– Поль Рикёр называет призывы к забвению трудного прошлого «памятью пользы», имея в виду, что отказ от памяти осуществляется в интересах власти. Согласны ли вы с таким определением? Имеет ли забвение положительный смысл? Может ли оно вести к примирению?
– Вредно или полезно забвение? Я бы сказала, и то, и другое, и нужно различать, когда одно, а когда другое. Прежде всего забвение – неотъемлемая часть памяти, в которой происходит и вспоминание, и забывание. Оторвать их друг от друга невозможно. Память всегда избирательна: если я вспоминаю что-то одно, я с необходимостью забываю – то есть не вспоминаю – что-то другое. Забвение связано с концентрацией внимания, с выбором объекта, с границами внимания и с нашей способностью перерабатывать информацию. Мы же не можем перерабатывать всё – приходится выбирать, что-то отсекать. Только машины могут хранить в памяти сколько угодно информации, но они не умеют забывать.
Алейда Ассман — немецкий историк и культуролог. Фото: Jussi PuikkonenНемецкий поэт Прехт написал целое стихотворение, воспевающее забвение, где он говорит о том, что если бы мы не умели забывать, мы не смогли бы жить с теми страшными вещами, с которыми сталкиваемся каждый день. Как женщина забывает родовые муки и через год снова рожает ребёнка, так забвение даёт нам силы принимать новые вызовы судьбы, иначе мы были бы просто измучены и мало на что смогли бы решиться. И чтобы создавать что-то совершенно новое, инновационное, иногда необходимо освобождаться от старого – забывать.
Теперь о том вреде, который несёт забвение. Исторически довольно долго считалась, что после гражданских войн обеим сторонам конфликта лучше забыть о том, что произошло, чтобы можно было совершить переход к мирной жизни. Но, как оказалось, такое возможно только тогда, когда есть определённый баланс сил, когда и с той, и с другой стороны были вооружённые люди и совершалось насилие. А если, к примеру, с одной стороны военные, а с другой – гражданское население, то это ситуация неравенства сторон, и тогда, как мы теперь знаем, взаимное забвение не помогает. Сторона, совершавшая насилие, совсем не прочь не вспоминать старое, чтобы можно было жить так, как если бы ничего не произошло. А пострадавшая сторона – беззащитные люди – забыть о случившемся никак не может.
Теперь для таких случаев существует новый термин, который раньше считался исключительно медицинским, – травма. В контексте памяти его стали использовать только с 1980 года, когда вышла книга об американских ветеранах, вернувшихся с вьетнамской войны. После происшедшего эти люди уже не могли продолжать военную службу, их состояние свидетельствовало о наличии травмы, ограничивающей их профессиональные и человеческие функции. Со временем этот термин стал очень распространён.
Дело в том, что в памяти человека остаются определённые следы, которые не исцеляются, не стираются со временем, снова и снова заставляя человека страдать. Время такие раны не лечит. А что же лечит?
Предполагается, что эти раны – эту травму – нужно прежде всего выявить, вытащить на поверхность. Для пострадавшего нужно создать обстановку стабильности и безопасности и, кроме того, нужно дать ему возможность с этой травмой справиться, то есть как бы заново её пережить, облечь в слова. Потому что травма обычно нема, у неё нет слов, нет своего языка.
Описать, выразить пережитое в словах – это возможность преодолеть травму, как бы придать форму бесформенному переживанию, дать ему определённое место в человеческой памяти, потому что иначе оно в память не вписывается, а остаётся каким-то внешним фактором, неосознанным тяжёлым присутствием. Если найти этому место в памяти в ряду других событий, какой-то большей картины мира, то это единственный способ облегчить боль и тяжесть травмы.
Теперь мы лучше понимаем, что в случае травмы забвение не приносит избавления, но, наоборот, увеличивает страдание.
Забвение может служить интересам власти тогда, когда эта власть осуществляла насилие, совершала какие-то преступления в истории. В таких случаях власть, конечно, очень старается создать обстановку замалчивания – способов здесь много. Выставляются определённые запреты, чтобы о совершённом насилии нельзя было говорить, чтобы не открывать правду прошлого и таким образом стимулировать забвение. Но для ситуации травмы это не решение, а только откладывание и усугубление проблемы.
Фото: pixabay– В какой фазе находится коллективная историческая память сегодня в Европе и в России?
