– В ближайшее время – не знаю. Но я знаю, что мои коллеги пишут работы для подобной защиты.
– Чем вы объясните отрицательную реакцию на вашу защиту представителей научного сообщества, прежде всего естественников?
– Давайте оговоримся, это все-таки не научное сообщество, а группа биологов. Как раньше говорили, «группа товарищей». Эти люди – убежденные атеисты. Что ж, имеют право. Это уже их, так сказать, дело, верят они в то, что Бог есть, или верят они в то, что Его нет. Но одно дело вера, а другое – действия. Ведь это не просто несколько случайных человек, которые независимо друг от друга что-то прочитали и решили, что называется, «не могу молчать». Это была в общем-то акция. Акции я, конечно, не ожидал. Другое дело, что это было все очень непрофессионально, и некоторые гуманитарии даже сочли, что это атака не только на меня или не только на теологию, а шире – на гуманитарное знание вообще, которое безусловно все стоит на некоторых личных предпосылках исследователя.
– А что изучает теология как одна из гуманитарных дисциплин?
– В самом общем виде, теология (христианская) – это наука, которая изучает тексты христианской традиции.
– Однако, этим занимается не только она...
– Да, но дело в том, что точка зрения теологии в этом вопросе не сводима к точкам зрения других наук, работающих в том же поле. Поэтому и есть смысл, чтобы она на равных правах присутствовала в этом пространстве.
– До признания теологии научной специальностью ученые степени по теологии уже присваивались диссертационными учеными советами духовных академий и университетов РПЦ. Что же дало официальное признание?
– Как минимум, право рассматривать степень по богословию как научную степень. Если какой-то светский институт захотел бы пригласить меня прочитать у них лекцию, то я до того дня, как получил диплом кандидата теологии, честно говоря, должен был бы отказаться. До этого я просто не имел никакого формального права их там читать. Для них я был как человек, не имеющий научных степеней и научных работ. Кроме того, ПСТГУ, где я преподаю, находится в образовательном пространстве, как и любой другой университет. И все официальные стандарты, которые существуют для ВУЗов, существуют и для нас тоже. Чтобы иметь аккредитацию, у нас должно быть определенное количество людей с научными званиями.
– Насколько мне известно, теология на западе рассматривалась и сейчас рассматривается прежде всего, как научная специальность наряду со светскими. Значит, мы вернулись к западной модели?
– Не совсем. Богословских факультетов в наших университетах на самом деле никогда не было. А на Западе как раз с богословских факультетов все и начиналось. Да, у нас потом появились богословские кафедры, но они никакой особенной роли не играли. Тем более не играли той структурообразующей роли, какую играли богословские факультеты в европейских университетах. Может быть, поэтому у нас так трудно сейчас все это приживается. У нас живой традиции нет. Мы сейчас ее создаем.
– А что вы могли бы сказать о нашей традиции? На каких правах существовало в России духовное образование до революции?
– В то время государство равным образом признавало достоинство и светского, и духовного образования. До революции по богословским темам не защищались диссертации в светских университетах. Они защищались в духовных академиях, но признавались так же, как и светские. Это классическая ситуация для синодального периода. Существуют две параллельных структуры образования: светское для светских и богословское для представителей духовенства. Тогда, как вы помните, духовенство было особым сословием. (Где-то к концу 19 века, правда, все начинает смешиваться.) Может быть, в нашей сегодняшней ситуации возможно было и такое решение вопроса о равноправии светского и духовного образования.
– То есть признать церковную степень параллельной с системой ВАК?
– Да, но пошли по другому пути. Я сейчас не берусь сказать, почему именно такое было принято решение, там все очень долго и непросто делалось. Да я, в общем-то, непосредственно этим и не занимался.
– Как вы могли бы оценить такой поворот событий? Полезно ли это?
– Мне представляется, что плюс есть. Как я уже говорил, моя защита в гуманитарном сообществе встретила скорее сочувствие, чем неприятие. Значит, у нас возникает поле для диалога, общее пространство, в котором мы можем общаться. Это, может быть, главный плюс, это очень важно. Известно ведь, что присутствует скорее некоторое недоверие между нами. Многие из представителей творческой интеллигенции боятся, что их загонят в новое средневековье. По-моему, это чушь. И вот диалог в научном поле, мне кажется, поможет сделать так, чтобы возникло доверие.
