Н. А. Раевский, 1920-е годы. Фото: voldrozd.narod.ru ...Подходим к Босфору. Серая, тусклая погода, но всё-таки оба берега очень красивы. Лиственные деревья уже голые, но трава местами совсем зелёная. На фоне неба чернеют какие-то старинные укрепления. По обеим сторонам прохода – белые маяки. Виднеются деревушки с красными черепичными крышами. Множество лодок с рыболовами-турками. – Селям-алейкюм, – кричат с парохода. – Алейкюм селям, – отвечают турки, с любопытством рассматривая переполненный зелёными шинелями «Херсон». Поднимаем на передней мачте французский флаг. Он долго не развёртывается. В толпе офицеров и солдат острят: – Стыдится французский флаг подниматься на русском пароходе. Грозно черневшая на вершине скалы зубчатая стена оказывается по мере приближения парохода развалинами крепости Калаки. Рядом с ней – современная совершенно прозаическая батарея. Насколько можно судить, форты Босфора совершенно неприступны. Стоянка у карантина очень непродолжительная. Подходят катера с французами, англичанами и турками, играющими, по-видимому, чисто декоративную роль в своей собственной стране. Несколько вопросов – есть ли больные, раненые, мёртвые – и мы, подняв якоря, «разворачиваемся» и идём дальше. Картина поразительно красивая и совсем не русская – пинии, кипарисы, минареты и вперемежку с ними роскошные европейские виллы. Темнеет, зажигаются бесчисленные огни, и мы, как зачарованные, любуемся картиной доброго старого времени – больше всего залитыми электрическим светом пароходами (значит, «уголь есть» и «лампочки не реквизированы»). Среди старинных башен Константинопольского предместья – опять-таки залитый электричеством громадный отель, снующие по берегу давно не виданные трамваи, какой-то ресторан, полный тропической зелени... Словом, перед нами вечерняя жизнь роскошного международного города, бесконечно далёкого от наших кошмаров, и она производит прямо-таки подавляющее впечатление на солдат. Сначала слышались сокрушённые воздыхания: «Одни мы, дураки, шесть лет вшей кормим, а люди живут...». А потом все замолчали и любовались морем огней громадного города и таким же морем огней союзного флота на рейде. Огненной сказкой промелькнул Константинополь...
* * *
С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком. В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет. Солдаты нервничают и злятся, но особенно никто не протестует – силой ведь никого на пароход не тянули. С утра «Херсон» осаждают «кардаши» на лодках, полных белого хлеба, громадных плиток шоколада, фруктов и других вкусных вещей. У большинства из нас, увы, только слюнки текут. Турки принимают лишь валюту и особенно охотно – русские серебряные рубли. – Пакупай, пажалюста... шоколад... сардинка... русска водка... День серенький. Константинополь из-за этого, вероятно, много проигрывает, но всё-таки он замечательно красив. Прямо против парохода, но довольно далеко, – Айя-София. Слева от неё целый лес воздушно-тонких минаретов. Около «Херсона» то и дело появляются моторные и обыкновенные лодки со «старыми эмигрантами» – беженцами новороссийской эвакуации. Наша публика насмешливо кричит: «Привет спекулянтам!», но в общем настроение добродушное. К вечеру бесконечные слухи концентрируются около отправления в Алжир. Я лично доволен – солнечная, горячая страна во всяком случае лучше всяких Лемносов, Кипра и других болотистых мест. Поздно вечером на пароход привезли целую гору прекрасного белого хлеба и немедленно подкормили изголодавшуюся публику. Пришлось приблизительно по фунту хлеба на человека, и настроение сильно поднялось. Наш офицерский трюм удивительно неудачен по своему расположению – весь день тянется бесконечная очередь, шум, крики, давка... Надо сказать, что офицеры изнервничались гораздо сильнее солдат.
* * *
5 ноября. Приходится пользоваться уборной поздно ночью – часа в 3–4; днём надо простоять в очереди часа два-три. Порядку вообще довольно мало – слишком много начальства и – самое главное – слишком переполнен пароход (теперь выяснилось, что народу около 7 000). Стоим по-прежнему против начала Багдадской железной дороги. Кругом нас – целый лес стекающихся из Крыма пароходов под русскими и французскими флагами. Между нами снуют шлюпки, катера. Тяжелораненых и больных сгружают с нашего соседа «Саратова» и скоро должны взять у нас. Много солдат хотело бы остаться в Константинополе, но я их усиленно от этого отговариваю. С остающихся, говорят, берут подписку об отказе от помощи, и в переполненном городе положение людей, совершенно не знающих языков, было бы жалким. Днём получили первое официальное приказание – сдать оружие (оставляются только шашки и револьверы офицерам). Солдатам было у нас положено передать свои шашки и револьверы офицерам, но делали они это крайне неохотно и многие бросили оружие в море. Положение получилось довольно странное: не то мы армия, не то мы не армия. Я взял себе шашку одного из разведчиков – отчасти на память, отчасти из чисто практических соображений – открывать консервы.
Линейный корабль Георгий Победоносец, внутренний рейд Бизерты, 1920-е годы. Фото: Wikimedia В 4 часа пришёл на буксире «Георгий Победоносец» (в прошлом – знаменитый по первой революции «Князь Потёмкин Таврический»). Хотелось сегодня зарисовать панораму Константинополя, но хорошо рисующие люди отсоветовали: такая масса деталей в этом море крыш, минаретов и садов, что карандаш, особенно неопытный, не сможет выделить даже прелестных мечетей Азиатского города. Нужен был бы хороший стереоскопический аппарат. Сегодня совсем тепло, и, смотря на сады Гайдар-паши и зелень Принцевых островов, совсем забываешь о ноябре и недавних морозах на Арабатской стрелке. Вечером был у нас, офицеров, долгий и горький разговор о нашей полной неспособности что бы то ни было организовать и о гибели множества лучших людей на Германской и гражданской войне.
