«Не бросайте!»
Цветаевой казалось, будто она мешает Муру. Боялась, что с нею «он пропадёт». Его жизнь в СССР без неё, бывшей «белоэмигрантки», будет легче и проще. Цветаева надеялась, что не оставляет Мура в одиночестве. Она часто повторяла: «Если меня не будет, они о Муре позаботятся». «Должны позаботиться, не могут не позаботиться». «Мур без меня будет пристроен». Окружающим это казалось чем-то «вроде навязчивой идеи».
И, видимо, Цветаева убедила сама себя, что нашла сыну новую семью. Одна из трёх её предсмертных записок обращена к поэту Николаю Асееву, его жене Оксане (Ксении, урождённой Синяковой) и её сестрам: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. <…> В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. <…> Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!».
Цветаева познакомилась с Асеевым 31 марта 1941 года у него в гостях. Николай Николаевич пребывал тогда на вершине славы. Он только что получил Сталинскую премию 1-й степени за поэму «Маяковский начинается». А ещё прежде, в 1939-м, – орден Ленина, высшую государственную награду СССР. Поэт-орденоносец в предвоенной табели о рангах стоял неизмеримо выше Цветаевой, которая могла рассчитывать в лучшем случае на похвалу своим переводам по радио. Мур полагал, что «Асеев теперь первый поэт в СССР». Не по таланту, конечно, а по социальному положению. Впрочем, Муру и стихи Асеева очень нравились. Ещё летом 1940-го он купил поэму будущего лауреата и был «очень этому рад, потому что поэма отличная и книга хорошо издана». Позже Мур будет слушать публичные выступления Асеева.
Сергей Беляков. Фото: facebook.com/sbeljakovФутуризм ассоциируется с яркостью, необычностью. Можно не любить Маяковского, Хлебникова, тем более Маринетти, но трудно их не заметить. Асеев был совсем другим. «Самое удивительное, что я никак не могу написать его словесный портрет, – признавался Валентин Катаев. – Ни одной заметной чёрточки. Не за что зацепиться: ну в приличном осеннем пальто, ну с бритым, несколько старообразным сероватым лицом, ну, может быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не поэт, а между тем всё-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во всей его повадке. А так – ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие, нос обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не могу его описать. Складываю, как говорится, перо».
Мария Белкина, как и Валентин Катаев, знала Асеева много лет, но составленный ею образ тоже обтекаемый, скользкий, что ли: «Он был серебристо-пепельный, ртутно-серый! Серебристо-пепельные волосы, гладко зачесанные на косой пробор, пепельная бледность лица, бледные губы, серо-ртутные глаза. <…> Всегда надушен, элегантен, артистичен». Все признают за ним и ум, и хитрость, и осторожность. Жил в страшное время, но уцелел, был успешен, даже богат. Перед войной начал строить дачу на Николиной горе – достроит уже после победы.
Последний сборник Цветаевой вышел в 1928-м. Сборники Асеева выходили регулярно. В 1939-м издали даже две книжки. По подсчётам литературоведа Игоря Шайтанова, всего у Асеева при жизни вышло восемьдесят сборников и три собрания сочинений. «Самым “официальным” поэтом у нас считается Маяковский. За ним шли вы…», – напоминал Асееву его друг, литературный критик и сотрудник газеты «Правда» Семён Трегуб.
Владимир Маяковский в своём блистательно-наглом стихотворении «Юбилейное» назвал Есенина «балалаечником», поэзию Безыменского сравнил с «морковным кофе». А высоко поставил только четырёх поэтов: Пушкина, Некрасова, себя и Асеева:
…есть
у нас
Асеев
Колька.
Этот может.
Хватка у него
моя.
Но ведь надо
заработать сколько!
Маленькая,
но семья.
Вся-то семья Асеева – он и его красавица-жена Оксана, которую Катаев называет Ладой, так в молодости она была красива, очаровательна, заботлива, при этом еще и хозяйственна, домовита.
Из книги Валентина Катаева «Алмазный мой венец»:
«В дверях появилась русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада, почти сказочный персонаж не то из “Снегурочки”, не то из “Садко”. <…> Всюду чувствовалась женская рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его похожим на чёрного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен для вечернего чая – поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт, золочёные вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо. только что принесённая из прачечной, источала свежий запах резеды – аромат кружевных наволочек и ажурных носовых платочков».
Детей у Асеевых не было, так что все заработанные деньги они с Оксаной-Ладой могли тратить на себя. И тратили. Белкина вспоминает, что однажды, зимой 1940–1941-го, они с Тарасенковым и Цветаевой поднимались по лестнице асеевского дома, как вдруг перед ними «на площадке вырос чей-то зад: кто-то, стоя на четвереньках, обшаривал ступеньки рукой. Оказалось, это Оксана, у неё из кольца выпал бриллиант». Выпал, как предположила сама Оксана, когда она мыла лестничную площадку. Обычно преуспевающие интеллигенты мытьё пола оставляли домработнице. Но Асеева почему-то в этот раз сама мыла пол, зато – в кольце с бриллиантом!
