Даже при беглом подсчёте я выяснил, что лично знаком не менее чем с пятью священниками и одним дьяконом, оставившими своё служение. Попавших же в разное время под запрет – справедливо и часто несправедливо – боюсь пересчитывать.
1. Компанейский парень
Плохое слово «расстрига», безжалостное, но именно так с древности называли и изверженных из сана, и добровольно его оставивших. Сейчас так почти не говорят, то ли не желая обижать, то ли оттого, что ушла сама «обидная» традиция расстрижения, когда при снятии сана или изгнании из монастыря у бывшего священника или монаха остригали и волосы, и бороду. Именно это слово сразу пришло мне на ум при первом в жизни знакомстве с таким человеком.
– Владимир, – представился он, устраиваясь к нам в телевизионные новости репортёром, и сразу показал газету со своим фото на первой полосе и статьей, как он, тогда ещё иеромонах Серафим, крестит российских солдат на войне в Чечне, освящает боевое оружие и получает от Верховного главнокомандующего В. Путина благодарность «за самоотверженность и отвагу, проявленные при защите Отечества». Он старался быть компанейским парнем, быстро со многими законтачил: кто-то из наших и сам не раз ездил на ту войну за сюжетами, им было что вспомнить после рабочего дня на посошок. От профессиональных журналистов он отличался в том числе тем, что быстро пьянел и совсем не умел держать себя в руках. Надлома в нём от ухода из кельи в мир не было видно, сам я не душевед, а сблизиться до откровенного общения, честно скажу, мне претило то, что он говорил о церкви. Не ругал – этого я не слышал, просто нёс околесицу.
– Николай Угодник, по-другому Мирликийский, – он ведь самый простой батюшка (?!), жил себе в Риме (?!).
Или:
– Нас в церкви учили, как манипулировать людьми: словом заставить человека делать то, что тебе нужно.
– Как вас этому учили-то, Вовка (Серафимом мы его не знали, а от Владимира до Вовки он сократил дистанцию за пару дней)?
– Это мне рассказывать нельзя, строго запрещено, – хитро отвечал знающий сакральное иеромонах Серафим.
Уйдя из монастыря и уже работая у нас, он ещё не был извержен из сана, лишён монашества, даже отпрашивался на беседу к вызвавшему его архиерею и потом в редакции пересказывал в красках под общий хохот, как его умоляли вернуться в лоно церкви. Примерно через пару месяцев Владимир уволился от нас, женился на дочери бизнесмена и, как сам нам сказал, возглавил некий благотворительный фонд, строящий православные храмы. Он словно ничего не потерял от оставления служения, нарушения обета, данного Богу и Церкви, потому что ничего не находил и ничего всерьёз никому не обещал. Просто сменил работу, и в трудовой биографии будет три такие профессии: монах и священник – репортёр – директор благотворительного фонда.
Это первый грустный пример последствий небрежения к многовековому церковному опыту, в котором подготовка человека к монашеской жизни и целожизненному священническому служению длилась много лет. Владимир принял постриг и стал священником восемнадцати- или девятнадцатилетним, едва придя в церковь, можно сказать, романтически. Как часто бывает, юношеская романтика испытания жизнью не выдержала. В церкви не нашлось возможностей воцерковить его всерьёз.
Что с Владимиром и его верой сейчас – не знаю. В этом мой урок и покаяние: как можно было мне, христианину, не подойти и не попытаться серьёзно и деликатно заговорить о случившемся с попавшим в такую беду человеком, не попробовать помочь, даже если бы он не стал меня слушать?
Сколько ещё смутилось и отвернулось от церкви после его ухода? Сможем ли мы вернуть доверие и серьёзное отношение к нашей вере и церкви тем, кто тогда хохотал над рассказами бывшего священника или, что не лучше, принимал их всерьёз?
2. Я был не просвещён
Ещё один иеромонах, которого я знаю, даже игумен, пострижен был в двадцать четыре года. Мой брат из Башкирии познакомился с ним в монастыре в 90-е. «Легкий, общительный, верующий – от него трудно было оторваться, хотелось жить и верить, как он».
В беседе я называю его светским именем, монашеское осталось в том прошлом, о котором он вспоминает с болью и просит никакое из этих имён не писать.