* * *
6 ноября. Судьба наша по-прежнему остаётся совершенно неопределённой, и десятки разнообразных, большею частью совершенно недостоверных слухов волнуют и без того изнервничавшуюся публику. Новая версия – сегодня идём на остров Лемнос. Там нас разгружают, моют, приводят в порядок и отправляют дальше. Наш вольноопределяющийся М., побывавший уже на Лемносе, рассказывает о жизни там форменные ужасы. Всё-таки если выгрузка там только на время, то лучше поболтаться по острову, чем сидеть на пароходе. Вид Константинополя, при всей его красоте, уже немного наскучил. Кроме того, места здесь, видимо, не слишком-то спокойные. Вчера вечером со стороны Принцевых островов доносился грохот морских орудий и видны были вспышки. По слухам, это союзники обстреливали войска Кемаль-паши. Неприятно, уехав так далеко, всё ещё слышать грохот войны. Плохим я, видно, стал артиллеристом... Поручик Г. сегодня, несмотря на наши советы, съехал на берег. Некоторые из нас уже совершенно изнервничались. Боюсь, что все мы в конце перессоримся, если плавание в таких условиях продолжится ещё несколько дней. Вчера кормили прилично, а сегодня форменная голодовка. Галеты, как теперь оказывается, были выданы на два дня. Мы их сразу поели и сегодня питаемся салом да вареньем без хлеба.
* * *
7 ноября. Наконец-то наша судьба более или менее определилась – идём в Галлиполи. Долго ли будем там жить или поедем в Африку – неизвестно. Зато окончательно решено, что мы остаемся Русской армией. Каждая дивизия свёртывается в бригаду, регулярная конница образует одну дивизию, 2-й корпус совершенно расформировывается. Что касается жалования, то что-то, видимо, платить будут, но сколько именно – слухи самые разнообразные. Называют цифры от 180 до 1 200 франков (для офицеров). Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь особенно радовался такому обороту дела. Правда, оставаясь армией, мы сохраняем определённое положение, и кормить нас, во всяком случае, будут, но раз армия – значит, рано или поздно – война, а воевать сейчас никому не хочется. Читал вчера Temps, Presse du Soir, Stamboul. Настроение гг. корреспондентов диаметрально противоположное нашему: страшно хотят воевать, особенно неугомонный Владимир Бурцев. Отношение к нам французов, видимо, действительно сочувственное. Наоборот, англичане, по слухам, всячески вставляют палки в колёса. Вчера, впрочем, на «Херсон» приехали какой-то англичанин и две чрезвычайно некрасивые мисс в автомобильных шубах. Хотели спуститься в трюм и раздать детям шоколад, но дошли только до люка. Оттуда в западноевропейские носы повеяло таким ароматом, что мисс поспешили удрать, передав шоколад нашему поручику Н. В 10 часов утра снялись с якоря и вышли в Мраморное море. Я лежу в трюме и злюсь на распущенность наших офицеров. Дежурного назначить невозможно – все заболевают и не хотят ничего делать. О солдатах и говорить нечего – даже за обедом трудно кого-нибудь послать.
* * *
Один из первых снимков, сделанных сразу после постройки фотоаппарата. В Галлиполи снег бывает крайне редко, поэтому фотографы корпуса решили запечатлеть этот необычный момент. Фото: paris1814.com8 ноября. Поздно ночью подошли к Галлиполи. Не могу выйти на палубу и посмотреть, так как ночью кто-то сбросил на пол мой бинокль, и теперь я буквально не знаю, что делать. Творится что-то неладное. Продуктов сегодня, кроме двух банок сгущённого молока и трёх крошечных коробочек паштета, на всю батарею совсем не выдали. Офицеры усиленно толкуют о приказе генерала Кутепова (почему его, а не Врангеля?) формировать из добровольцев одну дивизию пехоты и одну кавалерийскую, куда поступают исключительно добровольцы. Все остальные возвращаются в качестве беженцев в славянские страны. Что это за корпус, каковы его задачи, что будет с остальными – ничего не известно. Около 12 часов дня по трюмам прочтён приказ – исполнять только распоряжения, исходящие от генерала Туркула, и никаких больше распоряжений не исполнять. Утверждают даже, что Туркул только что арестовал начальника штаба корпуса, за что – тоже неизвестно. Генерал Туркул в приказе по кораблю объявил, что выгружаются все и немедленно. С палубы слышны взрывы – «ура». Немного вспоминается 1917 год – больно у всех поднялось настроение. Кроме большого количества варенья, не ел ничего.
Корпусной обоз, Париж. Фото: Музей «Русские в Галлиполи» / paris1814.com
* * *
9 ноября. Продолжается прежняя голодовка. Сегодня дали по одной галете и по 1/16 фунта хлеба. Нашу батарею ещё поддерживает сало (роздали последнее) и варенье (тоже кончили сегодня). На «Саратове» двое уже застрелились на почве голода, а троих якобы расстреляли за попытку военного мятежа (тоже из-за голода). Наши офицеры становятся всё более и более несносными: большинство не справляется с голодом, и идут постоянные мелочные ссоры. О.Н. невозможно невоздержана на язык и вносит много беспокойства. Один подполковник Б. ровен и выдержан, как всегда. Началась вчера выгрузка, но идёт очень медленно из-за недостатка лодок. Городишко очень маленький, наполовину разбитый. Выгрузившиеся части будут ночевать в полуразрушенной мечети.
