Вопрос о том, что было бы с Россией, если бы в событиях октября 1993 года не Ельцин победил, поставленный в недавнем тексте на «Столе», очень хорош, чтобы вернуться к нему ещё раз 7 ноября – так сказать, в дату, крепко связанную с построением советского, а потом и постсоветского государства. Почему только авторитаризм и ставка на насилие – вместе с огромным масштабом злоупотреблений в рамках экономических реформ – позволили сохраниться российской государственности тридцать лет назад, да и не только ей? Что отличает любое государство, прошедшее школу СССР, родившееся или переродившееся после 7 ноября 1917 года – от «обычных» стран с таким же политическим дизайном? Это всё, поверьте, любопытные сюжеты.
Но прежде чем перейти к рассуждению, позволим себе прокомментировать ряд тезисов коллеги, высказанных в статье про расстрел Белого дома.
Авторитаризм 1993 года – неизбежное зло
Прежде всего – кровавые разборки в стане победителей действительно можно назвать неизбежными. Более того, собственно противостояние между Ельциным и Хасбулатовым – это те самые разборки между победителями. ВС РСФСР после 1990 года был точкой сборки некоммунистической власти и не мог долго существовать как самостоятельный политический субъект. Собственно, к осени 1993 года его участники были не избранными народом депутатами, а людьми, ставшими депутатами в ходе специальных игр, которые курировал Хасбулатов. Даже сам руководитель ВС имел шаткие основания своего заседания в парламенте: он был избран депутатом от Чечено-Ингушетии в 1990 году (а в 1991 году республика де-факто отделилась от РСФСР, разогнала местный ВС и фактически перестала существовать, объединившись с Чечнёй и Ингушетией). Установочным документом существования РФ стал федеративный договор марта 1992 года: и этот договор Чеченская Республика не подписала, так что она находилась вне состава РФ на те годы и де-юре. Верховный совет возглавлял «депутат», избранный от несуществующей республики, основная часть которой находилась вне правового поля РФ в рамках российского же законодательства. Иными словами, в сентябре-октябре 1993 года столкнулись ситуативный авторитаризм с совокупностью авторитарных проектов. Танки Кантемировской дивизии закончили сериал на первом сезоне – хотя материала хватило бы для съёмок «Во все тяжкие».
Территориальный распад как концепция победы Верховного Совета выглядел вполне реальным. Более того, само продолжение борьбы его требовало: не раз активные участники тех действий высказывали мысль, будто переход альтернативного правительства (например, в Новосибирск) поставил бы сторонников ВС в более выигрышное положение: лояльность региональных военных правительству вызывала сомнения, так что «Кантемировской» в условном Новосибирске могло просто не найтись.
Федеративные и национальные отношения в РФ требуют к себе внимания, и общей концепции их построения ВС представить не мог. Острота, в частности, национального вопроса проявлена в одной из заметок генерала В.П. Ворожцова, на 1993 год начальника Центра общественных связей МВД РФ: «Мне хорошо запомнилась трогательная группа из дюжины православных бабушек в светлых платочках, которые всё время осады каждый день по нескольку раз терпеливо обходили милицейское оцепление, распевали церковные песнопения и молитвы и старательно убеждали омоновцев переходить на сторону Верховного Совета. Вы думаете, бойцы в ответ ссылались на Указ 1400? Как бы не так! “ПОД ЧЕЧЕНА НЕ ПОЙДЁМ!” – твёрдо отвечали они на весьма эффективную агитацию бабушек».
Ельцин же, при всех его минусах как политика и руководителя, имел некую федеративную идею. Её максима была изложена в 1990 году: «Берите суверенитета столько, сколько можете проглотить, – но не забывайте, что вы в России». За исключением собственно Чеченской Республики этот концепт оказался приемлемым для многих: при всех выпадах национальных республик по-настоящему серьёзных интенций к выходу из состава страны после общесоюзного парада суверенитетов проявлено не было. Даже отказавшийся подписать Федеративный договор Татарстан не препятствовал использованию расположенных на его территории частей в чеченской войне.
Президент РФ Борис Ельцин (слева) и Председатель Верховного Совета РФ Руслан Хасбулатов (справа) беседуют в перерыве между заседаниями палат Верховного Совета. Фото: Юрий Абрамочкин / РИА НовостиИными словами, федерализм в принципе был безальтернативен для России 1991 года, а асимметричный федерализм на фоне слабой, но постепенно укрепляющейся центральной власти оказался максимально функциональной сборкой территориального тела России.
