«Смертное время» – так, по свидетельству известного детского писателя Виталия Бианки, многие ленинградцы называли самые страшные голодные месяцы конца 1941-го – начала 1942 года. Истощение, холод, отсутствие цивилизованного быта, болезни, апатия во всех её проявлениях, ослабление родственных связей не могли не повлиять на поведение людей, оказавшихся на грани выживания. Сегодня «Стол» с помощью интернет-проекта «Прожито» вспоминает эти страшные дни.
* * *
Из дневников Лидии Гинзбург: «Каждый, кто его прожил, помнит свой первый день войны. Воскресенье. Небольшая очередь у пригородной кассы. Рука берёт сдачу и картонный прямоугольник билета. И в самый этот миг голос, как будто удивлённый (или это не удивление?): – Там Молотов говорит... Он что-то такое говорит... Люди уже столпились на подъезде вокзала. Выходили из репродуктора слова, и каждое, независимо от своего смысла, было контейнером предлежащей муки, огромной, всенародной муки. Кончилась речь. Возвращаюсь домой, до боли прижимаю к ладони билет, купленный в пригородной кассе. Там сегодня меня долго ждут на перроне и не дождутся. Не прошло и получаса, а нас уже неудержимо относит от довоенного строя чувств. Возвращаюсь домой по улицам, будто ещё довоенным, среди предметов ещё довоенных, но уже изменивших своё значение. Ещё нет ни страдания, ни смертной тоски, ни страха; напротив того, – возбуждение и граничащее с лёгкостью чувство конца этой жизни. В первый миг совершающегося события показалось, что нужно куда-то ужасно спешить и что ничто уже не может быть по-прежнему. Потом оказалось, что многое пока по-прежнему. Ещё ходят трамваи, выплачивают гонорары, в магазинах торгуют обыкновенными вещами. Это удивляло. Чувство конца прежней жизни было сперва столь нестерпимо сильным, что сознание, минуя всё промежуточное, полностью сосредоточилось на развязке. В неслыханных обстоятельствах оно не хотело метаться; ему хотелось быть суровым и стойким. Самые неподготовленные не нашли для этого других средств, как сразу начать с конца и примериться к собственной гибели. Они честно говорили друг другу: „Что ж, среди всего неясного самое ясное – мы погиблиˮ. Недели две им казалось, что это проще всего остального и что они относятся к этому довольно спокойно. Потом уже выяснилось, что погибнуть труднее, чем это кажется с первого взгляда. И они же потом с усилием, по частям, вырывали свою жизнь у дистрофии, а многие из них сознательно или бессознательно делали общее дело. Потом репродуктор стали слушать иначе. Обыденнее. Выветрилось это сочетание крайне личного (каждому репродуктор вещает судьбу) с исторически событийным и эпохальным. Чаша сия никого не миновала, все узнали – какая бывает война. Образовалась новая действительность, небывалая, но и похожая на прежнюю в большей мере, чем это казалось возможным. В ней надо было разобраться. Людям казалось теперь, что судьба их решается не формулами диктора, но фактами, гораздо более дробными и близлежащими: занятием пункта Н., батареей, установленной в Лигове, прорвавшейся баржой с хлебом. Зимой же утреннее пробуждение – уже только включение в ряд возобновляемых страданий, длящихся до нового сна. В обстоятельствах блокады первой, близлежащей ступенью социальной поруки была семья, ячейка крови и быта с её непреложными требованиями жертвы. Скажут: связи любви и крови облегчают жертву. Нет, это гораздо сложнее. Так болезненны, так страшны были прикосновения людей друг к другу, что в близости, в тесноте уже трудно было отличить любовь от ненависти – к тем, от кого нельзя уйти. Уйти нельзя было – обидеть, ущемить можно. А связь всё не распадалась. Все возможные отношения – товарищества и ученичества, дружбы и влюблённости – опадали, как лист; а это оставалось в силе. То корчась от жалости, то проклиная, люди делили свой хлеб. Проклиная, делили, деля, умирали. Уехавшие из города оставили оставшимся эти домашние жертвы. И недостаточность жертв (выжил – значит, жертвовал собой недостаточно), а вместе с недостаточностью – раскаяние.