Есть польза, но есть и некоторые опасности. Например, опасность того, что люди неверующие будут пытаться получать степени по теологии. И это возможный минус. С моей точки зрения, теология должна быть конфессиональной. Религиоведение может быть каким угодно, так же как и философия. Но не теология. И на самом деле представители трех наших основных традиционных религий: православия, иудаизма и ислама, – согласны, что у каждой конфессии своя конфессиональная теология. То есть фактор веры принципиально важен в данном случае, и на этой почве как раз и развернулась борьба вокруг моей диссертации – нужен или не нужен теологу личный опыт веры и можно ли, если его учитывать, считать после этого теологию наукой? Но я очень рад, что мне все-таки, кажется, удалось отстоять это право.
– Не нарушит ли это ограничение принцип демократичности всякой науки?
– У любой науки есть свои ограничения. Самый простой и, мне кажется, самый наглядный пример – музыковедение. Есть ли ограничения у этой области? Не попирает ли она права тех, кто не знает нотной грамоты или вообще не имеет слуха? У каждой науки есть своя специфика и своя область. И точно так же как мне было бы странно вмешиваться в область естественных наук, так же, я думаю, представителям естественных наук надо осторожней вмешиваться в область теологии. Они там не компетентны. Кстати, когда мои коллеги рассказали всю эту историю с моей защитой в Берлине, на теологическом факультете Гумбольдт-университета, его представители твердо заявили, что отзывов от непрофессионалов ни один немецкий совет просто не принял бы на рассмотрение. Почему-то там не считается, что это нарушает демократию.
– В чем же специфика богословия как науки, по вашему мнению? Почему же религиоведение позволяет трудиться на этой почве даже неверующему, а богословие – нет?
– Философия, религиоведение и теология могут заниматься одними и теми же предметами, иметь одно поле исследования – тексты христианской традиции. Для религиоведа важно в этих текстах выяснить какую-то религиозную практику, предположим, но его совершенно не занимает вопрос, что за этой практикой стоит, является ли она реальным общением с Богом или же это просто психические явления. Религиоведение занимается явлениями, внешней стороной. Философ тоже может заниматься теми же текстами, исследовать, скажем, церковные догматы, высказывать собственные концепции, но это и будут его личные концепции как философа. А богослов должен на те же самые тексты посмотреть с точки зрения церкви, представить точку зрения церкви по этому самому вопросу.
– Значит ли это, что «точка зрения Церкви» – это научный вывод?
– Когда мы говорим о богословии, мы должны две вещи различать. Церковь не является просто институтом, в ее жизни есть божественная составляющая. И она в том, что мы называем Преданием Церкви – это то божественнее учение, которое в церкви живет и которым живет церковь. А теология – это наука, которая обслуживает в известном смысле Предание. Научная теология – это прежде всего история, кодификация, систематизация Предания. Нам важно проследить, как оно развивалось, как сохранялось во времени. Понятно, что теолог стремится выразить точку зрения церкви, но в конце концов только сама церковь всегда решает, насколько ему это удалось.
– Как это реализуется, как это можно себе представить?
– Ну, сперва я исследую что-то такое в области теологии и прихожу, например, к выводу, что такой-то автор говорил такие-то концептуальные вещи – вот это первая половина работы. Она излагает выводы на основе анализа источников, что и есть типичная рутинная гуманитарная работа. Дальше моя задача как теолога на этом не кончается. Я должен концепцию, которую я вывел из текстов автора, сопоставить с тем самым преданием – с церковными догматами, с учением святых отцов, и сказать, продолжает ли она их, согласуется ли с ними, или она им противоречит. И вот тогда уже будет богословский вывод.
– А что в таком случае будет называться «открытием»? Можно ли представить новый синтез или какие-то новые концепции?
– Понятие синтеза очень сложное и требует пояснения. Есть каппадокийский синтез – богословская концепция, которую сформировали великие каппадокийцы – Василий Великий, Григорий Богослов. Речь шла о формулировании догмата о Троице. Для формулировки этого догмата были использованы уже существующие термины античной философии, но они были переосмыслены так, чтобы можно было выражать это новое содержание, которое они не предполагали. Иногда говориться еще, например, о паламитском синтезе (по имени святителя Григория Паламы, окончательно сформулировавшего учение о божественных энергиях). Но здесь важно то, что речь идет о синтезе, совершенном теми, кого церковь признала в качестве своих святых учителей. Это значит, что не всякий человек, почитавший эти тексты и решивший, что на основании них он может что-то новое сказать или сотворить, может быть назван автором богословского синтеза. Скорее с такой попыткой будет выступать философ. Философы часто берут христианские тексты и из них пытаются строить свои собственные концепции, но это немножко другое.
Вообще есть поле предания – того, во что верят все, везде и всегда, а есть поле богословских мнений – те вещи, по поводу которых предание не высказалось. В этом последнем поле мы свободны говорить все, что хотим, но так, чтобы это все-таки не противоречило известному преданию. Конечно, и в этом поле церковь однажды, может быть, выскажется, если для этого будут какие-то соответствующие условия или вопросы. Вообще же самые активные движения мысли возникали тогда, когда появлялось какое-то учение, которое угрожало единству предания, и на него надо было давать ответ.
