«Арестован я был на основании цензурных извлечений из моей переписки со школьным другом в 1944 – 45 годах, – пишет в своей автобиографии Солженицын, – главным образом за непочтительные высказывания о Сталине, хотя и упоминали мы его под псевдонимом (они называли его “Пахан” – СТОЛ). Дополнительным материалом “обвинения” послужили найденные у меня в полевой сумке наброски рассказов и рассуждений. Всё же их не хватало для “суда”, и в июле 1945 г. я был “осуждён” по широко принятой тогда системе – заочно, решением ОСО (Особого Совещания НКВД), к 8 годам лагерей (это считалось тогда смягчённым приговором)».
Александр Исаевич потом вспоминал, что на пути к формуле «жить не по лжи» он вдруг ясно осознал, что если бы его не посадили, то он вполне мог бы себя вообразить не узником, не искателем и писателем правды, а обычным вертухаем в овчинном тулупе.
А. Солженицын работает в глинобитной хате на краю Кок-Терека, 1955 годОдин мой друг рассказывал, как в 1972 году всего на несколько дней к нему попал «Архипелаг ГУЛАГ». Читать он мог только ночами, когда весь дом засыпал. Это была старая постройка с низкими этажами, где лифту предпочитали пеший ход. И вот в один из таких сеансов чтения «Архипелага», в 2 часа ночи, он слышит, как в подъезде заработал лифт. Где-то между биениями сердца он вслушивался, как кабина поднимается ближе, ближе… и вдруг останавливается на его этаже. Ему вспоминается, что он как будто даже подпрыгнул на кровати. Но оказалось тогда, что приехали к соседям.
Через какое-то время он успокоился. Страна тоже переменилась. И вот 1989 год. Он едет в метро и видит, как сосед читает «Архипелаг», только что изданный в «Новом мире». Советский Союз уже стоит на эшафоте, из Афганистана возвращаются войска, а мой друг едет в метро и думает: «Что же случилось со страной? Вчера, имея эту книгу на руках, я шарахался от каждого звука. А теперь мы можем читать ее вот так запросто…»
Советский писатель Александр Солженицын в окружении журналистов и фотографов, подписывает автографы в книге Архипелаг ГУЛАГ в офисе своего издателя в ПарижеТогда многим показалось, что если каждый человек в СССР прочтет «Архипелаг ГУЛАГ», то люди проснутся в новой стране. И вот, могила Советского Союза зарастает где-то в Беловежской пуще, миллионам убитых задешево поставлен соловецкий камень на Лубянке, Солженицын продается в любой книжной лавке, но оказалось, что ко всей этой свободе у нас стойкий иммунитет. Советский человек долго вырабатывал его, каждый день съедая по одной таблеточке из упаковки «не читал, но осуждаю», делая припарки советскими газетами, совершая телевизионные процедуры, болея только за местные футбольные клубы, не злоупотребляя самиздатом и прочей запрещенкой.
И теперь пожалуйста, Прилепинская «Обитель», роман про Соловецкий лагерь, награждается «Большой книгой», получает народное признание и государственные реверансы. А вот Звягинцевскому «Левиафану» всплыть не дают. Почему? Левиафан – это про то, что ничего не кончилось. Что могилы советских мучеников безымянны, а палачи до сих пор в чести. Нефть дешевеет, статья за измену Родине набирает силу, а архиереи случаются и такие, что благословляют власть на преступления. И это не сегодня родилось. Это выросло из вчера. Обитель – это колыбель для Левиафана. И те, кто радуется Обители, но плюют в картину Звягинцева в своем умозрении, рвут нашу историю и ставят точку там, где ее нет. Чем и где закончилась гражданская война? Почему до сих пор нет допуска в архивы? Чем КГБ отличается от ФСБ? Наш президент и в его лице все правительство сейчас очень настаивают на непрерывности нашей истории. Так будем же не только настойчивы, но и последовательны, и честны в этом.
В 1974 году через три дня после высылки Солженицына митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим (Никитин) высказался по поводу него в газете «Правда» заметкой «Отщепенцу – презрение народа». В ответ на это из Брюсселя и Лондона епископы Василий (Кривошеин) и Антоний (Блум) выступили в защиту писателя и обратились к патриарху РПЦ Пимену (Извекову). Тот ответил, что владыка Серафим «правильно выразил мнение своих сограждан, на что имеет право каждый человек».