* * *
Из дневников Елены Скрябиной: «Пишу через полчаса после нового налёта. Не знаю, сколько времени всё продолжалось, но через несколько минут после отбоя узнали, что пострадал огромный госпиталь в нескольких кварталах от нас. Его только вчера открыли, а сегодня перевезли туда раненых. Говорят, что бомбардировщики пикировали именно на это здание. Оно моментально запылало. Большинство раненых погибли, их не успели спасти. А нам всё время говорили, что Ленинград недоступен, что налётов не будет. Вот и недоступен! Противовоздушная оборона оказалась мыльным пузырем. Гарантия безопасности – пустая фраза. Узнали о самом ужасном следствии недавней бомбежки: погибли Бадаевские склады. ...Конечно, немцы на этот счёт были прекрасно осведомлены. Уничтожение Бадаевских складов грозит неминуемым голодом. Весь город затянут облаками дыма, пахнет горящей ветчиной, жжёным сахаром… Гибель Бадаевских складов уже сказывается. Дневная норма хлеба снижена до 250 граммов. Так как, кроме хлеба, почти ничего нет, то это снижение весьма ощутительно. Я ещё пытаюсь добывать картошку и овощи по окрестным сёлам взамен на вещи. До чего мучительны эти обмены! Вчера ходила целый день. У меня были папиросы, сапоги мужа и дамские чулки. Чувствуешь себя жалкой попрошайкой. Всюду надо уговаривать, буквально умолять. Крестьяне уже завалены прекрасными вещами. Они и разговаривать не хотят. За короткий срок вернулся страшный 1918 год. Тогда горожане, как нищие, выпрашивали в деревнях картофель и муку в обмен на ковры, меха, кольца, серьги и прочие ценные вещи. Измученная до последней степени, я наконец обменяла весь свой товар на пуд картошки и два литра молока. Не знаю, как долго я смогу заниматься подобной добычей… С каждым днём всё труднее. Вопрос питания – главный и единственный. Даже ежедневные бомбёжки не производят сильного впечатления – к ним привыкли. Все заняты только одной мыслью: где бы достать что-либо съедобное, чтобы не умереть с голоду. Самый ходкий предмет обмена – спирт. Правда, хорошего спирта уже не достать. Иногда в соседний ларёк привозят какую-то отвратительную вонючую жидкость, но весьма крепкую. За этим напитком стоят длиннейшие очереди. Я тоже стараюсь не пропустить ни одного такого счастливого случая, терпеливо стою в бесконечном хвосте. В одной деревне нашла пьяницу-старуху, которая за эту дрянь готова дать изрядное количество картошки. Счастье, что ещё водятся такие старухи. * * *
Из дневника Валерьяна Боголепова (начальника конструкторского бюро, свидетеля блокады Ленинграда): «Война набирает силу, но, как ни странно, у меня появилось свободное время. Закончились дни напряжённого труда. И если раньше время целиком уходило на работу, то теперь производство не требует от меня таких усилий, так как всё с нашей стороны налажено и приспособлено к нуждам войны. А частое пребывание на заводе ещё объясняется тем, что я командир так называемого взвода управления, и мне приходится через сутки дежурить на заводе; и тем, что моя семья живёт за городом, а наша комната на 12-й линии Васильевского острова становится всё менее и менее пригодной для жилья. Короче говоря, как и многие, живу я на заводе: здесь работаю, питаюсь и сплю. После ухода сотрудников и во время дежурств я уже могу не заниматься работой, и, чтобы как-то убить время, я решил вести эти записки. Если останусь жив, то, возможно, будет интересно почитать о пережитом. Да, шестой месяц войны и три месяца блокады Ленинграда. Срок небольшой, а как резко изменилась наша жизнь. Она и так-то была довольно скудной и серенькой. Но прошлое кажется сегодня таким шикарным и роскошным. Белый хлеб! Его можно было взять килограмм! Можно было съесть