Из дневника военной медсестры Анны Бритвиной
«Случилась огромная беда. Загорелась 5-я палатка. Это было так страшно, не передать. Сама палатка, как и все, была в огромных сугробах, а как загорелась, нечем было разбирать, что внутри и снаружи творилось, в один тамбур все старались выбраться. Кто задохнулся, кто полностью сгорел, а в палатке было много раненых. Это не написать, что было, у меня был нервный шок. Сгорели полностью 7 человек, остальных спасли, отправили в другой госпиталь. Мимо сгоревшей палатки нельзя было пройти, пахнет горелым мясом. Такое ужасное состояние, да ещё нас поставили на караул около трупов. Как закрою глаза, так и вижу, как их всех вытаскивают, у кого глаза вытекли в обожжённом лице, руки обгорелые. Настроение тяжёлое». (25 февраля 1942 года)
«8 марта. Праздник перенесли на 9/III, т.к. поступают раненые, тяжёлые, лежачие, их мы всегда разгружаем с машин сами, т.к. мужиков здоровых нет. Вечером пришли ребята с соседней части с сухарями и еловыми ветками с поздравлением, а мы должны дать им концерт. Часть их находится км 2 от нас, приехали на машинах оттуда. Катя Чурилова, её номер танцевальный; Надя Муравьёва читает стихи, у неё это здорово; Люда Филимонова, она политработник по просветительной работе, хорошо спела «Синий платочек», а я с Леной спели украинскую песенку, а я одна – песенку Дженни. Нас здорово принимали. В ответ сами ребята дали ответный концерт». (8 марта 1942 года)
«Опять гудки с парохода, просят о помощи, наверное, попадание и он тонет. Это часто бывает, немцы гоняются на Ладожском озере, оно от нас км 10. Страшно слушать душераздирающий гудок. Такие страшные гудки, просят о помощи. Бедные люди. Привезли раненых из-под бомбёжки, налёт на косу в Кобоне. Опять гудки похоронные, прощальные». (4 октября 1942 года)
Книга «Пока я жива, живешь и ты». Фото: Европейский университет в Санкт-ПетербургеИз дневника школьницы Марины Роза́ (Каретниковой):
«Пока нас не было, к маме пришла Лена. У неё умерла бабушка. Она теперь круглая сирота. Что с ней будет?» (9 марта 1942 года)
«В школу я хожу с большой охотой. У меня уже появились “драгоценности„. Женя, Валя, Таня, Лида надавали мне бисера, брошек, карточек, а Рита дала мне кадрики из кинофильмов» (5 мая 1942 года)
«У мамы понос, у Оли сыпь. Сегодня я в школу не пошла. Устраивала маму и Олю в больницу (какая я уже большая, взрослая). Ходила к Горвицу, относила записки. В 11 ч. Оля в больнице. Ну, у меня на глазах слёзы. Попрощались с мамой…. Ну, да что дальше говорить! И так уж слишком понятно. Вечером я… Меня стало что-то душить, и я… я плакать не могла. Я могла только лечь на кровать и ждать, когда у меня отойдёт это удушье и смогу плакать. Но нет, меня всё больше душило… Я стала кричать – и слёзы наконец потекли. Тут уж я дала им волю. Ночью спала неспокойно. Проснусь: в комнате темно, и две белые пустые кровати смотрят на меня. (…) Я не вижу, что ем. Мне не к кому прижаться. Меня опять целый день душит». (8 декабря 1942 года)
«Я всех подруг и ребят в последний раз целую и жму руки. Все что-нибудь мне дарят на память». (11 апреля 1943 года)
«Прозвища в больнице:
Гарик Новосадов – Поросёнок.
Оля Веролайнен – Кукла, Крыса.
Витя Кудрявцев – Путешественник.
Юра Полферов – «Ой, Маринка»!
Толя Рутберг – «баба» и «Жид».
Марина Роза – Мурка, нянечка, Генерал.