– Боюсь, что здесь движение сейчас идёт в разных направлениях. Надо сказать, что в Европе вообще, и в частности в Германии, коллективная память очень зависит от хода истории. Меняется не только память об исторических событиях, но и сама история тоже меняется. Например, большой исторический сдвиг произошёл после падения Берлинской стены и «железного занавеса», потому что в этот период мы получили доступ к архивам в Восточной Европе. Собственно, когда появился доступ к этим архивам, только и стало возможным изучение истории Второй мировой войны, потому что источники, связанные с событиями этой войны, были именно в этих архивах.
Так что история Второй мировой войны и событий холокоста до 1990 года как бы и не существовала. А когда эти исследования начались, то это сильно повлияло на коллективную память, на национальный дискурс многих европейских народов. Скажем, Австрия до это представляла себя невинной жертвой нацизма; говорили, что Австрия – первая жертва Гитлера. Но после получения доступа к архивам эта позиция оказалась несостоятельной, потому что теперь гораздо детальнее стали известны события Холокоста, и оказалось, что в вермахте было очень много австрийцев.
То же самое произошло во Франции. Прежде все знали только историю сопротивления во Франции, подвиги освободительной борьбы и тому подобное. А теперь это не только страна генерала де Голля, но и страна Виши, то есть страна коллаборационистов, и этому есть документальное подтверждение. Так что в результате картина сильно усложнилась, и народам пришлось к этому как-то приспособиться и создать новые национальные дискурсы, более сложные. Им пришлось увидеть не только своё героическое прошлое, но и свои преступления.
Таким образом, рамки исторической памяти расширились, стали вмещать более сложные сюжеты, но в Европе это имело и положительный эффект. Европейским народам стало проще общаться друг с другом, как, например, Германии и Франции, Германии и Польше, уже не говоря про отношения между немцами и евреями. Это всё разные варианты диалогической памяти: когда память жертв, память тех, кому твой народ принёс горе и страдания, как бы включается в национальную память твоей страны, твоего народа, становится тем, что народ знает о своей истории. Так расширяются пределы национальной коллективной памяти, проблема которой часто в её узости, в том, что в неё не вписывается ничего, что не поддерживает образ чести и славы, образ сильного государства и так далее. Это делает характер народа, его память слишком закрытыми. Расширение этих рамок памяти позволяет лучше соотноситься с народами и странами вокруг тебя, потому что можно иметь общую память, не монологическую, более инклюзивную, такую, которая не противостоит всем остальным и не порождает враждебность по отношению к другим. Тогда мир становится многополярным, тогда есть место поиску истины, которая может передаваться и быть общей для целых континентов.
Так что в Европе сейчас идёт именно такой процесс: границы национальной памяти становятся более проницаемыми, образуются исторические связи, создаётся общая история стран, в которой их судьбы переплетаются. Развиваются контакты, происходят специальные события, связанные с общей памятью, тогда как в России, мне кажется, развитие сейчас идёт в другом направлении. Здесь опять задаются очень жёсткие рамки памяти, которые создают почти непроницаемую границу между тем, что внутри, и тем, что снаружи. А такое возможно только тогда, когда эти рамки создаёт и контролирует государство.
В более демократическом, более открытом обществе такие рамки тоже есть, и в становлении их тоже участвует государство, ведь оно должно задавать определённые ориентиры, такие как общенациональные памятные даты, памятники, школьные учебники и тому подобное. Но в этой системе также должно быть место и той большой работе в области памяти, которая совершается вне государственного контроля, в более открытой свободной обстановке. Например, в сфере науки и искусства. Исторические исследования должны быть свободны, должны иметь возможность двигаться в любом направлении не под контролем государства. И если оттуда приходят плохие новости, выясняются какие-то неприятные факты – что ж, общество тогда должно как-то с этим справляться, это должно обсуждаться в прессе и на других площадках.
Подобная ситуация сейчас наблюдается в Европе по отношению к историческим фактам, связанным с эпохой колониализма, колониальных войн, которые общество принимает очень неохотно. Те страны Европы, которых эта история касается, с большим трудом впускают её в себя, потому что очень не хочется расставаться с образами славного прошлого. Но теперь, видимо, придётся вносить какие-то коррективы, потому что уже назрело. Начали всё это историки, потом подхватили люди искусства, которые создают фильмы и другие произведения, где задают обществу неудобные вопросы. Здесь очень важна роль прессы, потому что она должна выносить эти вопросы на обсуждение, становиться средством поиска истины, ведь если эти вопросы не обсуждаются, они никогда не станут известны.
