– У Вашего мужа было много ипостасей: он и журналист, и полярник, и исследователь архивов. Какая из них была главной?
– Прежде всего он поэт: так он и сам себя чувствовал всю жизнь. С другой стороны, он писал довольно много прозы, в основном документальной. А в последние годы создал несколько коротких рассказов. Чуть ли не с детства Виталий был великолепным рассказчиком, его устными рассказами можно было заслушаться. Вот наконец-то он переложил их на бумагу.
И, конечно, долгие годы он работал как журналист. Это было ещё в Магадане: он был редактором и автором передач Магаданского телевидения. Потом печатался в ведущих журналах того времени «Вокруг света» и «Огонёк». Так что журналистской деятельностью тоже он занимался.
Книги Виталия Шенталинского «Кому кольцо Садовое, кому Полярный круг» и «Обитаемый остров». Фото: Издательство «Охотник»– Именно Магадан связал Виталия Александровича с темой репрессий?
– Может быть, да, но только отчасти. Он ведь начал свою взрослую трудовую жизнь (это произошло довольно рано, только-только исполнилось ему 20 лет) в Заполярье, на острове Врангеля. Окончив Ленинградское мореходное арктическое училище, как радист работал на полярной станции острова. И вот там, ещё будучи совершенно молодым человеком, он уже записывает в дневнике: «Два культа в моей стране – Пушкина и Сталина. Один спасительный, другой губительный». Получается, эти мысли пришли к нему ещё до Магадана. А в Магадане мы с ним встретились. У нас было очень много друзей среди бывших гулаговских зэков, с которыми мы поддерживали отношения, уже переехав в Москву. В дневниках магаданского времени есть такие записи: «Надо публиковать погребённые рукописи», и ещё: «Судьба русских поэтов в советскую эпоху – сплошные трагедии: Маяковский, Гумилёв, Блок, Мандельштам, Цветаева, Заболоцкий, Васильев... А те, о ком мы не знаем?». Главный вопрос для него в то время: кто-то должен рассказать о них правду. Он решил, что постарается сделать это.
Наверное, характерно, что первое издание его книги о репрессированных писателях вышло не в нашей стране, а во Франции. Сама инициатива создания книги из «огоньковских» публикаций Виталия (материалов из архива КГБ) исходила именно от французского издательства. Аннотация на обложке той первой книги включала в себя слова Надежды Мандельштам: «Кто мне скажет о последних днях Оси? Никто мне не расскажет. Я не узнаю об этом... Кто проникнет в эти ужасные архивы?» – тот же самый вопрос: кто? Французы там как раз написали, что, такой человек нашёлся – его зовут Виталий Шенталинский.
– Чуть позже книга, о которой вы говорите, «Рабы свободы», всё же вышла в России...
– Да, в 1993 году она вышла в Париже, а в 1995-м – в России, в издательстве «Парус», которое, кажется, уже не существует. В этом первом русском издании очень подробно говорится, как оформилась идея «прорваться» в архивы КГБ, как долго и сложно пришлось добиваться этого. Здесь главы-досье, т.е. главы, написанные на основе материалов дел репрессированных писателей, чередуются с главами-эссе, в которых много личного, из собственной жизни Виталия, его дневников, записных книжек. Во втором издании «Рабов свободы» главы-эссе были исключены, кроме переработанной главы «„Хранить вечно” или „Совершенно секретно”». Эти две фразы – «Хранить вечно» или «Совершенно секретно» – обычно венчали следственные дела репрессированных писателей. Виталий же настаивал: только то, что становится достоянием гласности, хранится вечно и спасено от забвения. Он обращался к всесильному КГБ: «Возьмите себе то, что действительно „совершенно секретно”, и отдайте нам, обществу, то, что надо „хранить вечно”: нашу историю, культуру… ». Второе издание «Рабов свободы», как и вторая книга Виталия «Донос на Сократа» издательства «Формика-С», стали частью уже монументальной трилогии, изданной по инициативе Станислава Лесневского (издательство «Прогресс-Плеяда»). Последней частью трилогии стал труд «Преступление без наказания». Станислав Лесневский говорил о трилогии, что она «будет нашим Нюрнбергом». Возможно, когда-нибудь так и случится. Художник издания Валерий Сергутин иллюстрировал книги лагерными рисунками Бориса Свешникова…
Обложка книги Виталия Шенталинского «Рабы свободы». Фото: Издательство «Прогресс-Плеяда»– Как Виталий Александрович относился к своему труду? Какое место он занимал в его жизни?
– Он отдал этой работе 25 лет, да и после тема репрессий никогда его не отпускала. С ним случились большие внутренние изменения. Вот одно из характерных признаний: «Я понял, что люди гораздо лучше и гораздо хуже, чем мы о них думаем». Что-то в человеке, самой человечности открыл для него ХХ век. Он признавался, что не хотел бы вечно заниматься этой темой, «становиться узником Лубянки», но тут же прибавлял, что его заключённые герои требуют, чтобы о них не молчали, и часто они ближе и интереснее ему, чем иные современники.
– А кто из его героев был ему ближе всего? Он пишет, что люди по-разному вели себя на следствии: кто-то сразу признавал свою вину, понимая, что обречён, кто-то менял тактику, боролся, кто-то только в последний момент начинал всё отрицать... И ещё он называет два имени: это Осип Мандельштам и Николай Клюев, которые, судя по их следственным делам, проявили особого рода мужество.