Саша Фролов – Рыболов.
Нэля Черевков – Ну Нэля.
Кира Бусарева – Оруша.
Вера Калинина – Полковник.
Нянечка тетя Настя – Червяк.
Нянечка тетя Феня – Матрёшка.» (13 апреля 1943 года)
Из дневника директора детского дома Нины Горбуновой
«Очень хочется записать один тяжёлый момент. Это было в начале февраля 1942 года. Один боец приехал с фронта и зашёл, чтобы навестить своего ребёнка в д/дом. Ребёнок его лежал в изоляторе с дистрофией III ст. и цингой. Ребёнок был настолько исхудавшем, что сложно передать. Его нам принесли на носилках. Я пошла с отцом в изолятор и показывала отцу его ребёнка. Отец не узнаёт своего ребёнка и говорит: “Нет, это не мой ребёнок”. Ребёнок же узнал отца и говорит: “Папа!” Отец наклоняется к нему и говорит: “Неужели ты?! Такая стала?! Нет-нет, это не моя дочь!”. Ребёнок заплакал и говорит: “Папа, нет, это я!”. (Девочке было 7 лет.) Я стою рядом и чувствую прям, что сердце перестаёт биться. Ребёнок начал рассказывать отцу, что мама пропала или убита». (28 февраля 1942 года)
«Ларочка Илющенко живёт последние дни в д/доме. Девочка глубоко осознала и полюбила приёмную маму, и сегодня с ней произошла неприятная встреча с тёткой К. Сестра её покойной матери пришла в д/дом и пожелала видеть свою племянницу Ирочку. Но когда Ирочка увидела свою тетю, то отшатнулась и, схватив своего воспитателя за руку, громко заплакала и даже закричала: “Я не пойду и не хочу эту тётю видеть”. (…) Тётя ушла. Мы спросили Ларочку, что это за тетя? Лара ответила: «Это моя родная тётя, сестра моей мамочки, но когда умерла мама, то эта тётя меня выгоняла из квартиры и не давала кушать, а карточки хлебные были у неё, и меня чужая тётя кормила, делилась со мной своим хлебом. Не отдавайте меня, я к ней не пойду, я пойду к новой маме, которую полюбила». (...) Вот душевная драма у ребёнка!» (7 мая 1943 года)
Из дневника преподавательницы Марии Воробьёвой
«Вот оно – это страшное – приближается. Сейчас был в комнате у меня Н.Д. Сказал, что вопрос о баррикадах в Ленинграде уже решён. Скоро начнут строить. И во мне сразу что-то опустилось. Ушёл, а я расплакалась мучительными, давно копившимися слезами. Так стало страшно. Выходит, что я трусливая маленькая женщина, не способная на героизм. Выходит. Если Володя будет убит, а я уцелею, я навсегда тогда исчезну из Ленинграда. Я не смогу тогда больше жить в этом городе». (4 сентября 1941 года)
«Вот уж третий день работаю буфетчицей в госпитале, а до того неделю проработала при военкоме. Последний поручал мне партийную переписку, планирование культ-работы и т.д. После первого дня на положении буфетчицы я заснула с трудом, а проснувшись в три часа ночи, не смогла забыться снова. Буфетчица… Столько было грубого, принижающего в этом слове. Неужели нужно было получать высшее образование для того, чтоб потом разливать суп и второе? И кто виноват в том, что я, несомненно утончённая и очень культурная женщина, вынуждена пойти на не соответствующую моим данным работу. Кто виноват в том, что вместо других, подобных мне женщин, оказалась на положении простых санитарок, которые выносят посуду больных и выполняют всё, что надлежит уборщицам и санитарам. И во всём этом виноват Гитлер, виноват озверелый фашизм, концентрированным выражением которого является Гитлер». (23 октября 1941 года).
