Кто такие крестьяне
– Есть стереотип, что главным пострадавшим от революции были высшие сословия – дворяне, государственные управленцы – и разговор, скажем, о реституции, имеет отношение в первую очередь к тем, кто владел какими-то большими поместьями. Однако к 1917 году 85 % европейской части России и где-то 76 % неевропейской были крестьянами, то есть большинство из нас – выходцы из крестьян. Правда, если у твоего прадеда была корова или, скажем, изба, то у тебя сегодня скорее всего ничего этого нет, как нет и какого-то эквивалента. И доля крестьянского населения сегодня, если я правильно понимаю, составляет около 15 %. Куда же делись остальные семьдесят?
Александр Никулин: Разрешите мне уточнить, кто такие крестьяне, воспользовавшись классическим определением Теодора Шанина, состоящим из четырех характеристик. Первое – это люди, которые ведут семейное хозяйство, крестьянский двор. Второе – они живут в локальных сообществах, общинах. Третье – им характерна своя местная культура. И четвертое – они, как правило, маргинальны по отношению к государству, что в царские, что в советские времена. Если брать в целом по России, то к началу ХХ века, до революции, где-то 84 % населения – это крестьяне. Они далеки от городов, на них лежат всякого рода повинности, за счёт них проводят индустриализацию Витте и Сталин. Вместе с тем, это достаточно самостоятельная сила, укоренённая в земле – и да, действительно, в результате коллективизации эта демографическая, социальная, культурная основа России в течение двух-трех поколений исчезла.
Те современные 15 %, которые вы сейчас назвали – это уже не крестьяне, а те, кто живёт на селе и при этом занимается чем угодно. Это, как правило, наемные работники, бюджетники. А тот самый крестьянин, о котором мы с вами говорим – у которого было большое крепкое подворье, который жил в своей общине со своими культурными традициями, – практически исчез. Единственная характеристика, которая сохранилась у нынешних сельских жителей от крестьян – пожалуй, та, что они по-прежнему маргинальны по отношению к государству. Вот то, что мы утеряли, в значительной степени благодаря тому, что произошла коллективизация.
– Можно ли сказать, что крестьяне оказались самой большой жертвой большевистского режима, больше чем дворянство или какое-либо ещё сословие?
Александр Никулин: Это вообще трагикомическая ситуация. Мы часто обсуждаем, а кому же в нашей истории больше досталось. Замечательный российский историк Виктор Петрович Данилов, один из наших крупнейших крестьяноведов, специалист и по коллективизации, и по России 1920-х годов, как-то мне сказал, что во времена перестройки и до неё считал, что больше и тяжелее всего пострадала наша интеллигенция, а сейчас, когда открылись архивы коллективизации и раскулачивания, решил, что ещё больше, пожалуй, пострадало крестьянство. Это было его мнение, крупнейшего эксперта и специалиста в этой области.
Картина Петра Суходольского "Полдень в деревне". Фото: Государственный Русский музейКому больше досталось
Кирилл Александров: По переписи 1897 года, а это единственная перепись в царствование Николая II, крестьянская доля в населении составляла чуть больше 77 %. Но это не доля сельских жителей. Если смотреть по ситуации на зиму 1917 года, то доля городского населения была у нас 15 %, а доля сельского – 85 %. В эти 85 % входили крестьяне, но и казачество, и какие-то ещё группы населения. Разница между казаками и крестьянами, в первую очередь социально-психологическая, была очень существенная. Происходит революция, гражданская война. По переписи 1926 года у нас уже никаких казаков, понятно, нет. Доля сельского населения – 82 %. В 1959 году, согласно хрущевской переписи, доли сельского и городского населения уравниваются. И после 1959 года мы видим окончательное исчезновение сельского пространства с сельским населением. К концу 1980-х мы получаем совершенно другую пропорцию. И я думаю, что Виктор Петрович Данилов и Александр Михайлович Никулин совершенно правы, если говорить о том, кто больше пострадал.
Но это в абсолютных цифрах. Можно рассуждать иначе. Казачество исчезло полностью. Духовенство было истреблено практически тотально. У нас в 1917 году было примерно 140 тысяч лиц духовного сословия – то есть включая монашествующих, клириков, членов их семей. Только к 1939 году было расстреляно около 120 тысяч, не считая репрессированных иным образом – сосланных, сидевших в тюрьмах, в лагерях и так далее. То есть четыре пятых духовного сословия было практически уничтожено, как были уничтожены дворянство, купечество, почётные граждане – была такая маленькая, но очень интересная социальная группа. Но понятно, что от Октябрьского переворота до смерти Сталина, до зимы 1953 года, крестьянство и сельское население были главным «ресурсом». Это признавал даже Александр Трифонович Твардовский в своем поэтическом творчестве. И этот «ресурс» просто естественным образом закончился.