– В Церковь пришёл от ощущения глубочайшей бессмысленности жизни. Помню, что готовился к крещению, как к смерти, уже приняв решение посвятить себя служению Богу. Помню день крещения – это было тихое утро последнего дня мая 1992 года. Было много народа, младенцев и взрослых. Измученный батюшка скороговоркой читал молитвы и совершал «всё что нужно». Когда я последним подошёл к купели, вода была просто чёрная. Помню, что меня это ничуть не смущало: радость была такая, что перекрывала всю неприглядную действительность. Затем я пошёл к епископу и спросил, что я могу делать для церкви. Он определил меня петь на клирос. Через полгода меня рукоположили в дьякона и после дьяконского сорокоуста – в пресвитеры. Ещё через сорок дней отправили в село настоятелем храма Марии Магдалины.
Я приехал туда в лютый мороз 17 февраля 1993 года. В здании храма тогда находился клуб, и меня никто не ждал, но мне казались нипочём любые трудности. Беда лишь в том, что я был глубоко невежественен как христианин и мне самому это было неведомо. Монашеский путь я не выбирал: епископ, который в то время был для меня непререкаемым авторитетом, убедил, что это необходимо, и после сказал, что, коль я стал монахом, то должен слушаться старшего по сану беспрекословно: послушание – это первейшая обязанность монаха. Вскоре мне было велено передать мой первый приход другому молодому священнику, который, на беду, был запойным пьяницей, а самому приехать в городской наскоро слепленный монастырь под начало архимандрита Серафима. Надо сказать, чтобы освободить место для этого монастыря, был уничтожен активный миссионерский приход отца Валерия Мохова. Монастырь стал огромной фабрикой по перекачиванию денег из карманов прихожан и спонсоров в карманы епископа и архимандрита. Все молодые целибатные (неженатые – О.Г.) священники епархии были оторваны от своих приходов и пострижены в монахи, отказавшиеся постригаться попали в «вечную» немилость к епископу. Эти новопостриженные иеромонахи и стали требоисполнителями, то есть рабочими этой чудо-фабрики. Если есть ад, то он похож на тот монастырь. Я всё время просил перевести меня на приход, и когда был переведён в деревню в сорока километрах от города, очень обрадовался.
То, что я делал на этом последнем моём приходе, и стало поводом для лишения меня сана. Потом это назвали «литургической реформой». Мы ввели на богослужении пение всем народом, для чего распечатали песнопения в необходимом для прихожан количестве. Чтобы люди понимали молитву, была проведена русификация богослужения на основе текстов Свято-Филаретовского института и других переводов, после Литургии в притворе накрывались столы для чаепития и проводились беседы на литургическую тему дня. Всё вышеперечисленное через год стало известно архиерею и привело его в бешенство, а после того, как он узнал, что я хочу обучаться в Свято-Филаретовском институте (богословском институте, который лицензирован Отделом религиозного образования и катехизации Московской патриархии РПЦ и имеет государственную аккредитацию – О.Г.), он стал нецензурно браниться и кричать, что ректора этого института и иже с ним «надо вешать на фонарных столбах, и это будет угодно богу». Не знаю, какого бога он имел в виду. Когда архиерей объявил мне, что я лишён сана, я понимал, что это блеф, но и служить меня уже никогда не допустят. Через полгода я написал ему уведомление, что не считаю себя монахом и согласие на «постриг» считаю величайшим грехом моей жизни. Вскоре я заключил брак, и это событие и стало поводом обращения епископа к Архиерейскому собору, который исполнил все необходимые формальности по снятию с меня сана.
Что теперь сказать? Было огромное желание служить спасению людей. Пойдя в священники, я поступил по велению сердца, но сожаление об этом есть: пресвитер «не должен быть из новообращённых, чтобы не возгордился и не подпал осуждению с диаволом» (1 Тим 3:6). Именно это со мной и случилось, и я всех учил жить, сам того не умея. По сути, я сам был не просвещён, находился долгое время под властью авторитета епископа и старших священников и совершил много ошибок, так же крестил людей без просвещения, как крестили меня, о чём скорблю.
Могу сказать, что после происшедшего, когда я оказался в нецерковной среде среди обыкновенных мужиков-работяг, мне показалось, что я среди ангелов.
Каков итог? Я не считаю происшедшее «кораблекрушением в вере». Разрушилось то, что подлежало разрушению, – ненастоящее. Я не терял веру в Бога – не получается у меня быть безумцем. Во Христа я верую, но не совсем так, как раньше: эта вера сейчас более тождественна вере в человека, в людей. В Церковь я верую ещё более, чем тогда, когда был священником. В храмы РПЦ, конечно, не хожу, но дома с женой мы молимся каждый день. Темы Владимира Соловьёва, Николая Бердяева, отца Сергия Булгакова, Павла Евдокимова (Серебряного века и Русского зарубежья) – это мысленное поле, в котором мы с супругой живём. Не знаю, можно ли назвать это церковностью…
Перечитав написанное, он добавляет: «Тяжело было вспоминать. Боюсь, что в рассказе я к себе слишком снисходителен, а к другим не очень, неточностей не заметил, но есть свидетели, у которых всё можно уточнить».