колбасы, масла, мяса... Можно было, наконец, выпить водки и выкурить папиросу... Со всем этим покончено, всё это отошло в далёкое прошлое, а настоящее – это голод, голод истинный, „казённыйˮ, то есть такой, при котором нигде ничего не купишь, не выменяешь, не достанешь. Конечно, изменения огромные и в других сторонах жизни города, но всё сводится к тому, что нечего кушать. Все разговоры людей сводятся к еде, к воспоминаниям о прошлом, к съестным «удачам» настоящего. Я и мои товарищи по работе (инженеры, техники, чертёжники, копировальщики) принадлежим к людям „второй категории, служащимˮ. Служащие – это люди второго сорта. Люди, которых всегда и во всём ставят и ставили на второй план, хотя Конституцией им гарантировано равноправие. Вот и сейчас зарплату мы получаем последними, продовольственные карточки – второй категории, обедаем в столовой в последнюю очередь, когда там уже почти ничего нет, и т.д. В общем, получается, что служащие – это какие-то плебеи. Я уже не говорю о служащих в прямом смысле этого слова: конторщиках, счётных работниках и других. Они влачат совсем нищенское существование и денег получают гроши. Но с питанием дело у всех обстоит плохо. Начиная с июля, нормы выдачи продуктов из декады в декаду падают. Что нас ждёт в дальнейшем – полная неизвестность. У нас в техническом отделе у многих уже давно отекли ноги и лицо; люди часто хворают, и работоспособность их мизерна. Я до последнего времени держался, но напряжённая работа, дежурства на заводе и голод сделали своё дело. Я тоже начал волочить ноги, голова стала не та, и мысли постоянно сворачивают на еду... Ах как хорошо было бы поесть каши! Обыкновенной, любой, без масла, но чтобы её было много, и она была горячей! Каждый день болит у меня спина и грудь, возможно, что мои лёгкие не выдержат всего этого дела. Но мне кажется, что если бы мне досыта наесться каши, выспаться и повторить эту процедуру несколько раз, то я пришёл бы в себя. На днях я сделал неприятное открытие: раздеваясь, обратил внимание на свои ноги – они оказались гладкими и белыми, распухли. Ну вот, и меня это не миновало. Жена чувствует себя хорошо. Хорошо чувствует себя и сын, который единственный в семье ничего не понимает и понимать не хочет, а хочет только кушать и требует этого. Но Нюра тоже стала сдавать, несмотря на своё железное здоровье и прошлые запасы. Мальчик вытягивает больше, чем она может восполнить в себе. Молоко у неё, очевидно, жидкое, так как сынишка уж очень часто хочет кушать. Жаль их, очень жаль, но помочь ничем не могу. Займёмся некоторым анализом. Продуктовые карточки огромных размеров, но талончики мелкие: мясо по 25 г, крупа по 12,5 г, жир (масло) по 5 г, сахар по 10 г. Таким образом, служащий имеет крупы 200 г : 12,5 г = 16 талончиков; сахара или кондитерских изделий 350 г : 10 г = 35 талончиков; мяса 250 г : 25 г = 10 талончиков; жиров (масла) 100 г : 5 г = 20 талончиков. В столовой завода (а у нас льготное питание) за кушанья берут или, как теперь говорят, вырезают: за суп – крупы один талончик (12,5 г), мяса один талончик (25 г); за котлету с гарниром – мяса один талончик (25 г), крупы два талончика (по 12,5 г) и жиров два талончика (по 5 г); за кофе – сахар один талончик (5 г). Наш анализ подходит к концу. Котлету можно скушать без гарнира, тогда за неё возьмут один талончик мяса и один талончик жиров. По выбору я (служащий) могу скушать в декаду по «первому» варианту меню: котлет с гарниром 8 порций, кофе 35 стаканов. По «второму» варианту: супа 16 порций, котлет с гарниром 8 порций, кофе 35 стаканов. Вот и всё. Питаемся мы (служащие) по второму варианту. По нему можно кушать ежедневно, и при этом желудок наполняется более объёмисто».