Александр Никулин: Если мы хотим реконструировать краткую историю исчезновения крестьян, то очень правильно был упомянут 1959 год, когда сравнялось соотношение сельского и городского населения. То есть к концу 1950-х крестьянство по своей ментальности, по всем этим четырем характеристикам, ещё остается. Обратите внимание, что тревогу о его исчезновении поднимают «деревенщики» в 1960-е годы. Это перелом, когда вдруг оказывается, что у нас исчезающие деревни, массовая миграция в города. Сельское население никогда такими темпами не сокращается, как в 1960-е и 1970-е, и вплоть до конца 1980-х годов. Это массовый исход. И именно в это время обнаруживается, что рушится крестьянская культура. Парадоксальным образом сталинизм «законсервировал» крестьян: он их закабалил в своей системе колхозов – и одновременно какие-то крестьянские основы сохранялись. Крестьян можно загнать в колхоз, но они всё равно крестьяне, потому, что выросли и культурно сформировались как крестьяне – отцы и матери передавали это своим детям. Потом война, индустриализация – и с каждым поколением эта крестьянская ментальность разрушается и фатальным образом, пожалуй, начиная с 1960-х годов. Это очень точно зафиксировала литература «деревенщиков».
Кирилл Александров: Соглашусь с Александром Михайловичем, но добавлю важный нюанс. Политику большевиков по отношению к казачеству называли словом «расказачивание». Зимой 1919 года Вацетис, главком вооруженных сил Советской республики, бывший генштабист, военспец, пишет жуткую статью о том, что Дон нужно обезлошадить, Дон нужно обезнагаить – и вообще Дон должен сгореть в огне социальной революции… Какой-то социальный расизм.
По отношению к крестьянству тоже появился похожий термин, хотя он гораздо реже употребляется в историографии – «раскрестьянивание». И мне кажется, что хотя колхоз действительно консервирует некую модель, но именно в рамках этой колхозной модели раскрестьянивание и происходит. Какая система работы и труда в колхозах? Бригадный метод. То есть каждый человек прикреплён к какому-то своему участку: ты доярка, ты свинарка, ты механизатор… А крестьянское хозяйство предполагает, что человек должен всё уметь. Форма оплаты труда в колхозах какая? Трудодень. Февраль 1933 года, на первом съезде ударников-колхозников, когда уже люди едят друг друга, после речи Кагановича, секретаря ЦК ВКП(б) выступают разные ударники. Я читал стенограмму. С гордостью человек с трибуны говорит: «У нас в нашем колхозе трудодень оплачивается по 60 копеек». И все, соответственно, аплодируют. Во-первых, это были завышенные цифры: не было в 1933 году 60 копеек за трудодень. Во-вторых, буханка хлеба стоила рубль, понимаете? А по реальным ценам даже чуть дороже. А этот фактически даровой труд означает материальную незаинтересованность, бедность жизни. И так по большому счету и происходит это раскрестьянивание. Не только путем репрессий, ссылок, депортаций или постоянного просеивания органами ГПУ (потом НКВД) этой крестьянской среды в 1930-е, в 1940-е и так далее. По большому счету, когда товарищ Сталин пишет свое последнее сочинение, «Экономические проблемы социализма», где высказывает свой взгляд на отношения с крестьянством, понятно, что это просеивание не заканчивается. Они просеивают и просеивают. И все это приводит к тому, что на выходе, в 1950-е годы мы видим совсем другое крестьянство, нежели перед коллективизацией, на рубеже 1920-х и 1930-х годов.
Сегодня товарищ Калинин готовит, а завтра – товарищ Троцкий
– Получается, что у людей отняли практически всё? Человек, которого раскулачивали или загоняли в колхоз – что он терял, а что, может быть, приобретал?