– А как будет обстоять дело с рецепцией со стороны церкви по отношению к тому, что предложат теологи?
– В церкви есть разные уровни рецепции. Во-первых, существует (должно существовать – у нас же пока только в зачатке) научное сообщество, которое обсуждает эти вещи. За сим существует такой уже более ответственный экспертный орган как Библейская Богословская комиссия Русской православной церкви. Наконец, по каким-то особо важным вопросам может и должен высказаться архиерейский собор Русской церкви. А станет ли его мнение всеобщим церковным достоянием – покажет время. Кроме того, все зависит от остроты и важности вопроса. Не все, например, из современных российских богословов согласны с тем, как я оцениваю богословские взгляды святителя Филарета. Есть те, которые относятся к нему гораздо более критично. Однако в этом нет ничего страшного.
– А почему вы выбрали для защиты тему, связанную с митрополитом Филаретом?
– Я им достаточно давно занимаюсь и с моей точки зрения он знаковая фигура для русской богословской традиции, в то же время по разным причинам недооцененная и недоизученная. Богословие 19-го века – а он один из его представителей – сейчас очень актуально, потому что проблемы аналогичны. Это то время, когда русское общество активно входит в эпоху модерна. Соответственно и вопросы, которые тогда перед церковью и церковной жизнью возникли, хотя сейчас отчасти изменились, но отчасти по-прежнему те же. О них и нам приходится задумываться сегодня.
Митрополит Филарет– Какие, например?
– Например, каковы богословские основания присутствия и деятельности церкви в современном мире. Вообще церковь существовала в очень разных исторических условиях. Первый период – это времена гонений, когда церковь существовала вне общества, была из него изгнана. Потом наступило время сакральной христианской империи на Востоке и на Западе. На сегодняшний день это самый продолжительный период в жизни церкви. А потом начинается новое время, и в этот самый момент церковь оказывается перед необходимостью искать себя в десакрализованном обществе, что и есть одна из главных черт модерна, который как раз и определяется процессами десакрализации общественной жизни, быта и так далее. И это очевидно становится новым вызовом для церкви: как существовать в этом еще не изгоняющем из себя, но уже чужом по своим запросам и целям мире? Понятно, что постмодерн наложил на все свой отпечаток, но эта главная тенденция десакрализации – или секуляризации, как ещё ее называют, когда все религиозное становится личным делом каждого – сейчас присутствует так же, как и тогда. И вот на этом фоне возникает фигура митрополита Филарета.
– Какие актуальные научные проблемы, на ваш взгляд, стоят сейчас перед теологами?
– Те же проблемы, которые вышли на поверхность в Новое время. Это, во-первых, проблема, связанная с положением и деятельностью церкви в мире (экклезиология) и, во-вторых, конечно, проблема человека (антропология). Они остаются актуальными и сегодня.
– А что нового теология может сказать о человеке?
– Вопрос не в том, чтобы сказать что-то новое о человеке, а в том, чтобы сказать о нем правду – и в этом отношении теологии есть, что сказать. Хотя в этом отношении у богословия есть свои внутренние проблемы. Язык богословия меняется. Поэтому и возникает вопрос, насколько современный язык применим к тому самому важному, что мы потерять не должны. И как этот новый язык должен быть соотносим с языком классического древнего богословия?
– О каком языке речь?
– Отцы-каппадокийцы, которым принадлежал первый богословский синтез, использовали язык и терминологию античной философии для своих богословских рассуждений. Все классическое богословие первых 15–16 веков христианской эры говорило на этом языке. Потом начинается новая европейская философия, как принято считать – с Декарта. Это философия, которая создает свой новый язык, в том числе и новую точку зрения на человека. Если античная философия и антропология преимущественно описывала человека как бы извне, отвечая на вопрос «что такое человек», то точка зрения новой философии – это точка зрения субъекта, взгляд изнутри, ответ на вопрос «что такое я». Новая философия – это и новый философский язык, и новые категории, и новые термины...
– Например?
– Например, излюбленный термин, без которого мы вообще не представляем себе существование, – личность. А еще – субъект, самосознание, подсознание и так далее. Все то, что говорит о внутреннем. Этого античность не знала. Я говорил, что богословие выражает точку зрения Церкви. Поэтому для богословия очень важно, чтобы в любую историческую эпоху принципиальные высказывания были релевантны друг другу. Мы и сто лет назад, и сегодня должны говорить об одном и том же учении, хотя и находить для этого слова, понятные нашему времени.