Весной 1941-го Асеев восхищался Цветаевой. Он ставил её в один ряд с Маяковским, а Маяковский тогда считался в СССР главным поэтом XX века. Когда Асеева попросили представить Марину Ивановну секретариату Союза писателей, он воскликнул: «Помилуйте, как я могу представить Цветаеву? Какое я имею на это право? Она может нас представлять!».
Многие русские эмигранты, воспитанные на литературе XIX века, любили ранние дореволюционные стихи Цветаевой, но совершенно не принимали «Ремесло» и «Царь-девицу». Даже Ахматова не поняла «Поэму воздуха». Зато футурист Асеев сложные новаторские стихи Цветаевой ценил высоко. Он даже обещал поговорить в ЦК (!!!) об издании её сборника, остановленного рецензией Зелинского. Правда, уже через две недели окажется, что напечатать книгу всё-таки нельзя, и Асеев посоветует Цветаевой составить сборник переводов. Через три недели начнётся война, идея со сборником станет неактуальной. Но Цветаева, воодушевлённая вниманием Асеева, будет просить его помочь с поиском новой квартиры и очень на него рассчитывает. Асеев предложит пока что «держаться» за квартиру на Покровском, «а там увидим». Наконец, Асеев поддержит идею переезда Цветаевой из Елабуги в Чистополь. И всюду Асеев её хвалил, но чаще в кулуарах, неофициально. На практике же это ни к чему не вело: не вышло ни со сборником, ни с квартирой, ни даже с пропиской в Чистополе. Хотя и не Асеева в этом вина.
И вот 3 сентября на пороге чистопольской квартиры Асеевых появился Мур с предсмертной запиской Цветаевой.
Дальнейшее известно из нескольких скупых записей Мура и обширного рассказа Оксаны Асеевой, который в шестидесятые годы записала Мария Белкина: «…представляете себе, вваливается к нам её сын с письмом от неё, она, видите ли, завещала его Асееву и нам – сёстрам Синяковым! Одолжение сделала! Только этого и ждали. Он же мужик, его прокормить чего стоит, а время какое было?! Конечно, мы сразу с Колей решили – ему надо отправляться в Москву к тёткам, пусть там с ним разбираются! Ну, пока мы ему поможем, конечно, пока пусть побудет у нас, ему надо было выправить бумаги, пропуск в Москву доставать».
Ахматова говорила, что прямая речь в мемуарах должна быть уголовно наказуема. Но пересказ Белкиной не противоречит фактам. А факты таковы. Асеев был потрясён известием о гибели Марины Ивановны и тут же повёл Мура в райком партии. Там он получил разрешение прописать мальчика у себя. Вещи Мура, а багаж у него всё ещё был большой, перевезли к Асеевым. Однако в тот же день Николай Николаевич сообщил, что их с женой-де вызывают в Москву. Мур поверил этому и понял, что на Асеевых «опираться в Чистополе не приходится». Если же Асеева и в самом деле вызывали в Москву, то он начисто проигнорировал последнюю просьбу Цветаевой: взять Мура с собой, не бросать. Впрочем, он, кажется, никуда и не поехал. Оксана тоже не собиралась в столицу. Она уже вовсю готовилась к зиме: «запасалась дровами, набивала погреб, готовила всякие соленья, варенья».
Для Цветаевой Мур – любимый сын, а кто он был Асеевым? Зачем он им нужен? В те времена не было модного теперь понятия «чайлдфри», но само явление существовало. Не все хотят заводить детей. Есть пары, предпочитающие пожить «для себя». Читая диалог Оксаны Асеевой с Марией Белкиной, невольно вспоминаешь рассказ Андрея Платонова «На заре туманной юности»:
«От своих детей бог избавил, зато нам их родня подсыпает, – вздохнула Татьяна Васильевна. – Вот тебе, Аркаша, племянница моя, она теперь круглая сирота, пои, корми её, одевай и обувай!».
Но потерявшая родителей Ольга хотя бы близкая родственница Татьяны Васильевны, а Мур был Асеевым совершенно чужим человеком. К тому же он не понравился Оксане. Узнав о смерти Цветаевой, она закричала, запричитала, как полагалось нормальной русской женщине: «Боже ты мой, ужас-то какой!». На что Мур, которому неприятно было делиться с другими своей болью, заметил: «Марина Ивановна <…> правильно сделала, у неё не было другого выхода…». Это для Оксаны, очевидно, было за пределами понимания: «…фашист, бездушный фашист», – восклицала она даже много лет спустя. Наконец, бытовые привычки Мура показались ей отвратительными: «…голый ходил, в одних трусах, мужик мужиком, а мы ведь с сестрой женщины…»
В общем, в семью Мура не взяли. Более того, не взяли и рукописи Цветаевой. Асеев побоялся связываться, даже руками будто бы замахал: «Ни за что <…>, этого мне ещё не хватало, вон Хлебников оставил архив у Маяковского, сколько потом на Володю собак вешали! <…> Ни за что не возьму, забирай всё с собой, не хочу связываться!..». Не забудем, перед нами двойной пересказ: слова Асеева передаёт жена, а записала эти слова Белкина. Скорее всего, Асеев отказал несколько более интеллигентно. Но так или иначе отказал.