* * *
11 ноября. Ни разу ещё голод так сильно не чувствовался, как сегодня. С утра не дали ничего, кроме 1/16 фунта хлеба. По кружке супа выдали только около 4 часов. В результате я так ослабел, что не мог подняться с койки до самого обеда. Голова горит, виски сжимает точно железным обручем. В горле пересохло, и мысли порой путаются. Кроме того, появилось что-то вроде слуховых галлюцинаций: несколько раз я ясно слышал ружейные залпы и отдельные выстрелы. На самом деле никто не стрелял. Солдаты, по-моему, очень терпеливо переносят голод. Осунулись многие страшно. Целый день лежат на нарах и воюют со вшами, которых из-за грязи и тесноты расплодилось невероятное количество. В нашем офицерском трюме много стеснения вносят дамы, не пожелавшие ехать в трюме, специально отведённом для женщин. Однако благодаря продолжительному путешествию офицеры уже совершенно перестали обращать внимание на их присутствие и по вечерам бесцеремонно раздеваются. Что делается на берегу, толком никто не знает. Уверяют, что из-за отсутствия помещений и голодовки солдаты чуть не сотнями убегают в соседние славянские страны. Кроме того, голодные марковцы разграбили склад, и шесть человек за это расстреляно. Наше начальство остаётся верным самому себе. Штабы, насколько можно судить, чрезвычайно мало заботятся о всех нас. Штабные великолепно разместились с семьями в своих комфортабельных каютах и пьянствуют аккуратно каждый день. Очень характерно, что ни один генерал не полюбопытствовал зайти в трюмы и посмотреть, как разместились войска. Лишний раз припоминается: «Нельзя вливать вино новое в мехи старые».
* * *
12 ноября. Всевозможные противоречивые распоряжения сыплются градом. То мы выгружаемся, то не выгружаемся, и – самое главное – никто не считает нужным ознакомить нас, офицеров, с положением вещей. Генерал сегодня наговорил Ш. (подполковник нашей батареи) дерзостей и в заключение патетически воскликнул: «Пора подумать о родине». Ш. напомнил генералу, что африканские колонии, да и здешние места тоже, вряд ли являются для нас родиной. С довольствием немного лучше. Вместо 1/16 хлеба получили по ¼ и по половине галеты. Приёмы обращения с турками у союзников очень свирепые. Сегодня стою на палубе – вдруг выстрел с миноносца. Снаряд лег у азиатского берега перед носом какой-то шлюпки. Она продолжает на всех парусах идти дальше. Очередь из двух орудий – снаряды ложатся у самой лодки, она круто поворачивает и направляется к миноносцу. Навстречу ей выходит французская шлюпка, берёт турок на буксир и тянет к своему кораблю. Кажется, в конце концов французы их отпустили, но, во всяком случае, манеры обращаться с местным населением у них решительные. В результате среди турок чрезвычайно популярны большевики. К нам они относятся хорошо, но, кажется, это потому, что в простоте душевной они всех русских считают большевиками.
* * *
13 ноября. Наконец день выгрузки настал. С «Херсона» перешли на маленький «Христофор», после томительного ожидания «отдали концы» и двинулись к берегу. Мне сильно нездоровилось. От голода кружилась голова, но всё-таки не хотелось возвращаться в Константинополь. Иначе потом было бы трудно вернуться к своим. Вблизи городок оказался гораздо приветливее. Набережная, как муравьями, усеяна русскими. Одни завтракают, другие усиленно истребляют вшей, пользуясь тем, что на солнце в затишье совсем тепло, третьи просто бродят по городу, разминая затёкшие от неподвижности ноги. В толпе русских снуют чёрные, как смола, сенегальцы, французские матросы в беретах с красными помпонами, нарядные греческие полицейские. Я настолько ослабел, что с трудом сошёл по скользкому трапу и качался на суше, как пьяный. Голова кружилась жестоко, и в глазах ходили чёрные круги. На берегу сразу выдали фунта по полтора хлеба и по полбанки консервов. Съел почти весь хлеб с «Compressed Cooked Corned Beef», и сразу на душе стало легче. Могу теперь писать. Повеселели и солдаты. Через час весёлой и довольно нестройной толпой двинулись через полуразрушенный город к казармам. Узкие улицы полны народа. Лавки завалены всякой снедью. Пронзительно выкрикивают мальчишки: «Карош, карош, карош...». Много зелени: полуосыпавшийся инжир, знакомые по Крыму кипарисы и никогда ещё не виденные декоративно-красивые пинии, лавры, оливки и ещё какие-то совершенно незнакомые деревья. Тихо и тепло, как в апреле на Севере. Отвыкшие от ходьбы ноги плохо слушаются. Часто садимся отдыхать и наконец добираемся до полуразрушенных казарм, рядом с которыми помещается «12-me Pregiment des Tirailleurs Senegalais». Сенегальцы с татуированными физиономиями в красных фесках высыпают навстречу, вызывая восторженное изумление наших солдат. Некоторые из них (особенно воронежские крестьяне) ещё никогда в жизни не видели негров.
“Русский часовой на мосту в городе”. Сенегальские стрелки с нарушением устава (руки в карманах) идут по городу. Фото: Фото-коллекция М. Блинова / paris1814.com На первых же порах вышел инцидент: наш вольноопределяющийся О. отправился в «чернокожий клозет». Негры на него набросились, чуть не избили и выгнали вон. Ночевали под открытым небом в балочке. Ночь была тихая и ясная, но очень холодная. Пришлось почти всё время не спать и греться у костра.