Советский плакат. Фото: общественное достояниеАлександр Никулин: Нет, не стоит советскую власть и сталинское руководство изображать в виде таких банальных злодеев, которые мечтали у всех всё отнять…
Кирилл Александров: Они были не банальные злодеи…
Александр Никулин: …у крестьян, у попов, у казаков и так далее. У них была своя логика. Если хотите, они даже оправдывали ее некоторыми гуманистическими соображениями. И там было несколько таких ключевых политэкономических метафор, утверждений, во имя чего все это делается. Конечно, одно дело, что политик говорит на публику, а другое – что ему реально нужно. Реально сталинскому руководству, когда оно проводило коллективизацию, требовался хлеб, хлеб и еще раз хлеб. Хлеб нужен был для того, чтобы его экспортировать, на него провести индустриализацию, а благодаря индустриализации – что угодно: университеты создать, танковые корпуса и так далее. Единственное, откуда можно было взять на это ресурсы (нефть открыли в 1960-е годы) – это хлеб. С 1919 года на крестьянский хлеб индустриализацию проводили. И тогда просто решили ну… очень много хлеба отнять. И вот оказалось, что колхоз – это замечательная машина по отъему хлеба из крестьянской среды. Но вот так цинично, честно сказать об этом… Между собой-то есть свидетельства – там, Варейкис (Иосиф Варейкис – в 1934–1935 годах первый секретарь Воронежского облкомитета ВКП(б), активный организатор массовых репрессий. – «Стол»), Косиор (Станислав Косиор – первый секретарь Компартии Украины, заместитель председателя правительства СССР, член Политбюро ЦК ВКП(б). – «Стол») говорили: о как здорово – мы колхозы придумали и у нас сразу потоки хлеба в закрома государства под наш контроль пошли. А я напомню, что еще Владимир Ильич Ленин говорил, что монополия на хлеб, контроль над хлебом – это вещь посильнее французской гильотины. Но обосновывалось это таким образом, что, вообще все прогрессивное, все высокопроизводительное, все прекрасное – оно крупнофабричное где угодно, и в том числе в сельском хозяйстве. Поэтому через колхозы, через коллективные формы земледелия мы создаем фабрики зерна и мяса, которые в невиданных масштабах накормят и нашу страну, и вообще покажут преимущества так называемого «социалистического земледелия». И с 1917 года велись самые разнообразные эксперименты с этими коллективными формами. Там было несколько ступеней обобществления и отъятия всего. Например, были ТОЗы – товарищества обработки земли. В этих товариществах крестьяне объединяли только некоторые элементы своего имущества, то есть в значительной степени это еще базировалось на семейном крестьянском труде…
Кирилл Александров: Но они добровольные были, ТОЗы, Александр Михайлович?
Александр Никулин: Все зависело от конкретной ситуации. Как мы знаем, в советские годы существовал такой термин – «добровольно-принудительный». И вот как этот акцент ставился – на добровольности или на принудительности – в каждом конкретном случае надо отдельно рассматривать. Следующий был колхоз, и наконец, была коммуна. В коммуне предполагалось обобществлять всё, вплоть до общего стола, обедать и вообще всё делать вместе. И считалось, что вот это – высшие формы коллективизма, которые создают нового человека.
Я, помню, такое ироническое письмо читал, от крестьянина товарищу Калинину, он у нас всероссийский староста был. Он пишет: вот вы нам пропагандируете коммуны, где всё должно объединяться, вплоть до того, что мы строем должны ходить в наши общие столовые, вместе готовить… Вы как в семье живете? Вот вы члены Политбюро. Если это так здорово, ну создайте вы свою коммуну и расскажите нам, как сегодня товарищ Калинин готовит для всех, а завтра – товарищ Троцкий. И мы все скажем: какой замечательный быт! Но наверное же вы живете своим семейным хозяйством. Что же вы нам всё время навязываете эти самые коммуны?
И вот все 1920-е, и даже 1929-й, 1930-й год, советская власть экспериментирует с разными формами коллективизма и в конце концов находит нечто среднее – так называемый колхоз. Что в колхозе отнимается? Ну, не отнимается, а обобществляется. Обобществляется земля. Ну, она уже у нас, мы помним, национализирована. А раз национализирована – это уже не совсем крестьянская земля.
Кирилл Александров: Совсем не крестьянская.
Александр Никулин: Ну да. Но опять, крестьяне-то еще думают…
Кирилл Александров: Крестьяне думают, что это их, понятно, да.
Александр Никулин: Тут все бывшие крестьянские наделы, земли объединяются в общий колхозный клин; требуют, чтобы выходили сообща работать на эти колхозные поля; сгоняется колхозный скот на эти общественные колхозные фермы. Что касается масштабов, степени обобществления – они не понятны. Ретивые местные чиновники и партийцы стараются абсолютно всё обобществить. И это приводит к чудовищной катастрофе.
