Насколько привлекательна сегодня специальность историка и с какими проблемами выпускник истфака неизбежно столкнётся в современных российских реалиях, «Столу» рассказал экс-сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, член Российской ассоциации историков Первой мировой войны Николай Родин.
– Сегодня многие считают, что историческая наука слишком зависит от политической конъюнктуры, и поэтому история не может считаться наукой. Вы согласны с таким мнением?
– Дискуссия о том, является ли история наукой, идёт уже много лет и не прекращается не только в обывательской, но и в научной среде. На этот счёт написано уже немало статей, книг, сломано много копий. Спор зачастую связан не столько с политической ангажированностью предмета, сколько с методологическим инструментарием. Историю обвиняют в отсутствии эксперимента, а также в проблемах интерпретации источников, неизбежной субъективной авторской окраске выводов.
Однако мы знаем, что и в естественных науках периодически происходят «революции», взгляды на те или иные проблемы меняются. Но это не превращает физику или биологию в «ненауку». Это нормальный процесс: поиск истины, сомнение, работа над ошибками, смена парадигм. Нужно признать, что профессиональная историческая корпорация выработала «правила игры», которые базируются на фундаменте источниковедения и историографии. Знание историографии, умение работать с историческими источниками, «подозрительность и осторожность», о которых любит говорить известный историк Борис Колоницкий, – это, как мне кажется, отличительные инструменты учёного, пытающегося понять людей и события прошлого.
Если же говорить о влиянии политической конъюнктуры на историческую науку, то, я полагаю, это сильно зависит от объекта исследования и государства, в котором работает учёный. Есть, скажем, «вегетарианские» темы, которые довольно сложно политизировать. История ведь многогранна: кто-то пишет про историю костюма, кто-то – про рацион жителей средневекового французского города, кто-то исследует историю развития железных дорог в США. При желании, конечно, всё можно довести до абсурда и попытаться политизировать, но количество ресурсов, потраченных на подобную «кампанию», на мой взгляд, будет несопоставимо с откликом в обществе. Успешно политизируют те темы, которые горячо воспринимаются в обществе.
В современной России, бесспорно, государство в последние годы пытается навязать «каноническое», «правильное» толкование истории Второй мировой войны, «неосторожные» и «неправильные» выводы могут грозить исследователю уголовным делом. Сегодня уже звучит не лишённый оснований тезис о том, что из событий Великой Отечественной войны конструируется государственная религия. Конечно, при таком положении вещей не может идти и речи о строго научном, всестороннем изучении этих событий, которые ещё и вырываются из общего контекста сталинской внутренней и внешней политики.
– Насколько это опасно для общества?
– Навязывание «официальной точки зрения», «генеральной линии партии» у большинства вызовет скорее естественное отвращение и иронию, особенно у молодёжи. Как это было, скажем, в эпоху брежневского застоя. Нет, безусловно, будет воспитана какая-то узкая прослойка милитаризованных подростков, рвущихся «повторить» события мировой войны, любящих Иоанна IV и Иосифа Джугашвили и хором поющих: «Дядя Вова, мы с тобой», но, как мне представляется, они окажутся в подавляющем меньшинстве, окружённые сверстниками, которые смотрят в будущее и хотят жить в глобальном мире XXI столетия, следить за котировками криптовалют, изучать иностранные языки и языки программирования, путешествовать и работать в любой точке планеты. Всё-таки прогресс сильнее любой архаики, тем более насаждаемой «сверху».
Существует, конечно, известная проблема отсутствия доступа к части архивных фондов по истории ХХ века, особенно это касается ведомственных архивов. Справедливости ради замечу, что в западной академии тоже отмечается тренд на своего рода самоцензуру. Касается это других сюжетов (межрасовые отношения, гендерные проблемы, история противостояния левых и правых сил), но учёный, идущий вразрез с «левым мейнстримом», может столкнуться с очень жёсткой критикой, а то и увольнением (либо нежеланием руководства продлевать контракт). К сожалению, в подобного рода исследованиях учёным непросто избежать давления политической конъюнктуры.
– Как историческое сообщество относится к таким организациям, как РВИО (Российское военно-историческое общество) и РИО (Российское историческое общество)?
– Сегодня академическое сообщество историков неоднородно, поэтому мнения могут быть разные. Хотя в целом, насколько я успел заметить, репутация у РВИО среди коллег весьма скверная. В первую очередь, вероятно, из-за скандальной истории с «диссертацией» господина Мединского.