В этом ряду я бы ещё назвала разные гражданские инициативы, общественные организации. Обычно им удаётся найти какие-то следы исторических событий – будь то какие-то свидетели, места или документы у кого-то на чердаке, или какие-то семейные истории, – и дальше они эти истории изучают, и это становится серьёзным стимулом к восстановлению исторической правды. И такая деятельность тоже должна быть возможной.
Здесь я, конечно, вспоминаю деятельность «Мемориала», который собрал огромное количество семейных реликвий – таких объектов памяти, оставшихся людям от отцов и матерей, дедушек и бабушек, и теперь всё это собирается в огромный музей памятных вещей, где у каждой вещи своя история.
– Какую роль в преодолении трудного прошлого играет покаяние? Может ли оно быть общенародным? В каких формах оно осуществляется?
– Покаяние очень важно, но оно обязательно предполагает прежде всего знание. И важно также, чтобы это знание было принято. Здесь нужно действовать поэтапно. Приведу пример. На протяжении двадцати-тридцати лет после Второй мировой войны немцы не испытывали никакого сострадания по отношению к евреям и их судьбе. Про Освенцим знали, но это было что-то очень абстрактное, что люди никак не переживали и с собой не соотносили. Но потом на экраны вышел американский многосерийный телефильм «Холокост». Его показывали в Германии по телевидению, и он пришёл к людям в дома, в семьи и произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Как будто разрушилась какая преграда для сострадания, какая-то стена, которая прочно стояла до этого момента. Это было удивительное событие, которое затронуло всех – все поколения, лёд вдруг стал таять везде, во всех семьях, во всех поколениях. И тогда вдруг стало возможным вспомнить о жертвах, о тех, кто ещё был жив, начать с ними какое-то общение. Их стали приглашать вернуться в немецкие города, с ними стали строить какие-то отношения… Но всё это началось только в 80-е – фильм показывали в 1979, – так что можно сказать, что была определённая историческая пауза, прежде чем эта стена нечувствия разрушилась.
Кадр из телесериала "Холокост", режиссёр Марвин Дж. Чомски, 1978 год.Конечно, когда есть сострадание и раскаяние, то возможностей для взаимопонимания и согласия гораздо больше. Я думаю, что взаимное сближение возможно через такое общение, когда люди делятся опытом и памятью о пережитом. А это делает возможным сострадание или, говоря по-научному, эмпатию – сочувствие, сопереживание. Это слово впервые появилось около 1900 года, но потом как-то забылось и снова стало употребляться только в 2000-х, когда нейробиологи, изучая работу мозга, обнаружили, что эмпатия свойственна всем людям без исключения.
Эта способность есть даже у новорождённых и развивается в человеке, давая возможность учиться не только на своём опыте, но и на опыте других поколений. Она также очень важна потому, что она даёт возможность рушить перегородки и преодолевать барьеры, создавая общее знание и общие переживания. И здесь, мне кажется, покаяние – очень важное переживание, которое помогает справиться с бременем тяжёлого прошлого. Особенно в тех семьях, где были преступники, активные нацисты и где их потомки по-прежнему испытывают трудности при обращении к прошлому – в частности, к истории своей семьи. А этот опыт даёт им возможность освободиться, оставить прошлое позади и двигаться вперёд.
Интересно, что покаяние очень часто затрагивает не тех, кто сам был активным проводником зла, а тех, кто унаследовал это как тяжёлое семейное прошлое. Хотя сам человек не виновен в произошедшем, но он вдруг сам берёт на себя ответственность за своих родителей. Это такой интересный механизм, который действует в семьях, когда человек принимает на себя не вину – вина всегда лежит на том, кто совершал преступление, – но ответственность в более широкой исторической перспективе. И в такой ситуации покаяние помогает создавать новые рамки памяти.
Я использую слово «покаяние» вместе с целым рядом других слов, которые описывают определённое эмоциональное состояние. Это то, что помогает человеку преодолеть в себе очень сильное стремление строить свой образ на основании таких чувств, как честь и гордость, которые внутри каждого человека являются мощным эмоциональным двигателем, и противиться ему очень тяжело. Дело в том, что честь и гордость очень монологичны. Конечно, у гордости есть и социальный аспект, так как она подпитывается в определённой общественной среде, но при этом она ограничена рамками этой среды – то есть рамками той или иной страны или другой общности – и за её пределы не выходит. Покаяние, эмпатия, знание – все эти факторы указывают на то, что спектр эмоций у человека гораздо шире, что он эмоционально более зрелый и диалогичный.