* * *
14 ноября. Дует жестокий норд-ост, рвёт ещё не облетевшие листья с платанов и заставляет вспоминать о крымских холодах. Впервые получили порядочно продуктов: по фунту хлеба, немного галет, чай, кофе, по ложке сахара, консервы, бульон в кубиках, кокосовое масло, сушёный картофель. После жестокой голодовки это кажется совсем много. Кипятится в ведрах суп, кофе, и настроение сильно поднимается. Днём бродим по городу вместе с Ш. и Б. Русских ещё больше, ведут себя вполне прилично, но нет и следа той выправки и щеголеватости, что у французов и греков. К вечеру перешли в освобождённый корниловцами барак без окон и кое-как разместились. Я достал у французов пилу, топор и молоток. Досками от старого барака забили окна. Получилась тёмная и холодная комната, но по крайней мере хоть ветер не дует. Я так привык к невозможным нравам теперешнего нашего офицерства, что был порядком поражён доверчивостью французов. У меня не спросили ни фамилии, ни наименования части. Лейтенант дал мне записочку к sergent du genie приблизительно такого содержания: «Господину русскому капитану выдать те предметы, которые он попросит». Вероятно, присмотревшись к нашим нравам, французы скоро перестанут нам доверять.
Общий вид парада в лагере. Из эвакуированных русских отрядов впоследствии был сформирован 1‑й Армейский Корпус Русской армии. Фото: Музей «Русские в Галлиполи» / paris1814.com
* * *
15 ноября. Спать было отвратительно. У меня нет одеяла, бурку пришлось вернуть её теперешнему владельцу поручику Т., а холод был собачий. Из всех щелей дуло, и по головам весело прыгали крысы. Впрочем, всё-таки лучше, чем на улице. Вечером долго говорили насчёт будущего. Положение остаётся всё ещё неопределённым. Врангель якобы находится в Париже и ведёт переговоры с союзниками, настаивая на сохранении русского корпуса как вооружённой силы. Союзники, наоборот, предлагают обратить нас в эмигрантов-колонистов с тем, чтобы мы рассеялись по всем странам Согласия. На первое время обещают материальную помощь. Чего хочет сама армия? Генералы и интенданты безусловно хотят воевать. Остальные все столь же безусловно воевать не желают. Вера в возможность что-нибудь создать при наших порядках и грабительских наклонностях многих и многих начальников совершенно потеряна. Прав наш полковник С. (кадровый офицер), говоря: «Организм прогнил сверху донизу. Нужно разрушить здание до основания, как это сделал Троцкий, и строить его заново». Кто только будет его строить и кто даст для этого деньги? По слухам, французы будут охотно принимать офицеров на свою службу при условии полгода прослужить солдатом, а затем получать по чину через полгода, пока французский чин не сравняется с русским. Если мы обратимся в эмигрантов, то, вероятно, лично для меня это будет наиболее приемлемым выходом. При всём желании не могу ни обрабатывать полей, ни грузить пароходов.
* * *
29 ноября. Опять провёл отвратительную ночь. Толкали со всех сторон, и сильно болели ноги. Норд-ост стихает, и становится теплее. От «Союза дроздовцев» получили спирт, но жаль, что роздали его только офицерам. Слишком много недовольства и разговоров среди солдат.
* * *
30 ноября. В 9 часов утра, нагрузив на себя вещи, двинулись потихоньку в лагерь. Оригинальная здесь погода: два-три дня тепло, как у нас весной, потом начинается сильный норд-ост, а через день-два снова тепло. Сегодня солнце греет так, что совершенно забываешь про зиму. Бредём по берегу моря. Все, имеющие много вещей, проклинают свою судьбу. Я в этом отношении в «исключительно счастливых» условиях. Вещей нет совершенно, кроме маленького свёрточка с грязным бельём в кармане. В другом кармане роман Фламмариона «Stella», подобранный на пароходе, и это всё. На всех сказались голодовка на пароходе и крымские злоключения. Проходим полверсты и отдыхаем. Добрались до лагеря около двенадцати. Палатки (в разобранном виде) уже были на месте. Приступили сейчас же к постройке, чтобы по возможности окончить до вечера. Мне полковник С. поручил перевести английскую инструкцию. Кое-как разобрал, но в брошюре масса технических названий, и для полного понимания моих двухмесячных занятий английским слишком недостаточно. Солдаты голодны и угнетены неизвестностью. Работают вяло и неохотно. К темноте всё же удалось собрать оба барака. Палатки очень хорошие (только не для ноября месяца) – двойные, с восемью окнами из прозрачного целлулоида с каждой стороны. Местность, где расположен наш лагерь, довольно живописная, но сейчас она имеет печальный вид. Облетают последние листья с ив и каких-то незнакомых кустарников. Только ежевика ещё совсем зелёная да кое-где попадаются те же самые лиловые цветы (забыл название), которыми полны наши русские поля летом. Но здешняя осень всё же сильно разнится от нашей. На берегах Мраморного моря природа умирает медленно и незаметно, не зная насильственной смерти от раннего мороза. [
План г. Галлиполи на 1921 год с расположением русских объектов. Фото: Приложение к книге «Русские в Галлиполи» / paris1814.com
* * *
1 декабря. По словам бригадного адъютанта, на днях должен приехать генерал Врангель, и, вероятно, положение несколько выяснится. С питанием дело начинает налаживаться. Хлеба сегодня дали 1¼ фунта. Обещают через два-три дня довести паёк до нормы. Я сильно ослабел. Пока сижу в палатке, чувствую себя недурно, но стоит немного побродить по окрестным холмам, и ноги совсем подкашиваются, сердце скачет и появляется одышка. Придётся долго приводиться в порядок, если здоровье окончательно не сдаст. В то же время после голода на пароходе неполный французский паёк, который мы получаем, кажется мне достаточным.
* * *
2 декабря. С утра тепло, как весной. Бродили долго вблизи от лагеря с кадетом В. Он, бедняга, сильно осунулся, сгорбился и зарос беленькой щетиной. Всё время кашляет и злится. Не узнать прежнего щеголеватого, жизнерадостного кадета. Пришлось услышать массу горького. Солдаты якобы в один голос (значит, и добровольцы) говорят о том, что мы, офицеры, обделяем их, чуть ли не воруем продукты и т. д. Обидно, провоевав вместе два года, слышать те же речи, какие говорились в изобилии на всех митингах в семнадцатом году.