РВИО ассоциируется в первую очередь с пропагандой героических мифов и установкой памятников, которые тоже могут провоцировать дискуссию как с точки зрения эстетики, так и с точки зрения «смысловой нагрузки» монумента. Справедливости ради отмечу, что есть в РВИО и профессиональные историки, умеющие добросовестно работать с источниками и выпускающие хорошие книги. В качестве примера могу упомянуть замечательное исследование Леонида Степченкова о братском кладбище города Смоленска периода Первой мировой войны. А вот РИО лично на меня производит впечатление закрытого клуба, который не любит публичности. Люди из РИО и какие-то инициативы этой организации на моей памяти не вызывали бурных дискуссий у историков и тем более не порождали крупных скандалов, попадавших в СМИ. По правде говоря, я совсем не слежу за деятельностью РИО, могу лишь сказать, что, вероятно, визит главы РИО, господина Нарышкина, в Центр хранения страхового фонда в Ялуторовске помог реализовать важный проект – оцифровку картотеки Бюро по учёту потерь России в Первой мировой войне, до тех пор фактически недоступной для исследователей.
Председатель Российского исторического общества Сергей Нарышкин осматривает экспозицию «Подвиг Народа» в Музее Победы. Фото: Александр Шалгин / historyrussia.org– Вы специалист по военной истории России конца XIX – начала XX века. Насколько история тех войн актуальна сейчас? Если сравнивать с культом победы в ВОВ.
– Я думаю, что следует разделять актуальность общественную и научную. Власть пытается использовать коллективную память о войне как цементирующий миф и возможность мобилизации общественного мнения в условиях всё большего сползания в международную изоляцию. Для учёного актуальность, на мой взгляд, обусловлена, конечно, не современной идеологической и информационной повесткой дня, а наличием определённых лакун в исследуемой теме.
В целом же, по моему убеждению, историю войн полезно изучать, чтобы осознавать их колоссальный вред для государства и общества: значительные финансовые расходы, людские и материальные потери, посттравматические синдромы и т.д. Очевидно, что Русско-японская и Великая войны отняли у Российской империи последний запас прочности, во многом спровоцировали внутренние распри, погубившие историческую Россию, на руинах которой возник советский эксперимент.
Конечно, на войне есть место личной храбрости, героизму, войны могут приносить и пресловутые «геополитические выгоды», как, например, выход к морю, захват ресурсов, но мне представляется, исходя из этических стандартов человека XXI века, это едва ли может служить оправданием, а тем более поводом для романтизации войн. Меня как историка интересует не ход военных операций, а проблемы взаимодействия общества и армии, коммеморативные практики, отношения гвардии и армии и т.д.
– История Первой мировой войны кажется несправедливо забытой. Есть ли какие-то просветительские программы на эту тему?
– Даже в советское время выходили исследования по истории Первой мировой войны, публиковались исторические источники. И если последующие трагедии ХХ века вытеснили «Империалистическую войну» из коллективной памяти, то для историков она, пожалуй, никогда не была забытой. А после крушения советской власти интерес к этому конфликту лишь возрос. Уже почти 30 лет существует Российская ассоциация историков Первой мировой войны, членом которой и я имею честь быть. Новый историографический бум спровоцировал 100-летний юбилей начала войны, в России и за рубежом прошли сотни конференций, в научный оборот было введено много новых источников, опубликованы сотни книг и тысячи статей. «Юбилейный» резонанс не обошёл стороной и российские регионы: были выпущены достойные местные исследования, устанавливались памятники и памятные знаки – таким образом о «войне прадедов» узнали многие люди, далекие от исторической науки.
– Нужно ли в истории войн искать положительные примеры объединения нации, как это сейчас делает российская власть с памятью о ВОВ и Днём Победы?
– Полагаю, это довольно сложная и рискованная задача – манипуляции с коллективной памятью. Уверен, что объединяющим мотивом, связанным с историей войн, может быть только один – «никогда больше». Это «западная» концепция отношения к событиям мировых войн: «never again». На постсоветском пространстве этой концепции официально придерживается, например, Украина, и, мне кажется, это правильный шаг с точки зрения политики памяти. По крайней мере мне этот подход представляется гораздо привлекательнее латентного реваншизма («можем повторить») и попыток самим фактом победы во Второй мировой войне заслонить колоссальную цену этой победы.
– Полезны ли, на ваш взгляд, инициативы вроде «Бессмертного полка»?
– Изначально это был хороший общественный проект «снизу» – почтить память участников страшной войны. (Хотя об эстетике и формах коммеморативных мероприятий можно спорить.) Но государство довольно быстро «национализировало» эту акцию, используя её в том числе и для пиара, и для демонстрации «единства власти и народа», и даже для полемики с оппозицией: «Да вы посмотрите, сколько на ваши митинги выходит людей, а сколько – на “Бессмертный полк”!». К сожалению, акцию омрачают статисты, которые идут маршем с портретами совершенно незнакомых, посторонних людей, а по окончании акции выбрасывают эти портреты. Такие случаи уже неоднократно фиксировались, и очевидно, что за организацией подобной «массовки», скорее всего, должны стоять люди, обладающие административным ресурсом.