– Хотелось бы уточнить, что, по-вашему, сближает и что отличает опыт России и Германии в отношении к трудному прошлому и путям его преодоления?
– Я хочу вспомнить Джорджа Мосса, который первым из историков стал заниматься не только историей фактов, но и историей эмоций, телесных ощущений, восприятия мужественности, например. В 70-80-е годы он написал книгу, где показал, что из Первой мировой войны Германия вышла не только с наследием Версальского мира, который, конечно, очень негативно отразился на коллективном самосознании немцев, но также и с «мифом военного опыта». Этот национальный миф сохранился у многих ветеранов Первой мировой вплоть до следующей войны и он, прежде всего, провоцирует эмоциональную реакцию, которая, с одной стороны, формирует память, но с другой стороны, мешает этой памяти.
В Германии же получилось так, что люди, пришедшие с войны, эту травму в публичном пространстве не признавали. Вместо этого создавался образ сильного человека, мужчины, воина… Женщины в этой ситуации оказывались совсем в другой роли. Эта подчёркнутая разница между мужчинами и женщинами очень характерна для милитаризованного общества, каковым стала Германия вплоть до Второй мировой войны. Миф о Первой мировой войне потом использовался для того, чтобы развязать Вторую. Нам сегодняшним важно понимать, что солдаты шли на Вторую мировую войну, воспринимая её как продолжение Первой, потому что этот миф внедрялся в сознание людей буквально с детства. Маленьких мальчиков одевали в военную форму, их растили сильными, гордыми… И именно в такой обстановке в 1933 году к власти пришёл Гитлер. На этой лжи, на этом мифе и была развязана война, и люди вначале воспринимали её с огромным энтузиазмом, думая, что они идут защищать свою страну, окружённую врагами, что для них это была великая отечественная война.
Важно было в какой-то момент осознать, что эти реальные и сильные эмоции, основанные на ложных посылках, не только обрекли на провал их носителей, но и принесли огромный вред многим людям: горе, боль, и смерть. От этого необходимо проснуться, эти мифы нужно распознать, чтобы понять, как были пленены наши деды. В семьях участников войны важно понимать, каким образом эти люди – их родные – уже заранее были идеологически запрограммированы и превращены в военные машины.
То, что теперь мы это понимаем, и создаёт огромную разницу между Россией и Германией сегодня. Конечно, проиграв войну, Германия утратила свой военный дух, но сегодня многим понятно, какой немыслимый вред этот миф войны может нанести. В России же сегодня я наблюдаю другую картину: дух гражданский, невоенный всё больше отходит на второй план, а вместо него создаётся новый культ войны. Сталин превозносится как победитель, как выигравший войну против Гитлера. Конечно, с исторической точки зрения, это может быть огромная заслуга, но используется это для создания нового культа войны, при котором забывается всё то насилие, которое принёс сталинский режим.
Бюст Сталина на Красной площади. Фото: pixabay– Для России историческая память – это сейчас очень горячая тема. У нас нет консенсуса по отношению к нашему прошлому, и из-за этого нам трудно строить настоящее и будущее.
– Да, перед Германией стояла ровно такая же задача, и на моей жизни это тоже отразилось. Мои первые сорок лет жизни пришлись на настоящий ледниковый период забвения: холодная война, запад и восток… Но в 80–90-е всё это поменялось, и теперь я вижу новую ситуацию, которая открывает новые возможности для того, чтобы нам жить вместе. И конечно, было бы прекрасно, если бы удалось эти возможности распространить дальше. В каком-то смысле это моя миссия, это тот опыт, которым я стараюсь делиться.
В сентябре 2019 года на конференции в Санкт-Петербурге мы говорили о Данииле Гранине, который был удивительным свидетелем того времени, он сам пережил ту войну и точно и честно свидетельствует о событиях XX века. У него есть возможность рассказать эту историю с разных точек зрения, оставаясь при этом на своей чисто человеческой позиции, которая позволяет ему сквозь все мифы войны там и все культы войны здесь достучаться до человека и по ту сторону границы, и внутри страны, на этой стороне. Это очень важная правда, и опыт, и память, которые мы должны собирать вместе, переходя любые границы, что я и попыталась сделать в своём петербургском докладе «Как сделать так, чтобы закончились все войны». Это мой основной посыл – закончить раз и навсегда все войны на земле и не создавать предпосылки для новых войн.
Перевод с английского Юрия Фадеева и Натальи Кольцовой