Честная дележка хлеба. Фото: из книги «Русские в Галлиполи» / paris1814.com
* * *
3 декабря. Наши беглецы-фейерверкеры (Р., Л. и Ш.) попали в грязную историю. Границы им перейти не удалось, вернуться в батарею страшно, и они, все трое, лежат в лесу в трёх верстах от лагеря. Попросил командира дать им возможность вернуться, и он частным образом разрешил. Хороший пример для остальных – разговоры о бегстве сами собой прекращаются.
* * *
4 декабря. Понемногу вводятся порядки мирного времени. С вчерашнего дня подъём в семь часов по трубе, в пять – вечерняя перекличка. Все порядочно позабыли уставные порядки и команды. Кроме того, всем как-то не по себе. Никто не может сам себе объяснить, для чего это всё теперь делается. Приехал... из Симферополя Дёмка Степанюк. В Симферополе откуда-то грабанул три добровольческих миллиона. Когда началась паника, отправился в пожарную команду, запряг пару лучших лошадей и уехал в Севастополь. Пароходы уже были на внешнем рейде, но отставших подобрал американский миноносец, и на нём Демка доехал до Константинополя. Пролежал несколько дней в лазарете и добрался сюда. Для неграмотного девятнадцатилетнего парнишки совсем здорово! Не пропадают русские Фильки.
* * *
5 декабря. Из Константинополя приехал поручик Л. Генерал Врангель, по его словам, остаётся там. Издан якобы приказ, что армия остаётся армией, но воевать будет только против большевиков. Вечером полковник Ск. собрал всех михайловцев и предложил обсудить, как отпраздновать столетие нашего училища. Решили накануне отслужить панихиду, на следующий день молебен и, если удастся, устроить маленький завтрак. Меня как знающего язык командируют к французам попросить вина и консервов. Грустный юбилей некогда блестящего училища. У михайловцев тоже грустный вид – обтрёпанные, небритые; кое-кто (и я в том числе) в развалившейся обуви.
* * *
6 декабря. С утра отправился вместе с полковником Ск. и Г. в город. Идти тяжело – сильно болят вновь открывшиеся язвы на левой ноге (воспоминание об орловских морозах прошлого года). В фуфайке и кожаной безрукавке совсем жарко. Голубое море, голубое небо, босые турецкие бабы, свежая капуста и лук на базаре... всё ещё не могу привыкнуть к средиземноморской зиме. Французы в выдаче вина отказали, и притом довольно-таки неделикатно. Познакомился с французским консулом (на почве продажи кожи для подполковника Г.). Он, наоборот, оказался очень любезным, обещал снабжать нас газетами. Долго рассказывал консулу и его семье о добровольческой армии. Вопросы мне предлагали чрезвычайно дикие: например, обитаема сейчас Одесса или же город совершенно разрушен. Таким образом, классическая «клюква» продолжает расти. Ночь была такая тёплая, что, возвращаясь в лагерь, на подъёмах я обливался потом.
* * *
7 декабря. Вечером отслужили панихиду по «основателю Михайловского артиллерийского училища великому князю Михаилу Павловичу и по всем воинам, бывшим михайловцами, на поле брани за веру, царей и отечество живот свой положившим». Заходящее солнце заливало оранжевым светом палатку, в которой шла панихида. На фоне просвечивающего брезента чётко рисовались ветки, приготовленные для плетня. Не знаю, почему, но эти тени на оранжево-зелёном брезенте напомнили мне гравюры Остроумовой, а вместе с ними – старый дореволюционный Петербург. Впрочем, революционного Петрограда я так и не видел. Городом стиля и полной красивой жизни осталась у меня в памяти наша сумрачная столица, и только такой хотел бы я снова её увидеть.
* * *
8 декабря. Праздник наш прошёл печально. Во время молебна снова дул холодный балканский ветер, ноги стыли, как зимой. Вечером компанией в 9 человек купили на общие средства три бутылки коньяку... Кроме того, командир дал четыре банки всё того же «Compressed Corned Beef». Коньяк оказался неважным, но выпили мы его с удовольствием. Первый тост, по обычаю, молча – за основателя. Настроение всё-таки было грустное. Понемногу мы начинаем отдыхать. Головы снова принимаются работать, и в откровенные минуты разговор невольно сбивается на подведение итогов. Что касается меня, я всегда развиваю свою любимую тему – в поражении виновато не одно только начальство, а и большая часть рядового офицерства, также не сумевшего самостоятельно и не по трафарету мыслить и действовать, как и многие престарелые генералы.
* * *
9 декабря. Целый день идёт проливной дождь. Ветер так и рвёт палатки. Почва кругом лагеря обратилась в сплошное болото. В прорванных ботинках я чувствую себя отвратительно и целый день сижу в палатке. Очень многие офицеры усиленно занимаются французским языком, и я, оказавшись лучшим «французом» в батарее, служу в качестве ходячего словаря и справочника, хотя сам сильно подзабыл язык за военные годы. Учебников пока нет. Теперь, когда дело фактически кончено, многие начинают откровенно рассказывать о своих ощущениях во время последнего отхода. И лишний раз убеждаюсь в том, что одно дело – переживания, которые в известных случаях считаются обязательными, а другое – те чувства, которые на самом деле появляются. Казалось бы, что последние часы нашего пребывания в Крыму старые добровольцы-офицеры должны были бы горевать при виде гибели нашего дела. Между тем многие признаются, что с удовольствием разбивали винтовки, пулемёты, рубили колеса у орудий. Когда я с подполковником Ш. подъезжал к Бахчисараю, капитан-марковец, первопоходник, откровенно сознался, что с ужасом думает о возможности ликвидации прорыва и продолжении борьбы.