Корней Чуковский и Александр Солженицын на даче в ПеределкинеШестью годами ранее, в 1968 году, когда Солженицына уже вовсю утюжили и клеймили врагом, Корней Чуковский записал себе в дневнике:
«Сегодня, увы, я совершил постыдное предательство: вычеркнул из своей книги «Высокое искусство» – строки о Солженицыне. Этих строк много. Пришлось искалечить четыре страницы <…> Мне предсказывали, что, сделав эту уступку цензурному террору, я почувствую большие мучения, но нет: я ничего не чувствую, кроме тоски – обмозолился».
Обмозолился, зачерствел, огрубел, отупел – кто во что горазд. Общий результат – девальвация слова и достоинства человека. Кто виноват? Пимен? Чуковский? Может быть, Солженицын? Но его-то слово как раз звучало и имело такую силу, что ни сломать, ни заглушить его «совку» не удалось.
А сегодня письмо интеллигенции против войны ничего не решает. Там много прекрасных, талантливых, образованных людей, но нет ни одной глыбы, ни одной подписи, которая заставила бы адресатов письма менять подштанники или хотя бы что-то уступить. Нет ни Сахарова, ни Солженицына, ни Чуковской…
Вот ещё пример. В августе 1945 года Солженицын сидел в лагере в Новом Иерусалиме. Сейчас там роскошный монастырь – мечта паломника. А неподалеку есть поселок Красный. В нем расположен Культурно-просветительский центр «Преображение», где совсем недавно Наталья Дмитриевна Солженицына встречалась с православным Преображенским братством. На этой встрече был и тот мой друг. Он рассказал свою историю и спросил Солженицыну:
– Почему я не могу своим молодым коллегам (Высшая школа экономики – СТОЛ) внушить, что «Архипелаг» – это книга, которую читать необходимо. Я им предлагаю, а они мне отвечают, сперва «Матрицу» посмотри, а потом поговорим. Я посмотрел, снова предлагаю, а они мне: «Я историей не интересуюсь». Какая же это история?
На встрече Натальи Дмитриевны Солженицыной с православным Преображенским братствомДействительно. Сейчас он живет в Москве на улице Ольховской, дом 21. Дом был построен в 1937 году для редакции газеты «Гудок». В нем два подъезда. Однажды туда подъехала машина и из первого подъезда забрали всех, а во втором дошли до третьего этажа, а потом в воронке кончилось место и этих людей не забрали. Это ему рассказала соседка, которая тогда осталась не вывезенной. Она была маленькой девочкой и толком даже не успела испугаться, но запомнила ощущение вдруг опустевшего дома. Вот такая история.
– И тогда у меня возникает вопрос, – недоумевает друг, – в какие-то годы слово человеческое звучало и действовало, а сейчас как будто падает в пустоту. Так ли это?
Наталья Дмитриевна напомнила про третий закон Ньютона, про то, что на всякое действие есть противодействие. Про то, что в СССР, где ничего было нельзя, слово имело большую таранную силу, а сейчас всюду, не только в нашей стране, оно обесценилось. Что в кризисные годы конца 90-х – начала 2000-х, когда людей постигло огромное разочарование, нищета, тогда вообще никто никого не слушал.
– Проповеди не действуют, не работают. Попытка проявить в людях реальное сердечное сочувствие к тем, кого репрессировали, довольно безнадежны. Что действует? Действует маленькая девочка в шерстяной шапочке, ей холодно, но она стоит и читает имена на Лубянке. С каждым годом вызывать сочувствие будет все труднее, и оно станет ритуальным, а в ритуалах толку мало.
Наталья Дмитриевна СолженицынаНо назвать Наталью Дмитриевну пессимистом или снобом нельзя. Она верна Солженицыну, который говорил, что в «верности есть самое высокое наслаждение». И в этом важнейшем качестве обнаруживает и верность слову, которое сейчас, может быть, и не таран, но «находит себе уста». Просто за словом всегда должен стоять пример, дело, сама жизнь.
– В конечном счете, то слово, за которым мы робкими шагами пытаемся идти, было сказано одним Человеком. Пусть и Богочеловеком, но все же человеком. И его услышал весь мир.
