«Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти...» (Мф. 27: 1).
Осудив Спасителя на смерть, первосвященники, книжники и другие члены Синедриона – высшего суда Израиля – тем не менее постарались снять с себя груз ответственности за откровенное убийство. Они отправили Его к представителю действовавшей тогда в Иудее римской власти прокуратору Понтию Пилату.
Конечно, будь на месте прокуратора обычный римский чиновник, то у первосвященников возникло бы немало проблем.
Скорость, с какой популярного бродячего проповедника осудили на смерть, не могла не вызывать вопросов. Например, к чему такая спешка? Уж не хотят ли первосвященники спровоцировать бунт в столице? И уж тем более вопрос о спешке становится обоснованным, если представить на минуту, что этот проповедник действительно так опасен, как о том толкуют эти иудейские священники, ведь, по римским меркам, арестованного даже не допросили как следует.
А уж когда выяснилось, что толпа иудеев требует освободить не Иисуса, а разбойника Варавву – известного бунтовщика, осуждённого на смерть за убийство, – то у всякого римского чиновника появились бы подозрения, что наспех сфабрикованное дело только для того и нужно, чтобы подстроить освобождение разбойника. Тут уж прокуратор мог запросто приказать арестовать самих первосвященников, как это не раз делал его предшественник Валерий Грат, прославившийся в Иудее своей жестокостью.
Впрочем, и первые годы правления Пилата ознаменовалось массовым насилием и казнями, а также притеснением иудейских первосвященников. Недаром современник Пилата философ Филон Александрийский характеризует его как жестокого и продажного самодура, виновного в многочисленных казнях, совершённых без всякого суда. Но затем у Пилата испортились отношения с наместником провинции Иродом Агриппой, внуком Ирода Великого. И больше всего Пилат боялся, что люди Агриппы поднимут бунт, ответственность за который в Риме повесят именно на прокуратора.
Зато в лице первосвященников Пилат нашёл верных союзников. Объяснялся такой союз просто: если Валерий Грат чуть ли не ежегодно менял в Иерусалимском храме первосвященников, не давая им пустить корни в столице, то при Пилате первосвященник Каиафа держался на своём посту более 17 лет, обеспечивая в Иерусалиме относительный мир и спокойствие на фоне нарастающих антиримских настроений.
Словом, Пилат вполне серьёзно отнёсся к просьбе первосвященников казнить этого странного бродячего философа.
Однако, не желая лично брать на себя ответственность за возможные восстания черни, Пилат решил подстраховаться и отправил арестованного ко двору Ирода Агриппы.
Надо сказать, что Ирод Агриппа с большим интересом принял пленника: по Иерусалиму ходили слухи, что новый Мессия – это сам восставший из мёртвых пророк Иоанн, убитый три года назад по приказу наместника. И вот, с облегчением убедившись, что Иисус никакой не Иоанн, Ирод вместе со своим двором насмеялся над Ним и, обрядив философа в роскошные царские одежды (вот почему римские солдаты после казни кидали жребий на Его одежду), отправил арестанта обратно к Пилату.
Тогда Пилат пожелал разделить ответственность за возможные последствия с самими первосвященниками и жаждущей крови толпой иудеев, исступлённо кричавших:
– Распни Его! Распни!
Фрагмент иконы "Бичевание Христа". Фото: Новгородский гос. историко-архитектурный и художественный музей-заповедник* * *
Около 12 часов дня со специальной трибуны на каменном помосте претория Пилат объявил приговор.
И вскоре процессия из троих заключённых (ведь в тот день распяли ещё и двоих разбойников) в окружении стражи вышла из двора претория, расположенного у подножия Храмовой горы, и направилась к западной части города – к так называемым Судным Воротам, за которыми и располагалась Голгофа – гора, где казнили преступников.
На плечи избитого и окровавленного Иисуса накинули царский хитон, а на голову надели «царский» венец из колючих веток терновника, при каждом шаге причинявших боль осуждённому. На плечи же Иисусу положили верхнюю перекладину от креста – патибулум. Это был тяжёлый брус, к которому прибивали руки осуждённого (тогда как столбы от крестов были уже заранее вкопаны на Голгофе).
Перед каждым из осуждённых римский воин нёс табличку – «титулус», на которой было написано имя и вина человека: по-гречески, по-арамейски и на латыни. У Христа вместо вины значилась надпись «Иисус Назорей, царь Иудейский».
«Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский» (Ин. 19: 21).
Но Пилат их осадил: «Что я написал, то написал!».
Когда все они добрались до Голгофы, осуждённых раздели, затем, положив на землю, прибили руки к брусу – так, чтобы гвозди вошли между лучевыми костями рядом с запястьем, но в то же время не задели бы артерий и вен. Затем подняли осуждённых вместе с брусом и вставили патибулум в специальную выемку в вертикально вкопанном столбе. Затем прибили к столбу и ноги Иисуса, а сверху приколотили его табличку.
* * *
Цицерон называл распятие самой жестокой и бесчеловечной из всех казней, которые придумали люди. Дело в том, что распятое тело повисает таким образом, что точка опоры оказывается на уровне груди. И довольно скоро мышечные судороги грудного пояса начинают сдавливать грудную клетку – так, что несчастный не может набрать в лёгкие воздуха и начинает умирать от удушья. Единственный способ вздохнуть – это немного подтянуться наверх. Но вбитые в руки кованые гранёные гвозди вызывали дикую боль при малейшем движении. Опереться на ноги было невозможно – ноги тоже были пронзены гвоздями. Поэтому казнённый человек вовсе не висит без движения на кресте, как это часто показывают в кино. Нет, несчастные кричали и ёрзали на этом страшном орудии казни – вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-низ... И, выбившись из сил, они медленно умирали от удушья. Иногда агония могла длиться целый день, и тогда палачи, желая ускорить казнь, перебивали мечом голени распятому – человек терял последнюю точку опоры и задыхался.
Евангелисты по-разному описывают наступление смерти Спасителя и Его последние слова. У евангелиста Марка говорится, что на девятый час – то есть на третий час дня – Иисус внезапно закричал:
– Или, Или, Лима савахвани?!
«Господи, Господи, почему ты меня оставил?!»
Никакому человеку не дано понять всю глубину отчаяния, одиночества и страдания, испытанных Христом. Тот, Кто принёс в этот мир Слово Любви, очищал прокажённых, исцелял слепых и воскрешал мёртвых, умирал самой мучительной и позорной смертью, будучи предан Своими же учениками.
* * *
Но рядом на крестах мучились ещё два человека – обычные разбойники, приговорённые к смерти. Мы не знаем их имён, но мы не можем причаститься Святых Тайн, не помянув одного их них: «Ни лобзание Тебе дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».
Этот разбойник в свой последний час вдруг увидел в избитом и страдающем Иисусе Мессию – в тот момент, когда даже ближайшие ученики оставили Его. Узнав же Господа, разбойник смиренно попросил Его всего лишь вспомнить о нём в Царствии Божием. Не спасти, не даровать блаженство, но только вспомнить. Наверное, это были самые важные слова для Христа, ведь в ответ разбойник услышал, что будет в этот же день с Господом в Раю.
* * *
Стражники, охранявшие Голгофу в день распятия Христа, очень торопились: им нужно было закончить своё страшное дело до заката солнца по той причине, что после заката иудейский закон запрещал прикасаться к мёртвому телу, а оставлять тела казнённых до завтра было нельзя, потому что наступала иудейская Пасха.
Поэтому воины перебили голени двум разбойникам, распятым вместе со Христом, но Самого Христа они не коснулись, потому что увидели, что Он был уже мёртв.
Тогда римский солдат пронзил копьём грудь Иисуса, и, как пишет евангелист Лука, из раны Спасителя излились кровь и вода, то есть жидкость из околосердечной сумки, наличие которой в ране говорит о том, что сердце в этот момент уже не билось.
Фрагмент иконы "Шествие на Голгофу". Фото: Новгородский гос. историко-архитектурный и художественный музей-заповедник* * *
Иудейские и римские правила запрещали выдавать родственникам тела казнённых для погребения. Но Пилат распорядился отдать мёртвого Иисуса богачу Иосифу, тайному ученику Христа: видимо, сохранить отношения с местными чиновниками было для него куда важнее правил.
Слуги Иосифа, которые, судя по всему, не были евреями, раз могли прикасаться к мёртвому телу, сняли Иисуса с креста, затем покрыли Его тело белой плащаницей и оставили в гробнице Иосифа, которую этот знатный и богатый человек заранее приготовил для себя на склоне возле Голгофы.