3. Трудно быть верным до конца
Её муж, выпускник философского факультета университета и духовной семинарии, искренне хотел служить Богу и, как многие, видел для этого единственную возможность – стать священником. В 2003-м, в 26 лет, он рукоположился, а в 36 написал письмо патриарху с просьбой снять сан.
– Много позже я узнала, что служение Богу – далеко не всегда мотивация к принятию сана. Я разговаривала с одним человеком, который очень хотел стать священником, и поняла, что это желание может быть не призванием, а формой одержимости. Он хотел власти, не скрывал этого и готов был переступать через людей. Интересно, что когда муж рукополагался, то епархиальная комиссия не рекомендовала его к священству, а предлагала подождать. Архиерей, однако, поступил по-своему и спокойно, в обход решения комиссии, вызвал его на рукоположение. На словах муж понимал, что его выбор – не просто личное дело, община должна выбирать священника, но на деле-то этого нигде нет. Он хотел служить по совести и вскоре понял, как трудно быть верным Богу до конца. Прямое и простое исполнение воли Божьей в православной церкви слишком часто входит в конфликт с позицией церковного начальства, с устоявшимися формами бездумного и бездушного отношения и к людям, и к богослужению. Один из распространенных примеров: совесть не позволяет священнику крестить неверующих и неподготовленных, но это вызывает резко негативную реакцию и благочинного, и выше (падают же епархиальные доходы). По канонам за это не накажут, но «из-за неблагонадежности и непослушания» могут отправить в глухую деревню. Периодически я слышала такой вопрос от мужа: «Ты готова ехать на край света, в полную неизвестность?» Я всегда отвечала: «Да, служить нужно по совести».
И, как ни удивительно, если мы выбирали правду Божью и оставались верными ей, то все страхи исчезали, и Господь защищал от непосильных трудностей. После каждого шага по вере открывались новые возможности для служения. Например, мужу удалось добиться, чтобы в епархии крещение перестало считаться частной требой. Появилась практика восьминедельной катехизации взрослых людей перед крещением, которое совершалось после этого на Крещальной литургии в Лазареву субботу. Такие литургии возглавлял сам епископ. Но тут же появилось новое искушение: если я не иду на компромиссы там, где все идут, если я отстаиваю Божью правду и стараюсь жить по Евангелию, то значит я – особый. Возникает самоуверенность и самонадеянность. Особенно если нет здравого духовного наставника, а со стороны прихожан всё чаще и чаще раздаются возгласы: «О, какой у нас батюшка! Слушали бы да слушали!» Епископ, видя миссионерские способности мужа, предложил ему участвовать в одной из комиссий Межсоборного присутствия по разработке общецерковных документов, писать статьи. Зазвучали новые похвалы: какая прекрасная статья! Какое слово, отец, вы сказали! Голова совсем закружилась, он почувствовал свой «масштаб», а дома его ждали я и трое детей – как простого папу, друга и мужа, с обилием проблем и трудностей. Я чувствовала, что мы катимся куда-то не туда. Стала искать помощи. Но, будучи матушкой, поддержку внутри православной церкви найти непросто. И тогда я решилась поехать на межконфессиональную конференцию, ведь, читая книги протестантских авторов, мы с мужем-священником видели их горячую веру, хотелось познакомиться поближе. Там я впервые поняла, что мотивы, которыми мы руководствуемся в служении Господу, слишком часто имеют ложное основание – утверждение себя и своего, а не Божьего, и потому нет реальных плодов нашей веры. Я поделилась этим открытием с мужем, но в глазах мужа помехой, ошибкой неожиданно стали я и дети… И тогда он, прослужив десять лет священником, решил снять сан, второй раз жениться, а после перешёл в лютеранство.
В то время в нашей епархии началась целая волна уходов из церкви священников – просто цепная реакция. Например, двое моих друзей – горячие, верующие, образованные (у одного два хороших высших образования) – оба с воодушевлением проповедовали, проводили евангельские встречи, старались собирать людей, а не с людей. С одним из них, отцом Михаилом, мы с мужем дружили более десяти лет. Так бывает, что, увидев инициативного самостоятельного священника, начальство его не поддерживает, а наоборот, начинает притеснять, «ставить на место». Пытаясь разобраться в происходящем, он стал собирать весь творящийся в церкви негатив и через какое-то время перестал замечать что-либо доброе и, кажется, само действие Божье. Он просто отравился от собранного – вот отчего происходит настоящее выгорание, а не от общения с людьми и их бедами. Михаил просто тихо ушёл, не желая всего видеть, а отец Сергий стал активным борцом и с церковью и, похоже, с Богом. Как-то он сказал, что по нему «церковная система катком проехала, уничтожив все начатки живой веры».