* * *
11 декабря. Утром командир одной из частей, генерал, собрал офицеров и начал долго и нудно говорить о заслугах ..., чести, отечестве и т. д. Офицеры долго не понимали, в чём, собственно, дело... Наконец генерал прочёл давно опубликованный, но не исполнявшийся приказ о праве штаб-офицеров уезжать (пр. №№ 1 и 2), обрушился на всех, кто этим приказом воспользуется, и в заключение заявил, что возврата им в часть не будет. Впечатление у слушателей получилось самое нехорошее. Вообще начальство наше чем было, тем и осталось. Генерал Кутепов держит себя так, как ни один генерал в дореволюционное время себя не держал. Вчера он собственноручно избил офицеров, пытавшихся перебежать к Кемаль-паше, и сорвал с них погоны. В Императорской армии за преступления расстреливали, но случая избиения офицеров, кажется, не было. Вообще нравы Добровольческой армии – это громадный шаг назад по сравнению с прошлым. Случалось, что начальники дивизий собственноручно расстреливали пленных, полковник Г. избивал женщин – словом, все, казалось, только и делали, что старались подорвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог донести нас до Москвы.
* * *
12 декабря. С утра строили новый (третий) барак. Когда он будет готов, палатки сильно разрядятся и можно будет ворочаться ночью, не толкая соседей. У меня сейчас самый острый вопрос – это разорванный ботинок. Мои приятели-офицеры смотрят косо на то, что я не участвую в общих работах, но ходить почти босиком по густой холодной грязи тоже невозможно. Пытался заработать несколько лир, предложив давать уроки французского языка турецкому офицеру запаса, но он как на грех переехал из своей лавки на хутор в город. Вероятно, мне придётся преподавать всё тот же французский в лагерной школе, которую предполагается открыть.
* * *
13 декабря. Холодно, голодно и скучно. Больше нечего отметить. Жизнь становится совсем серенькой.
* * *
14 декабря. Левый ботинок развалился окончательно. Не было денег вовремя его поправить. Теперь во время работ сижу в палатке в качестве бессапожного. Это пока, надо сознаться, имеет свою хорошую сторону, но потом будет скучно, если ботинок так или иначе не дадут.
* * *
15 декабря. Сегодня утром отправился в город в надежде раздобыть лиру на починку ботинок либо у полковника А. в Артиллерийской школе, либо у кого-нибудь из знакомых юнкеров-сергиевцев. Милый штабс-капитан П. одолжил мне для этого путешествия свои. Город приобрёл совсем полурусский вид. Много юнкерских караулов, не за страх, а за совесть мешающих продавать обмундирование. Некоторые части размещены по квартирам – видимо, французы стали лучше к нам относиться, убедившись, что мы ведём себя вполне прилично. Переговорил с effendi Zade Suraja – очень культурным турецким офицером запаса. Он хорошо говорит по-английски. Уроков моих ему, к сожалению, не понадобилось. Вообще день прошёл неудачно. А. не повидал, до Сергиевского училища не дошёл. Неизвестно почему началась рвота, и пришлось идти обратно. Еле дотащился до лагеря. У французского коменданта идёт запись (кажется, нелегальная) в «Legion Etrang`ere». Условия каторжные. Может выйти так, что и я в конце концов попаду туда, но пока что идти добровольно на эту каторгу совсем не хочется. Записывается много, все либо немолодые офицеры, окончательно потерявшие голову, либо совсем юные – молоденькие вольноопределяющиеся, кадеты. Эти, видимо, ещё не уходились, и их тянет новая авантюра.
* * *
16 декабря. С утра лежу и не могу подняться. Н.А. (сестра милосердия) освободила меня от нарядов. Сильная слабость и боль в животе, хотя кроме казённой пищи я ничего не ел. Питание стало совсем недостаточным и не вовремя получается. Утром – полкружки чаю (кипятку мало) без хлеба. Сахар то есть, то нет. Часа в два «обед» – полкотелка жидкого супа с разварившимися консервами, и больше ничего. Обыкновенно часа через два после обеда приносят и выдают по 1 фунту хлеба. Вечером либо ничего, либо один кипяток и в лучшем случае по крошечному кусочку (16 граммов) сала. С таким рационом, пожалуй, и чахотку наживёшь.
Внутри госпиталя. Фото: Музей «Русские в Галлиполи» / paris1814.com
* * *
17 декабря. Не подлежит никакому сомнению, что армия так или иначе большею частью разойдётся. Дисциплина из-за голода сильно пала. У меня лично никаких недоразумений с солдатами не выходило, но у меня их вообще и раньше никогда не было. У большинства же офицеров (особенно некадровых) то и дело выходят более или менее крупные недоразумения, и приходится спускать солдатам крупные дерзости.
* * *
18 декабря. Выяснилось, что вечером приезжает генерал Врангель. Настроение до крайности приподнятое. Только и слышно: «Признали, не признали». Вечером вернулись из города наши солдаты и рассказали о встрече, устроенной генералу Врангелю. Он прибыл на французском броненосце вместе с адмиралом де-Бон. Встречали почётный караул из сенегальцев, юнкера и конногвардейцы. Армия якобы признана, но только правительством, потихоньку от парламента. Нежелающие будут, как говорят, отпущены. Офицеры и солдаты, в общем, сильно разочарованы.
* * *
19 декабря. Генерал Врангель прибыл около трёх часов. Помню я, как ожидали приезда государя на Бородинском поле. Сегодняшние ощущения очень мне напомнили Бородино 26 августа 1812 года. Серенький день. Огромная масса офицеров и солдат, нетерпеливо ждущая своего вождя. Как-никак Врангель – единственный человек, имя которого нас связывает, и только благодаря ему существует армия или подобие армии. За холмом, нарастая, несётся громкое «Ура!». У нас, дроздовцев, мёртвая тишина. Наконец знакомая огромная фигура Врангеля появляется около палаток. Около него, еле поспевая, семенит маленький сухощавый адмирал де-Бон с характерной бородкой французских моряков. Знакомое «Здравствуйте, орлы-дроздовцы» – и громкий единодушный ответ. При мёртвом молчании нескольких тысяч человек генерал говорит краткую, но как всегда сильную речь. Просит войска дать ему возможность при переговорах с союзниками опираться на армию как на действительно организованную и дисциплинированную силу. Затем громкое «ура» в честь Франции, и Врангель уходит в палатку на совещание. Вечером стало известно, что желающие смогут уйти и что будет платиться жалованье, но сколько – неизвестно. Настроение сразу прояснилось.