* * *
Слово священника
Священник Анатолий Жураковский:
Неужели действительно – когда на земле один только раз на протяжении всей человеческой истории явилась Совершенная Красота, Совершенная Святость и Непорочность, – неужели человек в эту минуту, вместо того чтобы преклониться перед Ней и отдать Ей всю свою жизнь, свою душу, вместо этого поднял руку и Его, Единого Несравненного, пригвоздил к кресту, издевался над Ним и умертвил Его позорной, страшной смертью? Неужели это возможно? Неужели это действительно было?
Да, это было, это есть и это будет.
Самое страшное, самое ужасное в том мгновении, которое мы с вами переживаем, – это то, что оно не только мгновение, что оно не только прошлое, но и настоящее и, должно быть, и будущее. Самое страшное то, что ужас, о котором мы вспоминаем, длится и поныне. И мы не чужды ему, но каждый из нас в большей или меньшей степени причастен к этому ужасу, этому преступлению и позору. Одни из нас, быть может, сопричастились ему только отдельными мгновениями своей жизни, другие, быть может, отдали ему многие дни, а третьи, может быть, всю жизнь отдали до сегодняшнего дня служению этому ужасу и этому позору.
Когда мы вспоминаем о Голгофском событии, когда вспоминаем о тех, кто окружал Иисуса и на кого прежде всего падает вина за Его смерть и Его страдания, то мы готовы представить себе этих людей какими-то необычайными извергами, единственными в истории человечества, вовсе не похожими на нас. Между нами и ими в нашем сознании существует пропасть. Мы говорим о них и о их преступлении как о чём-то непостижимом и невероятном для нашего сознания. Мы говорим так не только о тех, которые Его распинали и обрекли на смерть, но мы часто говорим или по крайней мере думаем так даже об апостолах.
В самом деле – думаем мы, – если бы мы были там, мы поступили бы иначе, мы бы не разбежались вместе с апостолами, мы бы не отреклись вместе с Петром, мы бы не оставили Его, когда Он изнемогал в предсмертной муке и когда Он умер на кресте.
Так думаем мы, и их дела кажутся нам не только страшными, но и совсем непохожими на нашу жизнь.
А вместе с тем всмотритесь внимательно и спокойно во все подробности Голгофского события.
Вот перед вами ученики. Они испугались, они разбежались, они поколебались. Но кто из нас смеет сказать, что он, видя Того, Кто называет Себя Богом, в этом предельном страшном уничижении, не поколебался бы в глубине души в истинности Его слов?
Один ученик отрёкся, и нам кажется это бесконечно странным. Но, в конце концов, что он сделал? Он сказал только маленькую неправду, он только сказал, что он Христа не знал.
Подумаем о нашей жизни, о нашей ежедневной маленькой лжи. Каждый вспомнит, что он много раз, слишком много и даже не мучаясь, произносил эту маленькую ложь, это отречение, и, произнося это, не думал, что он отрекается от Жизни и совершает страшное преступление.
Одно имя Иуды способно повергнуть нас в содрогание, но, в конце концов, разве можем мы свидетельствовать, что его душа, его тайна совсем чужда нашей душе, нашей жизни? Кто из нас может сказать о себе, что он никогда не соблазнился бы, если бы Учитель вёл его таким тернистым, таким многоскорбным путём, каким хотел вести учеников Христос? Но разве мы никогда не соблазнялись об Иисусе, разве не предавали Его явно и тайно?
Наконец, нам кажется ужасным приговор, произнесённый книжниками. Но ведь и у них было оправдание – ведь они говорили, что лучше умереть одному за благо народа. За ними стояли древность и предания, они считали себя величайшими представителями национальной идеи, а в Нём они видели только бунтовщика, который грозит их миру и миру их народа. Разве мы никогда не произносили в глубине своей души такого оправдания: лучше умереть единому за благо народа? Если мы и неповинны в крови, то, может быть, мы тайно сочувствуем этому, а тем самым и произносим формулу смертного приговора.
Его распинают, Его убивают – наконец, над Ним издевались, – и это, конечно, самое страшное и самое отвратительное из всего того, что сделали по отношению к Нему люди. Даже тогда, когда Он был бесконечно унижен и осуждён на смерть, они нашли в себе достаточно низости, чтобы плевать Ему в лицо и бить по ланитам... Они спрашивали, они говорили: «Если Ты Сын Божий – сойди со креста». Разве в нашей душе никогда не возникали такой же вопрос и такая же мысль: «Если Ты Сын Божий – сойди со креста». Разве не рождалась в нашей душе эта страшная бурная мысль в тяжкие минуты нашей жизни?