– То есть это решение на совести тех, кто на местах управляет – что обобществлять, а что оставлять?
Александр Никулин: Я бы сказал, это в целом на совести всего партийно-государственного аппарата. Но как водится, очень быстро в Кремле свои провалы списывают на перегибы руководства на местах. Предрика – председатели райисполкомов – якобы перестарались.
И в результате коллективизации отдельный крестьянский двор фатальным образом обескровливается. Обобществляется крестьянский земельный надел, скот, крестьянам в колхозе запрещено держать лошадей. А куда без лошади? Это главная рабочая сила в крестьянском хозяйстве. И это чудовищный удар, если хотите, не только по хозяйству, но и по мировоззрению. Гениальный Андрей Платонов написал об этом: «Отняв имущество, опустошили душу». Душа крестьянина – в элементах его хозяйства. Ключевые элементы изымаются, обобществляются. Причем делается это безобразно, бесхозяйственно, скот на этих фермах гибнет, не понятно, как обрабатывать эту землю. Должна же быть материальная заинтересованность, а там тотальная уравниловка. И даже то, что в этих условиях собирается в этот обобществленный колхозный котел – всё это изымает государство для индустриализации. И то, что в теории должно быть красиво, на практике выглядело безобразно и цинично.
Почему коллективизация была неизбежна
Кирилл Александров: Один из русских эмигрантов, который побывал зимой 1942 года на оккупированной территории Псковской губернии, разговаривал с крестьянами, пережившими коллективизацию, и с их слов фиксировал их впечатления. Может быть, пример не совсем корректный, потому что Псковская губерния особенная – это единственная великорусская губерния, где до революции больше 80 % крестьянских домохозяйств были частными, вне общины, мы бы их назвали столыпинскими фермерами. Больше такого процента не было ни в одной великорусской губернии. Может быть, близость Прибалтики сыграла роль. И вот этот журналист приходит к такому выводу. Дело не в том, что большевики отобрали у крестьян землю, лошадь, дело не в том, что они ввели систему принудительного труда, отобрали инвентарь или ввели какую-то там смешную оплату по трудодням. Дело в том, что отобрав это всё, они лишили крестьянина смысла существования, потому что этот смысл был в том, чтобы заботиться о своем дворе, передать его детям, приплод получить. И вдруг это всё теряется. Не просто обесценивался крестьянский труд, а проблема и с душой возникала, о чем Александр Михайлович сказал.
Выпас свиней на ферме колхоза имени Дзержинского. Фото: Муромский историко-художественный музей– А эта идея раскрестьянивания входила в изначальную концепцию большевистской политики или это тактический ход, обусловленный обстоятельствами этого противостояния?
Кирилл Александров: Александр Михайлович употребил очень важное словосочетание «новый человек». Цель революции заключалась в создании нового человека, не просто так Ленин об этом в своих выступлениях говорил. Это некая социальная инженерия, если хотите. Поэтому понятно, что классический крестьянин, или тем более казак, никак не вписывался в эту схему. Другое дело, что ситуация 1921 года заставила пойти на какие-то элементы того, что Бухарин называл социальным миром.
Но мне все-таки кажется, что задача была не просто в выкачке продовольствия из деревни – чтобы продавать это зерно за рубеж, получать валюту и строить на нее, предположим, танковые заводы для борьбы за мировой социализм. Это классическая схема из краткого курса истории ВКП(б), и она сейчас в общем-то воспроизводится.
Но если мы посмотрим статистику ГПУ за 1925–1929 годы, которую чекисты докладывают Сталину о положении в стране, то увидим: с каждым годом всё хуже и хуже. За 1926–1927 год чекисты фиксируют 1612 террористических актов в деревне против советского актива. В 1928–1929-м их больше – уже 10 000. В 1926–1927-м насчитывается 63 массовых протестных выступления на селе, в 1928–1929-м – 2016, причем доходит до призывов выкинуть трехцветный флаг, поднять восстание и так далее. В Центрально-Чернозёмной области, в Средневолжском крае в декабре 1929 года больше 80 выступлений, кстати половина из них связывалась с протестами против гонений на Православную Российскую церковь. Растет количество осужденных за контрреволюционные выступления: если в 1925 году в Советском Союзе осудили за контрреволюционные преступления 1042 человека, то в 1929-м – 33 757.