* * *
Из дневника Георгия Князева (архивиста, директора Архива АН СССР в Ленинграде): «Объявлена опять эвакуация. Не имею покуда документа в руках; записываю, что слышал. Эвакуируются учреждения и предприятия в какой-то очереди. Но так как Ленинград блокирован и железнодорожные пути перерезаны, то эвакуирующимся нужно будет пройти пешком по ночам около 150–200 километров, возможно, под неприятельским обстрелом. Таким способом уже эвакуирована Военно-медицинская академия. Начальствующий состав улетел на самолётах, средний преподавательский персонал и студенты ушли из Ленинграда пешком. Все прочие – лаборанты, библиотекари, словом, обслуживавшие академию сотрудники, особенно престарелые или не совсем физически сильные – остались. Академия считается эвакуированной, и они лишились всякого положения как служащие. Всюду только и говорят о том, как бы вырваться из того ада, в который превратился осаждённый Ленинград. М.Ф. сидит сейчас после трудового дня, раскладывает пасьянс и иногда только тихо и ласково говорит: «Есть хочется. Поела бы что-нибудь». В столовой опять не могли ничего взять, так как никаких талонов с выданных нам продуктовых карточек мы не можем давать вырезывать за воду с крупой. Продовольственный вопрос сейчас самый страшный для ленинградцев. Недаром многие мечтают об эвакуации любым путём и способом».
* * *
Из дневника Александра Августынюка (железнодорожника, писателя): «10 декабря. С утра шёл пешком с Дзержинской на Финляндку. Трамваи не идут. Мостовые в ухабах от снега, их пока никто не убирает. Появилась надежда, что блокада Ленинграда будет прорвана, так как утром было объявлено о взятии нашими войсками Тихвина. Сколько ещё надо взять обратно у немцев: Одесса, Киев, Харьков, Сталино, Смоленск, Минск и много других городов, в том числе и Крым. Питание сегодня прежнее – жмыха! Говорят, что с завтрашнего дня прибавят хлеба на 1 категорию до 400 гр., что-то не верится! Однако сегодня впервые за длительный период времени дали сливочное масло по 250 гр. на 1 категорию. Какое это счастье! Ряд моих сослуживцев съели своих собак. Говорят, вкусно. Да я и сам знаю, так как недели две назад ел собачью котлету…»
* * *
Из дневника Льва Дмитриева (учёного-литературоведа, исследователя древнерусской литературы): «Ноги ноют, сам чертовски паршиво чувствую себя, хочется спать и есть, а особенно последнее – всё заглушает. Сегодня измучился и устал как никогда, – пришлось мне сегодня пропереться пешком до Лесотехнической академии и обратно пешком. На улице тепло, всё растаяло, а т.к. снега масса, то идти было чрезвычайно скользко. Удивляюсь, как я вообще-то смог столько пройти, да ещё по такой дороге. Чувствую себя с каждым днём всё хуже. Самое большее, что смогу я протянуть, – это месяц, а дальше уж никак – сил не хватит. Также мне кажется, что верных процентов 50 гражданского населения через месяц умрут от голода, переутомления и истощения, если условия жизни останутся такими же, как сейчас. Сейчас нас, ленинградцев, поддерживает только ещё надежда на улучшение в ближайшее время благодаря успешному действию войск Мерецкова и Федюнинского, очень успешно наступающих с востока и юго-востока по отношению к Ленинграду… Вчера получили радиограмму от Нечаева о том, что 21 числа эвакуируемые отправились из Сясьстроя в Тихвин – значит, до сих пор они всё ещё сидели, а сегодня говорили с генерал-майором Прохоровым по телефону, так он сказал, что они уж три дня назад как уехали на Заборовье, так что я ничего уж теперь не знаю и не понимаю, где они сейчас и как двигаются дальше. Придётся ждать весточки от них и приезда Евтисова с Сизовым. Последние дни немцы здорово обстреливали город. Половина шестого утра – кое-как перемучился ночь, хочется спать и до колик в животе – есть. Т.