Икона "Восхождение на крест". Фото: Новгородский гос. историко-архитектурный и художественный музей-заповедникКакая страшная минута, братья и сёстры! Эта минута, которую мы сейчас переживаем, – это не только минута воспоминаний, но это минута Страшного Суда над нашей совестью. В эту минуту невольно проходит перед нашей совестью вся наша жизнь, и мы видим, мы свидетельствуем, что в этой жизни есть, несомненно, такие мгновения, которые связаны с Его смертью, что есть такие мгновения, которые причинили Ему страдание. Мы видим, мы свидетельствуем, что Голгофа и Его смерть были вызваны не каким-нибудь единственным в истории мира движением человеческой ненависти и человеческого греха.
Нет, они были сотканы из бесконечных отступлений и предательств, они были сотканы из тех маленьких грехопадений, которыми мы обычно живём в течение нашей жизни.
И, стоя здесь, перед Его бездыханным телом, преданным за нас, мы не можем не свидетельствовать, что мы – виновники Его смерти, что мы нашими малыми, ничтожными грехами, о которых мы даже не можем вспомнить на исповеди, этими мелкими отступлениями соткали Ему багряную ризу крови, мы виновны в Его страдании, смерти и позоре.
Но если это так, если совесть каждого из нас обличает нас в том, что и мы не без греха, то разве можно жить? Разве можно жить, зная, что своей жизнью, может быть, не единый раз, а много раз, быть может многими мгновениями, ты повинен в Голгофе? Разве можно жить, зная, что своей жизнью ты ведёшь на смерть Его – Единого Чистого, Несравненного, одной капли крови Которого не стоит весь мир?
Разве можно жить с этим сознанием? И где выход, где спасение от этого ужаса, от этой такой страшной мысли, такой недоступной и такой простой и несомненной?
Выход, братья и сестры, – здесь же, спасение в – Нём же. Здесь не только воспоминания, не только суд, но здесь и спасение.
Сегодня, когда я шёл в этот храм, когда я прошёл совсем маленькое пространство – всего только несколько домов, я встретил много людей. И когда я старался всмотреться в их лица, то я убедился, что эти люди не будут сегодня в церкви, быть может, не будут даже и в Великую ночь Воскресения. И когда я вошёл в храм, ещё пустой, и встал возле креста – мне стало страшно от этой пустоты, страшно от мысли о том множестве людей, которые совсем не придут в эти дни в храм, и о том, как мало тех, кто придёт к Нему в эти минуты воспоминания о Его смерти.
Мне стало страшно. Но когда я стоял у креста – мысль прорезала моё сердце, – мысль о том, что, может быть, так и нужно. Я вспомнил тот вечер и ту ночь, когда свершилось событие, о котором мы вчера вспоминали. Вспомнил эту маленькую горсточку людей, которая несла Благоуханное Тело, и я думал о том, как бесконечно Он был одинок тогда, так же, как и ныне. И тогда множество людей праздновали свой праздник, весь мир был занят своим делом: одни воевали, другие управляли народами, третьи совершали куплю и продажу, четвёртые совершали свои молитвы, как они думали, своему Богу, пятые были полностью заняты домашней жизнью, а Он был одинок, и только несколько человек провожали Его Тело к последнему пределу – погребению.
И в моей душе пронеслись все века, начиная от этого страшного вечера и до этого мгновения. Я подумал о том, что на протяжении всех этих веков Он, вероятно, был так же одинок. Были времена, когда от него отходили, были времена, когда подходили ближе. Были времена, когда служение, которое мы здесь совершаем, обставлялось пышностью, когда во всех храмах были толпы народа и каждый считал своим долгом присутствовать на этом служении. Были времена, когда люди, разодетые в пышные царственные одежды, приходили и преклоняли колена. Это были времена, когда казалось, что христианство торжествует победу над миром. Но кто знает, быть может, и в эти времена Он был не менее одинок, чем в ту ночь, когда Его провожали к последнему пределу эти женщины и эти люди, не побоявшиеся перенести Его Тело от креста в пещеру. Может быть, так и нужно, чтобы Он был одиноким. Может быть, в этом – величайшая тайна, непонятная для нас тайна спасения.