Есть мнение, что расстрел парламента перевёл неизбежный вал насилия в стране из политической сферы в чисто экономическую. Хорош ли был этот переход? Стали бы войны организаций формата «Русского национального единства» лучшей альтернативой бандитским войнам 90-х?.. Вопрос!
Наконец, собственно рынок. Верховный совет в зависимости от положения дел по-разному относился к инициативам правительства, но в период, когда Гайдар проводил шоковую терапию, ВС нередко саботировал этот процесс, о чём пишет Л. Лопатников в книге «От плана – к рынку»: «Например, верный по существу принцип контроля представительной власти за государственными финансами был подменён принципом неограниченного вмешательства парламента в процесс исполнения бюджета. Депутаты брали на себя пересмотр показателей бюджета даже на стадии исполнения, иной раз принимая поправки, как тогда говорили, “с голоса”, то есть без необходимых расчётов и анализа. В июне 1992 г. Верховный Совет России в течение нескольких минут проголосовал за удвоение расходов федерального бюджета, не указав на источники доходов для покрытия неизбежного дефицита.
В восточноевропейских постсоциалистических странах на первом этапе рыночных реформ, сразу после либерализации цен, проводилась политика жёсткой финансовой стабилизации. В России для этого не хватило политической воли, да и просто понимания депутатским корпусом всех последствий безответственной популистской политики.
Правительству пришлось опять сосредоточить свои усилия на борьбе с новым ускорением инфляции, падением обменного курса рубля. Во втором полугодии это стало для него одной из основных макроэкономических проблем. Была предпринята новая попытка изменения финансовой стратегии.
В сентябре-ноябре вновь были резко сокращены расходы государства. Почти одновременно – в октябре-ноябре – произошёл значительный рост налоговых поступлений, так как начало сказываться введение налога на добавленную стоимость. Правительство получило возможность собирать жатву инфляционного налога. В результате осенью дефицит республиканского бюджета России начал снижаться. Правда, при этом возникла задолженность бюджета перед учреждениями социальной сферы по оплате труда, нарушились расчёты за поставки вооружений, расчёты с сельским хозяйством».
К 1993 году рынок ещё не был полноценно сформирован, а в гражданах сказывалась привычка к дефициту и распределению. Победа ВС в этих условиях способствовала бы появлению оазисов распределительной экономики, а может быть, навязала бы реванш позднесоветских экономических практик всей стране. Об экономической состоятельности страны в этот период красноречиво говорит тот факт, что до лета 1993 года бывшие союзные республики обладали правом безналичной эмиссии рублей: они могли бесконтрольно создавать наши деньги, даже не печатая их, а в России закупать на эти рубли товары, разгоняя и так высокую инфляцию. Отказ в этом праве привёл ряд постсоветских экономик, в частности азербайджанскую, едва ли не к краху. Очевидно, чтобы довести экономику РФ до состояния, минимально приемлемого для суверенного государства, тоже требовались время и внимание: увы, конкретный парламент тех лет ограничивал эти ресурсы.
Резюмируя, приходится во многом согласиться с автором: если считать существование российского государства реальной ценностью, альтернативы авторитарной сборке его институтов в 1993 году не просматривалось. На этом фоне выстрелы октября 1993 года – это ужасный конец в противовес ужасу без конца.
Но что же такого было в едва сбросившей партийный тоталитаризм России, что столь железно возвращало её на путь авторитаризма? Что-то, что разлито в самом воздухе, осело в умах людей, отринувших, казалось бы, красную идеологию – но сказывалось на их политическом будущем?..
Авторитаризм: ленинская сборка
Особенности советского понимания государственности проявляются даже в нашем языке: «власть сделала», «власть решила» – обычные обороты речи как на момент 1993 года, так и сегодня. Это не вполне нормальная ситуация, если сравнить её со словоупотреблением той же дореволюционной периодики, когда на месте безликой «власти» в конкретной ситуации могло стоять одно из множества понятий: «правительство», «думцы», «земцы», «царь», «двор» и т.д. Власть в советском дискурсе существует сама по себе, не нуждаясь в иной легитимации, кроме силы (условной Кантемировской дивизии).