– Они ничего не скрывали, да... Мандельштам собственной рукой написал своё стихотворение о Сталине, которое стало главной причиной его ареста и гибели. Клюев на допросе произнёс: «Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала её самой несчастной в мире…». Но сложно говорить здесь о каком-либо первенстве. Творческими своими учителями Виталий называл, и не раз, Пастернака, Цветаеву, Мандельштама, Клюева. Хотя Клюев, может, не учитель, но… высота! Причём последовательность, в которой я называю имена, – она вовсе не иерархическая. Ещё Виталию был очень дорог Павел Флоренский, потому что это человек, который жил по вертикали. И, конечно, Нина Гаген-Торн – светлый и талантливый человек, красавица и умница. Она на крыше внутренней тюрьмы Лубянки (там была прогулочная зона) могла подняться на «седьмое небо», навстречу человеческому взгляду всегда отвечала улыбкой.
Официальная фотография из следственного дела Николая Клюева. Фото: НКВД– Когда человек сталкивается с темой репрессий, перед ним часто открывается вопрос: где бы был я сам? Возник ли такой вопрос в жизни Шенталинского?
– Где бы был я сам... Это, конечно, непредсказуемо. По-моему, в главе о Бабеле приводятся слова из письма Мейерхольда Молотову о том, как добываются признательные показания: шестидесятипятилетнего Мейерхольда ужасно пытали, он признаётся, что извивался, кричал и плакал, приходя к осознанию, что смерть – легче. В случае с Флоренским, как думал Виталий, имела место психологическая атака: что пострадают его близкие и те, кто был арестован по тому же делу. Поэтому он в конце концов подписал признания, что является чуть ли не главой фашистской организации. Ни в коем случае не судить – это первый необходимый принцип при разговоре на такие темы.
Что касается личных отношений с системой, то Виталий никогда не был открытым диссидентом. Он не занимался политикой, его противостояние советскому строю носило внутренний, нравственный характер. Слава Богу, жизнь не поставила его перед страшным выбором: кого-то оговорить, выдать… А мы жили в такое время, когда тайно передавался друг другу «самиздат» и «тамиздат», когда начались аресты диссидентов, опять начались политические репрессии...
Помню, как уже после Перестройки мы были приглашены с лекциями для волонтёров в лагерь «Пермь-36», который был превращён в музей политических репрессий, оказался под опекой Пермского мемориала (сейчас этот музей фактически уничтожили). И там мы видели жуткие каменные мешки, камеры жёсткого режима, карцеры, которые функционировали чуть ли не до середины 80-х годов. В одной из таких камер погиб поэт Василий Стус. А ведь это была наша современность.
Лагерь «Пермь-36». Фото: ГБУК ПК «Мемориальный музей-заповедник истории политических репрессий «Пермь-36»– Что может противостать страху? Где та сила, которая его побеждает?
– Я думаю, что это та самая сила, которая возносила Нину Гаген-Торн на «седьмое небо». Какой-то внутренний стержень, данный человеку от Бога и не утраченный в жизни. Тут нужно не поддаваться… трудно подбирать слова… «демонам низшего ряда». Не поддаваться прежде всего в себе. У Мандельштама, подписавшего собственным стихотворением себе смертный приговор, было кредо: поэзия – это осознание своей правоты. То есть осознание своей правоты даётся благодаря тому, что ты служишь высшему началу. Жизнь дарована не просто так, она дарована зачем-то. Нужно что-то сделать – и самому, и не дать прерваться жизни и делу другого.
– Мы часто говорим о советской системе, о режиме как о каких-то абстрактных вещах, но раз они реально существовали и до сих пор способны к самовоспроизводству, значит могли на что-то опереться в людях, в действительности. На что?
— Я не знаю, в чём здесь до конца дело. Я невольно начала с того, что книги Виталия о наших больных темах сначала вышли в Европе. Почему? На дворе был 1993 год – уже вроде бы свобода, уже можно было печататься. Но политические перемены, которые свершались в стране, казались важнее разбора каких-то «прошлых бед», важнее разговора о правде всерьёз. Виталий хотел своими книгами обвались стену исторического беспамятства (а вернее – лжепамятства) в нашей стране, но стена даже и после краха СССР оказалась непробиваемой. Выяснилось, что она очень бдительно охраняется властью. Ведь большой внутренней работы, осознания преступлений советского времени, так и не было проделано–не только властью, но и всеми нами. Выходит, что по памяти вашей и дано будет вам. А у нас по-прежнему два культа – Пушкина и Сталина. У Виталия есть такие строчки: «А прошлое, как ящер, вползает в настоящее»... Невозможно жить будущим без прошлого, невозможно! Наше сознание обязательно опирается на то, что было до нас, задаёт нам варианты будущего.
– Кажется, что в таком «стоянии за правду» очень важно быть не одному, иметь свой дружеский круг. Он был у Виталия Александровича?
– Один из последних возгласов мужа, уже седоволосого, седобородого, был: «Времени осталось – только любить!». Наш дружеский круг был не такой уж большой, работа всегда требовала уединения. Но вот – что самое главное – успевать любить... В дружбе важнее всего духовная перекличка, а не шашлыки вместе, такая перекличка у нас была с очень многими: интеллигентными и необразованными, русскими и иностранцами, атеистами и верующими – особенно с братьями и сёстрами Преображенского братства. Последняя поэтическая книга Виталия, вобравшая в себя основное из написанного, называется «Наедине с людьми», в её сердцевине – как раз эта идея дружеского общения от сердца к сердцу с теми, кто тебя слышит, кто готов вступить в «круг» общей беседы и света.
Как-то раз Виталий пересказывал мне свой разговор с редактором одного популярного журнала, заявившим: «Слушай, старик, то, над чем вы плакали, – мы теперь над этим смеёмся». Но ведь есть вещи, над которыми нельзя, невозможно смеяться. Например, осознанное уничтожение неповинных людей. Мы должны помнить об этом и не допускать повторения подобного преступления.