Вам, вероятно, приходилось бывать около большого водного пространства. Если вы бросали в воду камни, то вы видели, какие большие круги расходятся по воде от их падения. Тот, кто видит эти круги издали, тот, может быть, не знает, что причиной этих кругов являются камни. Сегодняшнее величайшее событие, которое потрясло всю мировую историю, вызвало в этой истории величайшее движение – всё то, что мы называем на протяжении веков добром и красотой, всё то, перед чем мы преклоняемся как перед совершенством, – всё это находится в связи с Его жизнью, Его смертью, Его именем.
И даже наши враги, которые на своем знамени написали о безумной вражде к Нему, если в их душе осталась хоть тень добра, хоть тень отблеска красоты, если в их душах теплится хоть огонёк человечности, то это тот огонёк, который они зажгли от огней Великого четверга и Великой пятницы.
И, вспоминая свою жизнь, мы не можем не свидетельствовать, что всем самым прекрасным в нашей жизни, всем самым светлым мы обязаны этим воспоминаниям о Его смерти. Всё светлое, всё прекрасное, всё, чем держится мир, всё связано именно с этой минутой, с этим воспоминанием.
Отсюда, братья и сестры, – исход. Из этой роковой, из этой страшной, из этой мучительной неизбежности исход один, и этот исход – здесь, у Его гроба. Если мы повинны в Его муках, в Его страдании и смерти, то вместе с тем только в этой смерти, в этом страдании мы можем найти утешение. Тот маленький грех, с которым мы не можем совладать, этот грех исцеляется только Им, только живым соприкосновением с Его тайной.
Стоя здесь, перед Его бездыханным Телом, углубляясь всей мыслью, всем сердцем в тайну Его страдания, мы переживаем не только муку и тоску по Нему, но вместе с этим переживаем и самое светлое, самое несказанное чудо. Это чудо является живым свидетельством Его силы, и оно совершается в нас самих. Мы чувствуем, как здесь всё то, с чем мы пришли, весь этот груз, который мы накопили в себе долгими годами наших прегрешений, всё то, что мы впитывали из этого мира, который идёт путём ненависти к Нему, – всё это здесь, перед Его бездыханным Телом, исчезает, уничтожается само собой.
И самый тёмный из нас – тот, кому казалось, что вся его душа обратилась в одну язву от этих грехов, – в несколько мгновений соприкосновения с Ним может стать чистым и незапятнанным. Каждое сердце возрождается от одного прикосновения к Нему, к Его Телу, к Его тайне.
Братья и сёстры, будем прикасаться к Нему своими недостойными устами, будем приносить Ему наше покаяние и нашу скорбь и будем просить у Него Единого исцеления. И весь этот день, всю эту ночь и завтра постараемся столько мгновений отдать этому воспоминанию, этой близости, этой тайне, сколько только мы можем. Будем в себя вдыхать этот аромат, идущий от Его Тела, и пусть Он сам совершит в нас то возрождение, которое мы сами не можем в себе совершить, и пусть Он потопит в Своей любви весь мрак, всё несовершенство, всё страшное, что нас отделяет от Бога, что делает нашу жизнь такой тёмной и страшной.
Но, братья и сестры, было бы странно и было бы наивно, если бы мы думали, что этих мгновений и часов достаточно. О нет! В этом-то и несовершенство наше, что мы приходим к Нему только в эти дни, что мы помним о Его смерти, о Его страдании только несколько мгновений, когда Церковь напоминает нам об этом и звоном своих колоколов, и множеством бесконечно прекрасных молитв и евангельских чтений, говорящих о тайне Его Смерти и Воскресения.
Братья и сёстры, только тогда мы найдём спасение в этой Смерти, если она будет не мгновенным нашим воспоминанием, но если мы с ней свяжем всю нашу жизнь, если мы отдадим ей всю тайну своей жизни и своего сердца.
Надо молиться о том, чтобы мы не забыли этих молитв, надо молиться о том, чтобы образ этой смерти, этого мгновения вырос настолько в нашей душе, чтобы он закрыл собой весь ужас мира, весь хаос бытия, надо молиться о том, чтобы действительно эта тайна покрыла всю полноту нашей жизни.
17 апреля 1926 г.