Концепт власти, предложенный Лениным, предполагал ситуационную централизацию власти в руках партии профессиональных революционеров – вплоть до «естественног«» упразднения государства. Собственно ленинский опыт вдохновил Карла Шмитта на его тексты, в том числе «Политическую теологию», в которой обосновывается примат политического действия над писаным правом.
Если расширять специфические признаки ленинского и постсоветского государства, можно обратиться к замечаниям Киндея Полкана, который в книге «Гарь» вполне внятно формулирует некоторые из них, при известном переложении до сих пор узнаваемые жителями современной РФ:
1. Власть сосредоточена в руках коллективного Государя, партии профессиональных революционеров/большевиков/силовиков (подставить нужное) и стремится к унификации всего подвластного, насколько хватает ресурсов.
2. Государственные институты исторически и по объёму власти вторичны относительно партийных структур.
3. Идеология носит строго инструментальный характер, в периоды либерализации все векторы идеологической жизни жёстко согласованы (здесь мы опираемся уже на концептуализацию ленинского государства со стороны А. Грамши).
4. В государственной политике – фокус на конъюнктурных действиях в ущерб стратегическому планированию и созданию рабочих институтов. Яркий пример – известное «хлопковое дело» в УзССР. Партии требовалось большое количество хлопка для производства пороха, это породило гиперлояльность к коррупции в Узбекской ССР, на которую до поры до времени не обращали внимание. Ещё один пример – отказ от борьбы за отмену государственного статуса азербайджанского языка в АзССР в 1956–59 годах. Партии было выгодно в моменте сохранить все как есть, хотя именно статус азербайджанского как государственного языка стал одним из важных факторов суверенизации республики к концу 80-х.
Хлопкоприемный пункт совхоза "Ленинизм" Узбекской ССР. Фото: Михаил Кухтарев / РИА Новости5. Активнейшая внешняя политика. СССР был вынужденной перевалочной базой в войне за воцарение коммунизма, так что внешняя политика была главной сферой применения всех государственных ресурсов. Даже известный проект поворота русла сибирских рек на юг в своё время был отменён не из-за потенциала экологических проблем в стране, а из-за опасения, что радиоактивное облако от серии ядерных взрывов вызовет скандал на Западе.
6. Инструментальное, избирательное правоприменение, так называемая «Стучкинская школа». Ярким примером можно назвать реакцию на бесцветную преступность в послевоенном Донецке. Преступность в этом городе била все рекорды, но милиция занималась не кражами и грабежами, а борьбой с прогульщиками. Рабочих, шляющихся по городу в рабочее время, ловили и направляли на завод. Казалось бы, идиотизм. Но с другой стороны: чем занимались рабочие вне завода, как не заработком на жизнь? Не имел ли этот заработок, скажем так, не вполне законный характер? Какие политические последствия имело бы преследование этих рабочих по всей строгости закона, то есть их, бывших фронтовиков, систематическая отправка в ГУЛАГ на двузначные сроки по известному указу 1947 года «О хищении государственного и общественного имущества»? При этом борьба с прогульщиками влияла на криминогенную обстановку, не вызывая серьёзных социальных волнений.
7. Наконец, самое главное – государство в ленинском концепте представляет собой инструмент насилия. Что интересно, и когда его критикуют как то, что должно отмереть, и когда в нём живут. Иных определений не дано – все привыкли.
Современный россиянин настолько пригляделся к перечисленным чертам ленинского мира, что уверен: у нас всегда так было. Не разбираясь в деталях, как в тёмной комнате, где все кошки серые, он твердит: просто мы такая авторитарная страна, всегда «власть» всё решает, с седых веков. Опровергать советскую картину мира – дело неблагодарное, но попробуем просто сопоставить ленинский проект с тем же дореволюционным, чтобы научиться видеть детали.
1. Несомненно, самодержавие представляло собой институт единоличного Государя, но со сложнейшей системой власти, где, например, великий князь мог стать атаманом казачьего войска – при этом само по себе войско как институт власти не разрушалось. В Финляндии развивался парламентаризм. В Хивинском ханстве, ставшем российским протекторатом, только отменили рабовладение, а в Закавказье спокойно работал шариатский суд. Единоличное правление предполагало символическое включение в сложную ткань империи иных режимов властвования и иных социальных порядков.