к. после ночного дежурства мне можно спать, то я попробую использовать это время на баню. Майор Голубецкий обещал устроить мне помыться во 2-м прож[екторном] полку. В бане я не был, наверное, месяца два – ведь в городе бани не работают. Итак, прошло уже полгода войны, сколько-то она ещё продолжится?! На носу Новый год, 29 декабря... Да, как-то я его встречу, этот Новый год? И что он мне принесёт? Далеко от всех, даже не знаю, где они, один…»
* * *
Из записей врача Клавдии Наумовны: «Теперь все ходят пешком, потому что трамваи не ходят. Ходят по улицам Ленинграда унылые, голодные, какие-то обтрёпанные люди, и если говорят, то только об одном – о еде. Ленинград, Лесенька, голодает. Ведь почти 4 месяца мы в блокаде. Нет подвоза продуктов, нет топлива. Электростанция, несмотря на все ухищрения сволочей-гитлеровцев, уцелела, но запасы так незначительны, что электрическим светом почти пользоваться нельзя... Дома почти не отапливались в этом году. Нашу надстройку до вчерашнего дня топили, а сегодня уже не топят. Нечем. Итак, ленинградцы имеют основную триаду: холод, голод и темноту. А Вяча (отчим мальчика) добавляет: „И обстрелыˮ. И можно ещё добавить: и грязь, и вшей, и болезни, и смерть. Люди мрут как мухи. От истощения. Мы с Вячей как военные карточек не получаем, но в городе служащие и иждивенцы получают по 125 г хлеба в день, а рабочие по 250 г. Но какой это хлеб? В нём 30 процентов целлюлозы, 10 процентов дуранды (жмыха) и ещё чего-то… Мы, детка, питаемся в госпитале, и наш рацион примерно такой. Утром немножечко чёрных макарон, кусочек сахара и 50 г хлеба. В обед – суп (часто очень плохой) и на второе – либо снова немножко чёрных макарон, либо каша, иногда кусочек копчёной колбасы, мяса и 100 г хлеба. А в ужин снова макароны или каша и 100 г хлеба. Есть чай, но сахару не дают. Скромный рацион, как видишь, но роскошный по сравнению с тем, как едят в городе... Сыночек, поздравляю тебя с днём твоего рождения. В очень необычной обстановке встречаем мы с тобой сегодня этот день. Надеюсь, что будущее твоё рождение мы будем праздновать все вместе, и обязательно с папой... я, сыночек, работаю сейчас по новой специальности – терапевтом. Стало поступать много очень истощённых больных, и вот пришлось переключиться. Если бы ты только знал, какие ужасные картины приходится наблюдать! Это не люди, это скелеты, обтянутые сухой, ужасного цвета кожей. Сознание у них неясное, какая-то тупость и придурковатость. И полное отсутствие сил. Сегодня я такого приняла, он пришёл на собственных ногах, а через два часа умер. И в городе очень много людей умирает от голода. Сегодня моя приятельница-врач хоронила своего отца, также умершего от истощения. Она рассказывает, что на кладбище и вокруг него делаются страшные вещи – все ведут и везут мертвецов. В чём попало, большинство без гробов, просто привязанные к саночкам. Тут же возле кладбища их сваливают прямо в снег, так как некому копать могилы, а у самих сил нет. Для военных роют на кладбищах братские могилы, а гражданское население устраивается как может – или, вернее, никак не устраивается… Этих картин из времён блокады Ленинграда не забыть никогда. Прости, что в день твоего рождения, мой золотой мальчик, я пишу такие грустные вещи, но я знаю, что когда эта тетрадь попадет к тебе, всё это время уже будет позади, и, может быть, тебе будет интересно знать, как мы жили...»