* * *
20 декабря. Первоначальные сведения оказались неточными. Всех желающих не отпустят. Можно будет уйти, только пройдя через медицинскую комиссию. Из наших офицеров (не считая парковых) собирается перейти на беженское положение очень немного. По-моему, менять плохое положение на еще худшее нет никакого смысла.
* * *
21 декабря. Усиленно занимаюсь французским языком со всеми желающими. Думаю, что впоследствии мне удастся сделать часть своих уроков платными, и тогда я заживу прилично. Пока что сильно устаю и голодаю больше, чем те, которые языков не знают (мне нечего продавать – все вещи погибли).
* * *
24 декабря. Сегодня вечером управление дивизиона согласилось, чтобы я давал им уроки за плату (пока что 1 драхму за час). Хотя маленькое, но всё-таки улучшение: можно будет хоть хлеба прикупать. Надо будет постепенно и другие группы сделать платными.
* * *
25 декабря. Рождество по новому стилю, но праздновать будем по старому. Мокро и холодно. В палатке, кроме того, страшно сыро, а я к тому же из-за отсутствия подметок уже простудился. Палатка наша теперь имеет очень уютный вид. Места отдельных компаний оплетены плетнями и обсажены вечнозелёными деревцами. С большим трудом начинают строить печку – кирпичи приходится носить на себе из города.
* * *
27 декабря. Однообразно течёт наша жизнь, но у меня лично времени скучать совсем нет. Занимаюсь с двумя офицерскими и одной солдатской группой нашей батареи и с управлением дивизиона. Приходится, кроме того, подготовляться к урокам, так как многое вылетело из головы. Благодаря двум драхмам в день удаётся немного подкармливаться, и голода я уже не чувствую. Если удастся ещё получить урок в штабе полка, будет совсем хорошо. Солдат (главным образом добровольцев) обучаю, конечно, бесплатно. Сегодня был ясный, совсем тёплый день, и мы занимались, сидя на солнышке. Бедные последние добровольцы – оборванные, грязные и изверившиеся во всём...
* * *
28 декабря. Сегодня начинаются комиссии по освидетельствованию. Наша батарея, кажется, больше остальных не хочет воевать – записалось 92 человека из общего числа 250, желающих уйти в четырёхбатарейном дивизионе. Причина, вероятно, в том, что у нас каждому предоставлялась полная свобода действий. Офицеры первой батареи, наоборот, уверили своих вольноопределяющихся в том, что «уход из Армии в данное время есть дезертирство».
* * *
1921 год 1 января. Новый год. Настроение совершенно не праздничное. Вчера отслужили молебен. В управлении дивизиона был ужин, но только для своих. Одно хорошо – погода нас балует последние дни. Море не шелохнётся. Солнце, особенно за ветром, греет так, что кузнечики проснулись и стрекочут, как летом.
Церковь Корниловского полка. Фото: Из книги «Русские в Галлиполи» / paris1814.com По горам ходить в шинели совершенно невозможно. Наверное, будет ещё и холодно, но пока вспоминаешь Пушкина: Но наше северное лето Карикатура южных зим... Если искать известного символизма, то этот год должен пройти так же тихо, как его первый день. Прошлый Новый год я встретил в Новороссийске. Сидел без копейки денег и голодал. За несколько часов до полуночи разразилась сильнейшая гроза, и весь 1920 год был полон потрясений. Хотелось бы в 1921 не бывать так часто в соседстве со смертью. Иначе её уже не миновать.
* * *
7 января. Ничего не записал за эту неделю. Отчасти потому, что поленился, отчасти за отсутствием внешних событий. По-прежнему занимаюсь французским языком. Через день профессор Даватц ходит к нам и читает введение в анализ. Высшую математику прохожу с интересом, но голова из-за отвычки работает с трудом. В общем, я всё же очень доволен, что она занята и нет времени особенно думать о будущем. Некоторые из-за этих дум совсем падают духом и только мешают своим нытьём другим. Вчера отправились в город наши беженцы (категористы). До сих пор сидят на пристани, и никто их не кормит. Словом, злоключения начинаются с первых же часов. Моё личное желание – переждать некоторое время, не занимаясь физическим трудом, к которому я совершенно не пригоден, и подучиться языкам. В сфере умственной работы я берусь состязаться... а камень дробить или пни корчевать – лучше сразу застрелиться. Сегодня русское Рождество – такое же грустное, как и Новый год. Обещают, правда, дать по две лиры, но пока мы их не видим.