Из дневника партийной работницы Веры Капитоновой
«Вечер общегородской в училище Фрунзе, посвященный 20-летию шефства Военно-морского флота над комсомолом. Хорошо организован, не чувствуется войны. А сколько красивых и нарядных девушек, и как прекрасны они. Так и хочется морякам сказать: «Вот она сама жизнь – вы же за неё боретесь». И как бы отзвуком на мои мысли статья в “Смене” Ольги Берггольц о предсмертном письме командира Червонного своей жене Наташе. Сколько силы, ума и воли было у этого командира. Когда он спокойно анализирует о том, что скоро его не будет, но он хочет жить – и шёл он на смерть во имя жизни и счастья других, ведь ему всего лишь 24 года. (...) Статья, имеющая огромное значение для воспитания молодёжи. Нужно подсказать комсомольцам, чтобы почитали». (16 октября 1942 года)
«Что-то мне новый год не принёс “счастья”. Сегодня сообщили, что Михаил сильно ранен. Была у него, но не попала, да и не хотела попасть, потому что боялась, что своим видом расстрою его. Да, даже страшным кажется, был недавно здоров, весел. А сегодня лежит беспомощным. И я знаю, что он убит морально. Неужели он думает, что я уйду от него? Да разве я могу это сделать? Вот он, беспомощный, стал ещё ближе ко мне. Война стала как то еще более ощутима» (2 января 1943).
Жители блокадного города набирают воду из пробитого при обстреле водопровода. Фото: Борис Кудояров / РИА НовостиИз дневника домохозяйки Лидии Борель:
«Продуктов кроме хлеба ничего не получали и то нужно было стоять в очереди целыми днями. Мор людей усиливался люди мерли как мухи. Братишка Михаил лежал у меня очень больной весь опух появилась водянка, очень было жаль его, но чувства притуплялись от голода. По всему городу были устроены морги в парках, людей бросали как дрова, валялись на улицах, на лестницах, в квартирах. Никто не подавал друг другу руки помощи, люди были бессильны чем нибудь помочь. Матери ели своих собственных детей. (…) Умерла дочурка Галочка» (28 января 1942).
«Муж обо мне не забывал делал все возможное, что было в его силах за это я ему безгранично благодарна. И я в свою очередь стараюсь делать так как этого требует мой долг перед ним. Ведь я его безгранично люблю хотя он мне не совсем верит. Он думает что я живу так, как большинство женщин Ленинграда за время блокады. Нет этого не было и никогда не будет, своим словам я даю отчет. Правда знакомых очень много и все удивляются почему я ни с кем не желаю быть близко знакома всеобщее выражение «теперь война, война все спишет». Вот это-то и есть самое подлое в людях. Я презираю тех людей которые так рассуждают» (31 августа 1942).
Из дневника студентки Зинаиды Кондратьевой (на оборонных работах):
«Холодно. Шла на работу, ветер дул в лицо. Резкий, пронизывал до костей, снег застлал глаза белой пеленой. Идти можно было только наклонив голову. Снег и ветер были целый день. В 11 ч. был обстрел. Снарядам ранило два милиционера, одного рабочего, порвала провода. Женщины ушли с работы (в дом), бросили свои носилки и все повалились в снег, кто полез в окопы, кто ползком добирался до линии, т.е. под снаряды. Олухи, как не могут привыкнуть, ведь уже 5 мес. войны. Дрова носить надоело, но иного выхода нет. Любишь пить чай, носи дрова за тридевять земель! (28 октября 1941)
«Вчера исполнилось 27 лет. Отметила тем, что съела за 2 дня хлеб (250 гр). Сегодня голодна так, что съела бы крысу. Сегодня встала в 1.30 ч дня, в комнате полумрак, свет когда есть можно жечь 4 часа в сутки. Читать нельзя без света, да говоря правду и в голове ничего не остается. Мысль все время крутится вокруг одного – что-нибудь поесть» (14 декабря 1941).
«Не верю, что придется умереть с голода» (12 ноября 1941)