* * *
Из дневников Ирины Зеленской: «Этот голод как-то накапливается, нарастает, и то, что ещё недавно насыщало, сейчас безнадёжно не удовлетворяет. Я чувствую на себе это резкое оголодание, томительную пустоту в желудке… Через час после относительно приличного обеда… подбираются малейшие крошки съестного, выскребаются до чистоты кастрюли и тарелки…»
* * *
Из дневника инженера Василия Кулябко: «Первый признак деградации – равнодушие к бомбёжкам и вообще к смерти. Первые обстрелы ещё вызвали бурный отклик. Горожане без всяких отговорок шли в бомбоубежище, пытались узнать, сколько людей пострадало и какие дома разрушены. Потом бомбёжки стали частью повседневности… Сейчас же так мало интересует, где разбомбили, сколько жертв. Ко всему привыкают, даже к ужасу…»
* * *
Из мемуаров председателя Выборгского райисполкома А.Я. Тихонова: «Трупы лежали всюду. Они лежали у больниц и на улицах, в квартирах и на лестницах, в подвалах и во дворах. Наибольшая цифра подобранных трупов за день… по району была 4,5 тысячи, но это только трупы, собранные на улице… Мёртвые тела соседи нередко сваливали в кучу или относили к помойкам. Они могли лежать не один день, их не сразу убирали. Их накладывали в грузовики, как дрова… На Невском проспекте, у павильона Росси, где находился морг, окоченевшие трупы приставляли к стене. Неубранные тела лежали в квартирах, в общежитиях, в эвакуационных пунктах – рядом с ними другие люди ели и спали. Через трупы перешагивали, не имея сил сдвинуть их к обочине дороги. В одном из скверов, где лежали мёртвые, собирали снег для питья. Ни страха, ни брезгливости…»
* * *
Из дневника Д.Н. Лазарева: «…Пришлось хоронить своего друга, помогая его родственнице. Гроба для тела не имелось. Везти его нужно было не на кладбище, а в морг. Идти было недалеко, но дорога казалась бесконечной. Морг находился в сарае. Открыв его, увидели гору наваленных, как дрова, трупов… Привратница стояла в стороне, явно не склонная нам помочь. Отвязали тело от доски, безрезультатно попробовали его приподнять – в отощавших мускулах силы не было. Ничего не оставалось, как пытаться втянуть труп на кучу волоком. Легче всего оказалось взять труп за ноги. Пятясь, мы начали взбираться наверх по чьим-то твёрдым и скользким, как лёд, животам, спинам, головам… Привратница подталкивала голову дверью, одновременно проверяя, может ли дверь закрыться…»
* * *
Из дневников поэтессы Ольги Берггольц: «Бороться, добиваться чего-то, постоять за себя сил не было. Оставалась одна надежда – на жалость других людей. Только бы не отказали в куске хлеба, в полене дров, не оттеснили бы от печки, не отобрали карточки, не выгнали из дома. Они, и еле двигаясь от недоедания, старались казаться не лишними, пытались отблагодарить хоть чем-то. Видеть в этом лишь нравственное „просветлениеˮ трудно: интерес нередко сохраняется только к еде, утрачивается воля к сопротивлению. Как раз в этом состоянии человек начинал всё говорить с употреблением суффикса „чкаˮ и „цаˮ: кусочек „хлебцаˮ, „корочкаˮ и „водичкаˮ, – и становился безгранично вежливым и тихим».