2. Государственные институты в своей работе опирались на сложный корпус правовых актов, так что от монарха могло зависеть конкретное решение того или иного вопроса, но все стратегические линии, делавшие решение возможным, вырабатывались государственными институтами, а не чрезвычайной волей главного органа власти.
3. Как таковой единой идеологии в Российской империи не существовало, а попытки её выработки в виде, например, уваровской триады – «Самодержавие, православие, народность» – приводили к напряжёнными дискуссиям в среде интеллигенции, так что до локальных органов власти и простых людей идеологические конструкции нередко просто не добирались.
4. В Российской империи, конечно, была коррупция, но невозможно себе представить сознательную ставку на коррупционные механизмы в масштабах всей страны как способ реализации своих целей со стороны, например, монарха. Интерес последнего не был прямым политическим интересом, как следствие – функциональность и общее качество работы государственного аппарата были для субъекта власти важнее сиюминутных политических раскладов. Даже отношение монарха к лояльным ему политическим силам в начале ХХ века оставалось очень осторожным.
5. Российская империя активно включалась во внешнюю политику, но в рамках прагматичной стратегии роста своего влияния, а не в целях навязывания миру некоторой универсалистской идеологии. Попытки работать в Европе «носителем идей», выраженные, например, в участии российских войск в подавлении восстаний 1848–49 годов, носили ограниченный характер, в то время как советское присутствие в мире даже после закрытия Коминтерна было важнейшей частью функционала партийного государства.
6. Сама по себе сложность имперского корпуса правовых актов если не исключала, то усложняла инструментальный подход к нему. Примером может послужить попытка русификаторской политики в Финляндии, практически провалившаяся из-за активного (и законного) сопротивления Сейма.
7. Имея солидный инструментарий для военного насилия, Российская империя слабо развивала инструменты насилия внутреннего: о реальном масштабе мощи политической полиции говорят многочисленные побеги революционеров из ссылок, несопоставимо мягкие с советским временем приговоры и даже тот факт, что в качестве ОМОНа или внутренних войск при необходимости привлекались совершенно случайные части – например, казачьи в 1905 году, что породило напряжённую полемику на Дону о допустимости использования казаков как «карателей». Иными словами, Российская империя как инструмент государственного насилия вчистую проигрывает Советскому Союзу с его тайной полицией, войсками ОГПУ и – позднее – внутренними войсками. Характерная деталь: пограничники до 1917 года подчинялись Министерству финансов, а в советское время – Главному политическому управлению и его ведомственным потомкам.
Агитплакат «ВЧК-ОГПУ на страже революции». Фото: Денисов В. / WikipediaСобственно, ленинских вариантов государства в Европе было совсем немного: это исключительно СССР и, вероятно, Югославия. Остальные государства ОВД таковыми не были. 20-летний опыт самостоятельного национального существования между двух войн привёл к тому, что просоветские партии приходилось проводить там во власть на «свободных выборах». Возможно, разница того, как свергалась партийная власть в Югославии и странах ОВД (точнее, разница последствий: кровавая баня в Югославии против 3–4 лет непростых реформ в других странах) как раз следствие разницы самой природы государства. Но и в Югославии под красной властью прожило два, а не три поколения людей, причём степень вмешательства государства в частную жизнь и умы граждан была там на порядок меньшей, чем в России. Чего же удивляться, что мы выходим-выходим из советского государства, да так, кажется, и не вышли – а жертвы и конфликты множатся…
Ленинская сборка обрекала к примитивному авторитаризму постсоветское государство. Красная империя, рухнув, осталась в умах людей, в их представлениях о реальности, о том, что в России может и чего не может быть, а вот рефлексии над этим советским проектом попросту не хватило. Вместе с этим сам характер обломков СССР был таков, что соединить их во что-то минимально рабочее можно было преимущественно через ленинскую же методологию – даже полностью отвергая устаревшие уже к 1950-м ортодоксально-марксистские идеи.
Понимая духовные истоки ленинской мысли, нетрудно заключить, что к человеческой жизни новые версии красного государства не приведут. Зато 7 ноября уместно вспомнить, что одним ленинским проектом наше политическое прошлое не ограничивается, и пожелать – чтобы не заканчивалось.