4. Воспрять
Хотя эти несколько судеб не отражают масштаба бедствия, но всё же позволяют рассуждать о причинах и тех традициях, которые необходимо восстановить в Русской церкви, чтобы такая важная часть церковного народа, как священники, пастыри, настоятели храмов, не роняла своё звание и призвание. Что для этого нужно устроить, а прежде всего восстановить, обратясь к церковному преданию? Во-первых, в церкви должны быть лучше раскрыты возможности для полноценного благодатного служения Богу, в разных чинах и званиях, чтобы люди были не просто служками, подай-поднеси, а ответственными служителями, имеющими перспективу возрастания. Не многие могут становиться учителями-катехизаторами, пастырями, епископами. Например, церковный чтец может и должен быть ответственным: уметь читать внятно, понимая прочитанное, и уметь сказать слово разъяснения или проповеди. И настоятели этому должны учить чтецов и больше доверять им, как это было в древности. В IV–V веке в Антиохийской церкви чтец была первая и важная ступень к пресвитерству и епископству как служению слова. Подобное должно быть и в служении милосердия как особого рода возвещения Евангелия больным и бедным. Надо восстановить чин диаконисс и не бояться не только восстанавливать прежние, но и открывать новые чины и новые служения, которым есть основания и в Новом завете, и в Предании Церкви. В древности могло быть более двадцати таких чинов, последним был придверник, или парамонарь, – тот, кто может ответственно впускать и выпускать из храма во время совершения таинств. Собрание людей, служащих разными дарами (ср. Рим 12:6) и «ревнующих о дарах больших» (ср. 1 Кор 12:31, 1 Кор 14:1), позволяло лучше открываться искуснейшим среди них (ср. 1 Кор 11:19), которые и избирались старшими – пресвитерами, то есть священниками. К этой норме выборности священников и епископов также стоит скорее вернуться. От корпорации клириков-профессионалов надо вновь прийти к дружеству сотрудников на Божьей ниве, избранных из тех, кого в собрании верных знают и могут свидетельствовать об их дарах, опыте церковной жизни, знании традиции и готовности к пастырству или другим служениям. Выход на служение, как и его оставление, не может быть частным делом кого бы то ни было. Иначе мы так и будем получать пастырей, которые пасут самих себя (ср. Иез. 34:1).
Обязательно нужно восстановить подлинность всех поставлений-рукоположений (хиротоний и хиротесий), избегать всякой формальности и профанации в таком важном деле. За избранного человека избирающие должны поручиться перед Богом и людьми – Церковью, сказать: «аксиос», то есть «достоин». А если будет принесено свидетельство о недостоинстве избранника – «анаксиос», в нём должно честно и открыто разобраться, а потом принимать решение о возможности его поставления.
Конечно, велика роль епископа как старшего в церкви. Его возможность и право рукополагать священников должны быть подкреплены даром подлинного «епископэ» – отеческой заботы о церкви и её служителях, умением быть терпеливым наставником и давать отчёт не только «наверх», но и непосредственно перед церковным народом. Всем должны быть внятны основания рукоположения или поощрения того или иного клирика, как и его наказания или тем более извержения из сана. Большой штат, территория епархии, занятость, как бы ни серьёзны были эти причины, не могут служить для архиерея оправданием в недостаточном внимании к вопросам, касающимся судеб служащих Богу людей, прежде всего попечения об их духовном росте, но и заботы о социальном обеспечении и материальном положении.
Чтобы предвосхищать суд на глазах у внешних, нам нужно, чтобы в церкви скорее появился честный и милостивый церковный суд. Очень важно во всяком деле, тем более связанном с запрещением в служении или извержением из сана, разобраться беспристрастно и честно, не давая хода греху и недостоинству. Нам нужен суд, который не только строго взыщет (а может, и не столько, мы ведь не полиция и имеем свободу прощать), но и найдёт возможности для оказания помощи как потерявшему дар и право быть священником, так и лишённому их по ложным обвинениям. Сделать что можно, чтобы претерпевший несправедливые гонения – а таких случаев, к сожалению, множество – был не просто тихо восстановлен или забыт, но оправдан перед всеми, перед кем был обвинён. А упавший – не только не соблазнял паству, но и сам имел надежду на прощение, нашёл силы подняться, восстановиться в вере, найти себя в жизни – воспрять.