Да, за годы хлебозаготовительных кризисов – 1927-й, 1928-й – большевики заставляли крестьян продавать хлеб по невыгодным им, нерыночным ценам. На рынке пуд стоил от 2 до 6 рублей, а цена государственных хлебозаготовок была от 80 копеек до 1 рубля 20 копеек. Вячеслав Михайлович Молотов честно говорил: конечно, им это было невыгодно. Но платить ту рыночную цену большевики не хотели или не могли. Что делают крестьяне? Какая возникает перспектива? Как в 1919 году – сокращать запашку, производить меньше продовольствия. Чем кормить Красную армию и чем кормить город? И вот здесь перед руководителями партии возникает перспектива массовых протестов в городах, которые их снесут. Понимаете, Всесоюзная коммунистическая партия большевиков ведь не может проиграть политические выборы и уйти в оппозицию. Это же не Великобритания какая-нибудь: проиграли консерваторы – ушли в оппозицию, проиграли либералы – ушли в оппозицию. Если большевики теряют власть – в результате протестных выступлений в Москве, или в Ленинграде, или в Нижнем Новгороде, или еще где-то, – то возникает перспектива, о которой Молотов рассказывал в своих интервью Феликсу Чуеву. Владимир Ильич Ленин незадолго до своего тяжелого заболевания, пока он был вменяем, говорил товарищам в ближайшем окружении откровенно: «Вас всех растерзают, если вы потеряете власть».
За период с октября 1917 и до 1929 года коммунистическая партия вместе со своими руководителями совершила такую массу страшных преступлений, значительная часть населения была настолько озлоблена, что они бы эти десятки тысяч представителей советского партийного актива, номенклатуру ВКП(б), руководителей партии просто растерзали бы. Поэтому нужно было сделать всё, чтобы придать устойчивость той политической системе, которая сложилась в годы гражданской войны. Ленин пишет в своей работе о детской болезни «левизны» откровенно: у нас ни одно государственное учреждение не решает ни один вопрос без руководящих указаний ЦК партии. И этой системе нужно было придать устойчивость. А какая устойчивость? Нужно было поставить крестьян в такие условия, чтобы они превратились в государственных сельскохозяйственных рабочих по принудительной обработке земли за ту плату, которую им дают, или без таковой. А попутно естественным образом решается вопрос получения валюты на строительство танковых заводов. Но ведь эти танковые заводы когда должны были дать отдачу? В течение пяти-шести лет. А вопрос о безопасности власти решался вот сейчас, на рубеже 1929–1930 годов. Не было больше времени ждать, никаких вариантов. Поэтому мне все-таки думается, что главная причина коллективизации…
– Не экономическая, а политическая.
Кирилл Александров: А в первую очередь политическая, да.
Александр Никулин: Я бы сказал – политэкономическая. Политика и экономика связаны. Если мы говорим о ближайших годах перед коллективизацией, например, относительно успешный 1925 год – середина НЭПа, все-таки это была попытка найти компромисс…
Кирилл Александров: В 1925 году Сталин пишет замечательную брошюру. Я ее купил на черном рынке за какие-то большие деньги, тоненькая, 20 страничек.
Александр Никулин: Она не вошла в состав его полного собрания?
Кирилл Александров: Не вошла. Там он выступает, отвечает на вопросы в Свердловском университете. Слушайте, правый коммунист. Бухарин – ура. Мир с деревней. Люди, которые говорят, что на крестьян нужно давить – это враги. Мы должны дружить, мы должны сомкнуться с крестьянством, слиться с ним, поставить его на широкую техническую базу, поднимать техническую культуру. И эта брошюра никогда больше не печаталась…
Александр Никулин: Да, все-таки в середине НЭПа большевистское руководство достаточно крестьянолюбиво. И вы можете обнаружить такие пассажи, реверансы в сторону крестьянства и у самого Сталина, но также и у Зиновьева, и у Бухарина.
Кирилл Александров: И у Калинина.
Александр Никулин: Ну дедушку Калинина вообще всегда официально защитником крестьянства изображали. И большевики пытались в середине 1920-х годов реализовать такую модель рыночного взаимодействия с крестьянством. Но не получилось. И в результате последующих лет, когда, с одной стороны, эта модель стала пробуксовывать, с другой, уже определили планы первой пятилетки с их акцентом на индустриализацию, и ножницы цен к 1927 году стали расходиться, тогда возникает знаменитый кризис хлебозаготовок 1928 года. Население в городах растет, и крестьянство не хочет продавать хлеб по таким заниженным ценам.