* * *
14 января. Вчера лагерь с большим подъёмом встретил русский Новый год. Была тихая тёплая ночь, весенняя или зимняя – не знаю, как и назвать её. Ярко светят звезды, по всей долине горят костры, и, то замолкая, то усиливаясь, несётся «ура». Трещат выстрелы. Дежурные беспомощно носятся по линейкам, а пули свистят – точно на фронте, но летят, правда, в небо. У меня не хватило денег (выдали по две долгожданные лиры, но я купил белья, тетрадку, халвы, и ничего не осталось), чтобы присоединиться к одной из пивших компаний. Пришлось сидеть в своём углу и не спать: шум, песни, крики продолжались до глубокой ночи. По-моему, как ни тяжела для большинства лагерная жизнь, а нервы понемногу отдыхают от войны и люди снова учатся веселиться... Интересно наблюдать солдат: большинство живёт только впечатлениями сегодняшнего дня. Дали 250 гр. консервов и 500 гр. хлеба – все веселы и довольны. Случайно запоздает хлеб или консервов вдруг дадут всего 75 гр. – настроение сразу падает и начинаются разговоры о скором прекращении «кормления». Возвращение беженцев (их почему-то никуда не приняли, и «Артемида» пришла обратно) подействовало очень отрезвляюще, и в результате солдатский барак принял наконец более приветливый вид. Устроены «купе» на 3–4 человека и украшены вечнозелеными деревцами. Видимый перелом в солдатских настроениях чувствуется и в отношении солдат к возможности продолжения войны. Помню, как полтора месяца тому назад на борту «Херсона» М. (доброволец, ученик духовного училища), бледный, как мертвец, и, видимо, сильно волнуясь, говорил мне: «Если ещё воевать в России – лучше сейчас в Босфор. По крайней мере скорее конец». Теперь он же пристаёт ко мне с вопросами: когда, мол, едем в Германию формироваться и воевать. Слухи о формировании международного корпуса для борьбы с большевиками идут упорные. Почву под собой они, видимо, имеют, но самое интересное, что они уже не волнуют солдатскую массу. По-моему, две главные причины играют тут роль: многолетняя привычка к войне и тяга в Россию... Что записать о своих личных делах? Как учитель французского языка, я освобождён совершенно от нарядов. Зато денег эти занятия теперь совсем не дают. Хлеба мне не хватает, но и голодать не голодаю. Благодаря занятиям языками и математикой голова у меня постепенно начинает работать, и, самое главное, я не чувствую той моральной подавленности, которая многих угнетает. Только прошлое порой не дает мне покоя. Вчера генерал Врангель прислал войскам поздравительную телеграмму. Больше всего мне понравилось упоминание о «ряде дорогих могил позади». Сказывается чуткий человек в нашем главнокомандующем, а так мало людей сохранило сейчас способность мыслить и чувствовать по-человечески.
* * *
18 января. Стоит почти всё время тёплая, мягкая погода. По временам только проливной дождь обращает в настоящее болото галлиполийскую глину. В моих совершенно развалившихся ботинках я чувствовал себя до недавнего времени очень неважно. На днях получил новые. Кстати сказать, офицеры стали настолько мелочны, что некоторые громко выражали своё неудовольствие по этому поводу. Зачем, мол, мне, освобождённому от нарядов, ботинки. Однако опыт ношения этих тяжеловесных танков оказался неудачным. Я моментально натёр до крови ноги, на левой делается нарыв, и теперь я еле хожу, надевая вместо туфель большие меховые рукавицы. Голь на выдумки хитра. Кто-то из числа не занимающихся французским языком донёс на меня в управление дивизиона в том смысле, что я якобы веду занятия только с одной группой платных учеников и в то же время пользуюсь освобождением от нарядов. В результате кислый и очень неприятный для меня разговор с адъютантом, который явно не верит моим объяснениям. Фактически я уже десять дней не получаю ничего, а самое главное – я ещё третьего дня объявил всем, что занятия отныне становятся бесплатными (с солдатами, понятно, я всегда занимался бесплатно). В общем, от всей этой истории у меня остался отвратительный осадок.
* * *
20 января. Вчера вечером, занимаясь с вольноопределяющимися, услышал вдруг звуки «Боже, Царя храни!». Молодёжь так и замерла, хотя, кажется, слушала без воодушевления. Совсем иначе относились добровольцы к «Боже, Царя храни» два года тому назад. Помню, в какой восторг приходили наши «украинцы» в Лубнах, когда под шумок начиналось пение гимна. Что касается лично меня, то как ни приятно было после четырёхлетнего перерыва слушать оркестр, его играющий, но надо отдать должное нашему начальству – оно бестактно, как всегда. Раскрывать карты сейчас, в период нашего полнейшего ослабления, – совсем не время. Возвращаясь с урока, увидел около палаток офицерского батальона форменный офицерский митинг. Горячо спорили монархисты и республиканцы, но и те и другие были совершенно пьяны, и картина получалась безобразная.
* * *
23 января. Вчера вернулся из Константинополя поручик С. Рассказывает, что по общему впечатлению наши акции сильно повышаются. Французы стали несравненно любезнее, и ходят упорные слухи о международном походе на Совдепию. Наши офицеры (больные и раненые) все постепенно возвращаются в Галлиполи. Видно, не так легко покинуть армию, и для большинства не остаётся никакого выхода, кроме возвращения в лагерь. Часто мне кажется, что мы настоящие рабы войны...
Русская Гимназия имени генерала Врангеля в Галлиполи, где в 1921 году образовалось Общество Галлиполийцев. Фото: paris1814.comP.S. После Галлиполи Николай Раевский осел в Чехословакии и в 1924 году поступил на естественный факультет Карлова университета (одновременно он поступил во Французский институт имени Эрнеста Дени, который также располагался в Праге), чтобы усовершенствоваться в знании французского языка. Вторую мировую войну Раевский встретил в Праге: его даже на два с половиной месяца посадили в гестапо, но потом выпустили под подписку о невыезде. В мае 1945 года Раевский был арестован советскими властями. Был приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Срок отбывал в Минусинске. В 1960 году Николай Раевский после одиннадцати лет, проведённых в Минусинске, переехал в Алма-Ату, получив работу переводчика в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии. Работал в институте до 82 лет. Составлял библиографию работ по щитовидной железе на восьми иностранных языках, выполнял переводы статей по разным разделам хирургии, участвовал в создании музея по истории хирургии Казахстана. Также он создал ряд работ о жизни и творчестве Пушкина. Николай Раевский скончался в Алма-Ате в декабре 1988 года на 95-м году жизни.