* * *
Из дневника Георгия Князева (архивиста, директора Архива АН СССР в Ленинграде): «Из-за болезни ноги оторван от всего мира, даже от моего малого радиуса. Осталось от него три шага. И всё-таки не теряю воли преодолевать все затруднения. С ангельским терпением помогает мне во всем М.Ф. Особенно длинны и тяжелы ночи. Вспоминаю недавно ушедших: Шахматову с сыном Алёшей, Глейбера. Софью Алексеевну я видел в последний раз в конце декабря. На мой вопрос, как она себя чувствует, она мне ответила: „Я-то что. Вот о других надо позаботитьсяˮ. Вспоминаю, с каким она упорством в октябре и ноябре в холоде разбирала архивный фонд Семенова-Тян-Шанского. Для неё это были дни страшных испытаний: страшное горе, обрушившееся на их семью в начале ноября, сжало, напружило её волю...»
* * *
Из дневника школьницы Лены Мухиной: «Я живу пока у Гали, ухаживаю за её больным папой, помогаю, что могу, по хозяйству. Сегодня папе лучше, чем вчера, и мы с Галей не теряем надежды, что он поправится. У него на нервной почве расстройство желудка, и он очень ослаб. Галя с Аликом уходит в 8 часов утра, а приходит в 6 часов вечера. Целый день я одна с её папой. Он больше спит всё. Я предоставлена сама себе, что хочу, то и делаю… Вот сейчас 2 часа дня. Я сижу у окна и пишу. Весеннее солнышко освещает всю маленькую комнатку. Вообще, всё бы ничего, если бы не чувствовать эту тягучую пустоту в желудке. Так хочется есть, прямо нестерпимо. Я сейчас живу на 300 граммах хлеба и супе. Днём хлеб, вечером в 7 часов две тарелки супа, вот вся пища моя. Я за ближайшие последние дни заметно ослабла и похудела. Не знаю, выживу ли я. Жить так хочется. Мне надо как можно скорей пробраться к Жене. Тогда я спасена. Очень мучительны вечера, когда я хлебаю пустой суп без хлеба (хлеб до вечера не дотянуть), а рядом, на столе, лежит много хлеба, стоит банка с сахаром, и Галя отрезает большие толстые ломти и ест их, посыпав сахаром. Я знаю, завидовать нехорошо, но всё-таки мне кажется, что Галя могла бы мне давать в день по маленькому кусочку хлеба без всякого ущерба для себя. Ведь она сейчас получает, кроме своих 500 гр., ещё 700 гр.: 300 за маму и 400 за папу (он сейчас не ест хлеба). Не может быть, что она съедает так много хлеба, сухарей она сушит очень мало, наверное, у ней в шкафу (который всегда на ключе) накапливается этот хлеб. И получается очень нехорошо. Человек от голода с каждым днем слабеет, а в шкафу лежит и черствеет хлеб. Конечно, меня никак не касается этот хлеб, он не мой, а Галин, Галя – чужой человек, ей до меня нет никакого дела, но… маленькое „ноˮ. Я бы, на Галином будь месте, из жалости дала бы кусочек хлебца. Моё бы сердце не выдержало. Я ни за что первая не попрошу, я слишком горда и самолюбива, чтобы быть попрошайкой, неужели Галя сама не предложит мне? Ведь она знает, как я голодна. 300 гр. хлеба на весь день – это очень мало. Как хочется кушать, так и подсасывает и тянет в желудке. Боженька, Боженька, услышь меня, я кушать хочу, понимаешь, я голодна. Я очень несчастна. Господи! Когда же этому будет конец!»