Бывают и совершенно неуместные, с моей точки зрения, провокационные жесты, как, например, появление госпожи Поклонской, нёсшей в руках икону с изображением императора Николая II. В целом складывается впечатление, что эта акция сегодня скорее тождественна концепции «можем повторить – смотрите, как нас много». Трагическая память о войне, интимная, непубличная практика скорби о погибших и искалеченных близких вытесняется массовым мероприятием, маршем, больше напоминающим именно военный парад, а не траурную процессию.
– А исследования семейной истории, которые сейчас набирают популярность, могут ли стать ответом на бесконечный официоз со стороны власти?
– Да, в какой-то степени так и получается. Интерес к семейной истории возрастает, это отмечают и архивисты, едва справляющиеся с наплывом непрофессиональных историков, которых в читальных залах год от года становится всё больше. Правда, в масштабах всей страны это по-прежнему небольшой процент граждан. Я сталкиваюсь и с абсолютным безразличием людей к своей генеалогии, люди с трудом вспоминают отчества своих дедушек и бабушек и не испытывают по этому поводу никакой рефлексии. Кому-то комфортнее жить настоящим или будущим, не «копаться в прошлом». Всё-таки уважение и интерес к семейной истории – это определённая культура. До революции она была присуща лишь тонкому слою образованных людей (точнее – какой-то части этого слоя), а после установления тоталитарного режима тем более подобные исследования были невообразимы. Высок был риск обнаружить «неудобных» предков, да и в архив непрофессиональному историку только ради генеалогического поиска было практически не попасть. Сегодня эта культура постепенно формируется, некоторые люди пытаются вести генеалогические исследования самостоятельно, а кто-то обращается к профессионалам – компаниям или частным лицам, оказывающим соответствующие услуги. Выгодное отличие таких исследований от пропаганды официоза – непосредственный контакт с историческими источниками.
– Вы профессионально занимаетесь некрополистикой. Что это такое?
Волонтеры межрегиональной поисковой экспедиции ВОРОНОВО-2018. Фото: vk.com/vop35– Это вспомогательная историческая дисциплина, изучающая места захоронения людей, в первую очередь кладбища. Меня интересует феномен «корпоративных некрополей», обособление мест захоронений людей, объединённых какой-то профессией, местом службы или учебы и так далее. В этой связи я специально исследую историю военных кладбищ (а также внутрихрамовых погребений). В ходе работы сталкиваешься с массой любопытных социокультурных нюансов – например, отличиями в погребении чинов гвардии и армии, кадровых офицеров и офицеров военного времени, чинов разного вероисповедания и социального статуса. Отдельно я занимался феноменом репатриации на родину тел павших. Думаю, что понимание того, как государство и общество (а также отдельные корпоративные группы) относились к умершим, какие применялись коммеморативные практики, даёт нам представление о нравах и традициях, царивших в стране.
– Какие у историков есть перспективы для роста?
– Трудолюбивый и талантливый исследователь может, если захочет, сделать успешную карьеру. Но научно-исследовательскую работу, скорее всего, придется совмещать с преподаванием или какой-нибудь административно-хозяйственной нагрузкой. Конечно, проще будет тому учёному, который не занимается «неудобными» темами. У учёного-одиночки мало шансов на успех в противостоянии с машиной государственной идеологии. Некоторые, напротив, могут сделать ставку на демонстрацию лояльности и попытаться преуспеть на ниве «патриотических» исследований, однако о репутационных издержках и научном качестве подобных «проектов», вероятно, говорить излишне…
– На какую зарплату можно рассчитывать, не занимаясь «патриотическими» проектами?
– История, мягко говоря, – не самая привлекательная область знания для тех, кто задумывается о приличном доходе. Можно, конечно, попробовать найти вакансию в какой-нибудь развитой стране, но это удел единиц: нужно отлично владеть иностранным языком, много и качественно работать, чтобы доказать своё конкурентное преимущество и получить выгодный контракт. Это, в общем-то, тоже стрессовые условия, как и у некоторых коллег в России, только стресс этот другой природы.
– Учитывая непростое состояние исторической науки в нашей стране, вы бы посоветовали будущим студентам профессию историка?
– Если человек выбирает эту профессию по призванию, то никакие предостережения и советы его не остановят. Меня ведь тоже отговаривали в свое время, пугали нищетой. Думаю, что заниматься нелюбимым делом из прагматических соображений, вероятно, ещё тяжелее, чем трудиться по призванию, пусть и испытывая различные тяготы. Важно лишь, чтобы молодые люди осознавали всю ответственность на этом перепутье, и хорошо бы, чтобы в будущем им не пришлось сожалеть о своём выборе.