На несколько дней Асеевы Мура всё-таки приютили, помогли продать и часть вещей Марины Ивановны. Вряд ли дорого: спешка, бедность покупателей – всё это не способствовало успешной торговле. Тем не менее к концу сентября у Мура было тысячи три. Неплохая сумма. На эти деньги он будет жить и в Чистополе, и в Москве, с остатками этих денег приедет в Ташкент.
Асеев не раз вспоминал Цветаеву: «По вечерам Коля читает её великолепные стихи», – писала Надежда Синякова, сестра Оксаны. Муру он читал поэму, которую начал писать в эвакуации. Поэма парижскому мальчику понравилась. Он как будто и не был в обиде на Асеева и его жену, только заметил, что от них «веет мертвечиной», да посетовал на скуку: «Как скучно живут Асеевы! У него – хоть поэзия, а у ней и у сестёр – только разговоры на всевозможные темы». Удивительная для Мура мягкость. Мастер злословия, заочный поединок Оксане он явно проиграл.
Мур хотел сразу же ехать в Москву, где рассчитывал встретить и Митю Сеземана, и Валю Предатько. Но поездка отложилась. Мура устроили в интернат Литфонда. Об этом интернате ещё в конце августа говорила и Цветаева: «…он будет там в тепле и сыт, окружён сверстниками, сможет нормально учиться в школе…».
В сентябре и Муру интернат показался хорошим выходом. Кормят прилично, есть крыша над головой, а с октября начнутся школьные занятия. Всё оплачивает Литфонд.
Многие ученики интерната, включая Тимура Гайдара, работали на колхозных полях. Сам же Мур сумел счастливо избежать мобилизации на «трудовой фронт» и был этим очень доволен. Так же счастливо он избежал и набора в школу фабрично-заводского обучения (ФЗО): получив профессию, ребята должны были заменить ушедших на фронт рабочих. Но Мур стоять за станком не собирался. Помогла Анна Зиновьевна Стонова, старший педагог интерната. В ФЗО брали тех, у кого есть паспорт. Анна Зиновьевна сказала, будто паспорта у Георгия Эфрона нет. Его оставили в покое.
Мур записался в городскую библиотеку, начал читать пьесы Ибсена. С мальчиками общался, рассказывал им о Париже. Девочки одна за другой влюбляются в него, даже пригласили его на свою вечеринку, где Мур «наелся меду, коржиков, конфет, напился чаю».
На девушек Мур не обращал внимания, хотя одна девятиклассница ему всё же приглянулась. О верности Вале Предатько он, конечно, и не задумывался. Впрочем, с этой девушкой, имени которой мы никогда не узнаем, Мур сдружиться не успел. 21 сентября в Чистополь приехал директор Литфонда В.В. Хмара. Он неожиданно предложил Муру оставить интернат и вернуться в Москву. Чем объясняется это предложение, на которое Мур имел неосторожность согласиться, мы точно не знаем. Мария Белкина считала, что от Мура просто хотели избавиться: «и вовсе не потому, что близкие его были репрессированы <…> – хотели избавиться от самого Мура, от чужеродности его, от несделанности его по общему образу и подобию. Боялись нести за него ответственность. Его хотели сбыть с рук…». Белкиной рассказывали, что после отъезда Мура «в интернате вздохнули с облегчением». Но кто вздохнул с облегчением? Влюблённые девушки если и вздохнули, то от грусти. Мальчики? Разве они так низко себя ставили, что не надеялись отбить у Мура девчонок, которыми он всё равно не интересовался? Педагоги? Боялись, что «иностранец» Мур сболтнет что-то лишнее?
Так или иначе 28 сентября Мур с багажом, всё ещё довольно громоздким, на пароходе отправился в Казань. Там он пересядет на поезд и 30 сентября прибудет в Москву. Это путешествие Мур назовёт «кошмарным», но зато сбудется его мечта – он вернётся в свой любимый советский город. В единственный русский город, который он любил.
В этот же день, 30 сентября 1941 года, 2-я танковая группа генерала Гейнца Гудериана перешла в наступление на Брянском фронте. Как пишет сам Гудериан, наступление оказалось для русских неожиданным. На следующий день пал Севск. 2 октября фронт был полностью прорван. 3 октября немцы взяли Орёл. Так началась немецкая операция «Тайфун» – наступление на Москву.
(1).jpg)
Обложка книги «Парижские мальчики в сталинской Москве». Фото: издательство АСТ