* * *
Из воспоминаний Николая Тихонова: «Маленькая, закутанная в три платка женщина, спотыкаясь в глубоком снегу, везла на детских саночках измождённого мужчину. Трудно было сказать, сколько ему лет, потому что он давно не брился и весь зарос колючей мертвенно-синей щетиной. Он сидел на саночках, закрыв глаза, и через каждые три шага падал навзничь. Женщина освобождалась от верёвок, за которые она тащила сани, подходила к нему, приподнимала его, и он снова сидел, страшный, как кощей, с закрытыми глазами. И снова он падал, когда женщина успевала сделать вперёд несколько шагов. Прохожие молча смотрели на эту сцену и шли дальше. Наконец, когда он упал в десятый раз, женщина остановилась и впервые беспомощно посмотрела вокруг. Тогда с тротуара сошла высокая костистая женщина с упрямым выражением глубоких синих глаз, подошла к упавшему, подняла его резко, посадила и громко три раза прокричала ему в ухо: – Гражданин, сидеть иди смерть! Сидеть или смерть! Сидеть или смерть! Он открыл глаза, заморгал и уселся. Больше он не падал. Пока не скрылись сани, увозившие его в стационар, он всё сидел, прямой, как палка…»
* * *
Из записей врача Клавдии Наумовны: «Никто ни о чём другом не думает и не говорит, как только о еде и смерти. Кстати, с последней сдружились, она не производит обычного впечатления. Сестра в госпитале приходит и говорит: „Как бы мне отпроситься, у меня умерли бабушка, дедушка и сестрицаˮ. Потом приехала с кладбища и рассказывает, какие теперь похороны: „Всё кладбище уставлено штабелями голых покойников, мы и своих положилиˮ. А тётя Дуня эпически спокойно рассказывает: „А вот вчера двое покойников были привязаны к саночкам, а сегодня вот валяются, а саночки из-под них взялиˮ... Что творится на улицах Ленинграда – это уму непостижимо. Наш домик обложен испражнениями со всех сторон. И так всюду. В каждой квартире выделена одна комната, в которой вместе с буржуйкой ютятся все обитатели квартиры. Копоть, грязь ужасающая! Тётя Роза живёт в одной комнате с семьёй брата – 3 человека. Очень стеснена. В комнате темно, грязно, и она никак не напоминает светлый, чистый кабинет. Между прочим, в той семье есть мальчик 13 с половиной лет. Он почти просвечивается, бледность его лица переходит в желтизну. Мы с ним разговорились. „Мы получаем 1100 граммов хлеба, – говорит он, – но это очень мало. Мне всегда хочется кушать, даже после еды». За завтраком он расплакался. Оказалось, плакал он потому, что отец его съел на один кусочек хлеба больше, чем он... А вот ещё картинка из цикла „отцы и детиˮ. Розина приятельница, врач, придя домой, застала такую картину: её 15-летний сын бил по голове своего отца за то, что тот съел лишний блинчик. А другой врач из муфты своей жены украл её дневной рацион хлеба. Тюшенька, я многократно собиралась тебе написать о Хасане, но всё как-то не выходило. Нет больше чудесного Хасана, съели его. Его всё время очень берегли, ни за что на улицу не выпускали, но вот однажды вечером он всё-таки выскочил и уже больше не вернулся... О том, что едят котов, и даже своих котов, говорят совершенно открыто. А вот лаборантка больницы Куйбышева съела 12 крыс (подопытных). Увидев ужас на лице слушающего, она говорит: „Я им сделала много реакций и совершенно убеждена, что они были здоровыˮ… В последние дни несколько раз выходила гулять. Вчера был чудесный солнечный день, но ужасно выглядели лица ленинградцев: бледные, зеленоватые какие-то, измождённые и все старые. Даже молодые – и те кажутся старыми. Но всё же улица уже не та. Почти не видно трупов, люди не такие уже инертные. И самое радостное, что видела в эти дни, – ребят, катающихся на коньках, и даже одного на лыжах. За всю зиму это было впервые. Я даже остановилась и посмотрела им вслед. Ах, как приятно видеть возвращающуюся жизнь!»