Кирилл Александров: Но этот кризис вызван чем? Монополия внешней торговли в руках партии, частный производитель ограничен в своих возможностях, частной банковской системы нет, нет частных предприятий среднего, крупного уровня. Поэтому понятно, что возникает этот разрыв между ценами на хлеб и на промышленные товары. Крестьян много, они хотят покупать товары, которых им не хватает, а их заставляют отдавать хлеб за копейки…
Александр Никулин: Задним числом мы видим, и специалисты тогда это говорили, и сейчас говорят, что если бы отыграть в сторону больших рыночных свобод, то ситуацию этого многоукладного взаимовыгодного равновесия можно было бы восстановить, но для этого нужна была очень филигранная работа экономистов, без партийно-чекистского контроля.
Кирилл Александров: А как без партийно-чекистского контроля? Если вы открываете и даете больше рыночных свобод, это шатает режим.
Александр Никулин: Безусловно. И вот тогда, уже к 1928 году, выбирается другой путь. Крестьяне очень хорошо это осознают, они говорят: мы возвращаемся к военному коммунизму. Чаянов (Александр Чаянов – выдающийся русский экономист, социолог, аграрник, разработавший теорию сельскохозяйственной кооперации. – «Стол») в 1928 году пишет, что советская власть возвращается к идеалам военного коммунизма, а это всё те же самые идеи военного-партийного нажима, централизованного планового руководства – и пошло-поехало. Это прямая дорога к коллективизации, к «выкачиванию» хлеба. И отсюда, конечно же, этот массовый всплеск недовольства крестьян, который в 1928–1929 году и фиксируют чекисты по сравнению с 1925 годом.
Кирилл Александров: Молотов в интервью про 1928 год говорит: «Мы тогда нажали – и хлеб подкачался». Ну как они нажимали? Допустим, Александр Михайлович – хлебороб, а я актив, представитель актива или хлебозаготовителя. Если он отказывается продавать мне хлеб по 80 копеек или по рублю за пуд, я имею право у него даже крышу сорвать с дома. Скоро зима – и вот живи, как хочешь. Понятно, что они недовольны, мягко скажем. И тогда какой вариант? Вот эта тихая крестьянская волынка, забастовка. Хорошо, раз вы так, мы будем сокращать запашку. Попросту говоря, если нас опять обирают, то мы будем себя обеспечивать. А это угроза стабильности в городе.
Студенты Челябинского педагогического техникума веят хлеб. Фото: Государственный исторический музей Южного УралаРассказ Сысоя Капитоновича Бородина
Александр Никулин: Возвращаясь к сути коллективизации. Отняли имущество, которое играет экзистенциальную роль в крестьянском хозяйстве. Но с расширением коллективизации у крестьянства отнимали не только имущество, а, если хотите, и его самоуправление и свободу. Ведь в чем заключается суть коллективизации в политическом плане. Кто не хочет отдавать хлеб, кто противится коллективизации? Это так называемые средние крестьяне, справные крестьяне – наиболее уважаемые в деревне. Во времена НЭПа такого крестьянина называли культурником. В чем разница между средним крестьянином и кулаком? Считается, что кулак живет уже больше от ростовщичества, от нетрудовых крестьянских доходов. Правда, ростовщиков немного в это время в деревне. А вот средних крестьян, справных крестьян – достаточно много. Они определяют общественное мнение, они на сельских сходах, конечно, выступают против всех этих авантюристических планов. И часто именно этих средних крестьян чохом записывают в кулаки, по принципу: если ты недоволен политикой советской власти, то ты кулак. А как мы с вами говорили, крестьянство определяется не только крестьянским двором, а еще самоорганизацией локального сообщества, общины, ее самоуправлением. И по этим органам власти и самоорганизации наносится страшный удар. Тот же Теодор Шанин говорил, что в результате коллективизации обезглавливается верхушка деревни. Верхушка – это те самые мужики, которые определяли общественное мнение, имели определенный запас знаний, навыков, умений, самоорганизации – их раскулачивают прежде всего. И сотни тысяч крестьян вместе с их семьями оправляют туда, куда Макар телят не гонял.
– Мой дедушка родился в Ставропольском крае в 1932 году, а вырос в Ташкенте, потому что маленьким мальчиком вместе с семьей своего деда, большим кланом, на лошадях, на повозках они бежали от раскулачивания в Среднюю Азию. Дом отняли – а это был лучший дом в этом селе Петровском, лучшее хозяйство, и сам он был какой-то добрый человек, – воткнули там красный флаг, под какие-то советские органы приспособили…
Александр Никулин: Они добровольно отправились?
– Ему сказали: «Уезжай, тебя убьют». Это то, что мне рассказывали родственницы.
Александр Никулин: Это похоже на случай так называемого самораскулачивания. Люди видели, к чему дело идет, бросали хозяйство, продавали или оставляли свое имущество и бежали в другие города и регионы, и это тоже было достаточно массовое явление.
Кирилл Александров: Покойный Николай Ивницкий, доктор исторических наук, аграрник, историк приводил такие цифры – что большевики раскулачили примерно миллион хозяйств (не человек, а хозяйств!). Это 5–6 миллионов человек, если говорить о людях. Внутри этой чудовищной цифры было три категории репрессий. Первая – это несчастные люди, которые состояли на оперативном учете органов ОГПУ. Очень распространена версия, в том числе по отношению к репрессиям во время коллективизации, что все дело в том, что люди доносы друг на друга писали. Не без этого, но это имело отнюдь не первостепенное значение. Потому что чекисты с 20-х годов вели так называемый оперативный учет и знали, кто кулак, кто не кулак, кто поп, кто в Белой армии служил, кто был бухаринцем, кто был троцкистом, у кого были другие какие-то грешки – и все это заносилось на карточки. И по этой первой категории планировалось репрессировать 60 тысяч человек, состоявших на этом самом учете. Это либо лагерь, либо расстрел. Судьбу этих людей решали органы ГПУ на местах. Вторая категория – это примерно 245 тысяч, это те, кто должны были поехать в кулацкую ссылку в Нарым, в Северный край, Бог знает, куда еще. А третья категория – цифр по ней я не видел – это те, кого раскулачивали, у кого отбирали имущество, но кто расселялся в своих краях и областях.
Конечно, как это потом и с ежовщиной получилось, пытались перевыполнить план – и поэтому в итоге получились эти страшные цифры. Порядка 2,4 миллиона отправились в кулацкую ссылку, включая тех, кто сидел в лагерях и тюрьмах: они вышли – и их прямо туда же к родственникам и отправили. Ивницкий делал очень тщательные подсчеты, по которым самые страшные годы смертности – 1930-й, 1931-й, 1932-й и 1933-й. На этапах умирали, в местах внутренней разгрузки. Жуткие документы есть, леденящие просто. Тогда погибло около 700 тысяч раскулаченных и членов их семей – спецпереселенцев. И до 1940 года, до начала войны погибли еще 300 тысяч, может быть, чуть больше. Таким образом, Ивницкий говорит, что в кулацкой ссылке погиб примерно миллион или больше. Это те, кто просто не выжили и не дожили до войны.
Приведу свидетельство такого русского генерала Сысоя Капитоновича Бородина. Он сидел в 1946 году в американском лагере военнопленных и вел дневник, который еще полностью не публиковался. И там в лагере он записывает рассказ одного из солагерников, который в 30-е годы валил лес рядом со спецпоселками для раскулаченных. Рассказ этот выглядит так: «Свалишь дерево, начнешь прижимать его к земле и увидишь в начинающем оттаивать снегу кучку. А когда рассмотришь – трупы отца, матери и малых деток в скорчившемся виде. Это из административно высланных, уходили и погибали в лесу. Часто попадались такие кучки, мы брали их и сбрасывали в топкие болота: хлюп – и трупы скрывались и от птиц и от зверей. Верно, самые страшные, самые гиблые места были лагеря административно высланных». То есть даже не исправительно-трудовые лагеря, а именно эти спецпоселки! Потому что там царил произвол, там снабжение было совершенно жуткое, никто за жизнь этих несчастных не отвечал. И это была, конечно, катастрофа. Не просто даже обезглавливание деревни, а и вынимание какой-то сердцевины, к которой можно было тянуться, с кого брать пример, к кому обращаться. А потом… Виктор Петрович Астафьев, Царство ему Небесное, писал, что «война подмела деревню».
Продолжение следует
Интервью записано в рамках проекта Свято-Филаретовского института «Науки о человеке». Смотреть весь разговор на видео.
