Тем не менее, о нём почти ничего не известно. Неизвестно, где он родился, чем занимались его родители и как их звали. Когда родился Рублёв – тоже неизвестно: от конца сороковых, но не позднее 1370-го. Неизвестно даже имя, полученное им при рождении, потому что Андрей – это иноческое имя, данное ему в монашеском постриге. Умер Андрей Рублёв около 1430 года и был погребён в Андрониковом монастыре Москвы, место захоронения не найдено.
Из Троицкой летописи начала XVI века известно, что он в 1405 году с Феофаном Греком и Прохором с Городца расписывал Благовещенский собор Московского кремля, в 1408, вместе с Даниилом Черным – Успенский собор во Владимире. Позднее преподобный Иосиф Волоцкий, который ценил и собирал иконы Рублёва, напишет, что тот «ум и мысль возносил к невещественному и божественному свету». В «Сказании о святых иконописцах» XVII века читаем, что «преподобный Андрей Радонежский иконописец, прозванием Рублёв, писаше многие святые иконы, чудны зело и украшены». Из этого же памятника мы узнаём и то, что самую знаменитую свою икону, «образ Пресвятыя Троицы», «повеле ему при себе написати» ученик преподобного Сергия Радонежского Никон «в похвалу отцу своему святому Сергию чудотворцу».
Считается, что «Троица» - одна из самых поздних работ, зрелых Андрея Рублёва. С момента её написания для Троицкого собора Троице-Сергиева монастыря и поныне она не просто считается непревзойденным шедевром иконописи, но откровением о Самом Боге-Творце. В XX веке «русский Леонардо» священник Павел Флоренский произнесёт сакраментальную фразу: «Есть «Троица» Рублёва, следовательно, есть Бог». Когда говорят о троическом богословии, эта русская икона XV века всегда приводится в пример как величайшее слово о Боге, выраженное в красках.
В изданной в 1980 году в одной из лучших книг об Андрее Рублеве сотрудник музея его имени, расположенного в Спасо-Андрониковом монастыре, искусствовед Валерий Сергеев (1940–2018) напишет: «Три лица, или три ипостаси, но Бог един – как вместить эту тайну человеческому сознанию? … И как знак этой тайны – невозможное для разума равенство между двумя числами – единицей и тремя. Лица Троицы нераздельны, но у каждого из них, по замыслу Рублёва, своё бытие, своё действие в деле созидания мира. Левый ангел – образ Отца. Его волей начинается устроение Вселенной. И палаты позади него не просто дом, а образ «домостроительства». Потом, уже цветом, трепетом то круглящихся, то прямых линий и мазков, благословением слегка приподнятой руки с удивительной тонкостью передаст Андрей эту «начальность», энергийность первой творящей ипостаси. И лицу этого ангела он придаст большую твёрдость, волю. И сам цвет одежд, «удаляющаяся» прозрачность небесно-лазурного хитона (нижняя одежда), легко светящегося блекло-багряным, светло-зелёным, сине-голубым гиматия раскрывают ту же мысль художника. Средний ангел будет обращён к правому, но голова его, слегка наклонённая, повёрнута к Отцу. Это Сын, тот, кому предстоит воплотиться, принять человеческую природу, жертвенной смертью на кресте искупить, преодолеть разделение между божественным и человеческим. Во всём его облике согласие из любви к человеку самому стать спасительной жертвой. Это принятие – не подчинение. Он равен во всём Отцу, это его нераздельное со всеми волеизлияние. И в лице сквозь лёгкую задумчивость тонко передана решимость на подвиг любви и вместе тень размышления о грядущих страданиях. И чтобы не было сомнений, что это Сын, пусть будет одет ангел в одежды, в каких многие столетия писали Иисуса – в тёмном, багряном хитоне с золотистой полосой на правом плече и лазурном гиматии. А за ним древо, навевающее мысли о древе крестном, «древе жизни». «О треблаженное древо!..» Опущена на трапезу его рука. Он благословляет чашу – образ смерти, страдания. «Смертную чашу испиша…» И сам он, если присмотреться к внутренним очеркам боковых ангелов, как бы помещён в чашу, что напоминает священный сосуд… И склонится с отблеском тихой печали на лице третий ангел – Дух-Утешитель в одеждах лазоревых и светло-зелёных, цвет которых выразит неотделимость его от двух других».
Красиво сказано. Но вот вопрос: неужели иконописец не только был до тонкостей научен сложной христианской догматике, но и смог переложить её на язык живописи?
Андрей Рублёв. Фото: Храм прп. Андрея Рублёва на Верхней Масловке«Этому не научишь, – считает профессор Свято-Филаретовского института, искусствовед, бывший сотрудник музея Андрея Рублёва Александр Копировский. – Даже Феофан Грек, если бы он его учил (но он его не учил, Рублёв с Феофаном Греком работал уже как мастер, в летописи это есть), такому не научил бы! Здесь виден огромный талант, и вся учёба нужна не для того, чтобы так получилось, а чтобы иконописец внутренне освободился и мог творить самостоятельно. Андрей Рублёв это сделал.
К сожалению, по своему современному состоянию сохранности «Троица» – руина. Она просто ободрана: лики прописаны, золотого фона нет, на престоле осталась одна чаша – там были еще две просфоры и треугольные частицы хлеба, тороки (голубые ленты на головах ангелов) развевались и впереди были видны – всё это тоже стерто. А общее впечатление всё равно прекрасное!»
В начале XX века возник огромный интерес к средневековой русской иконе. Сначала в 1904, потом в 1918 году «Троица» была отреставрирована, и тогда искусствоведы и богословы предложили самые разные трактовки этого образа. «В конце концов оказалось, – продолжает Александр Михайлович, – что все рассуждения о том, кто есть кто в ней – придуманы. В «Троице» несколько лет назад в нимбе среднего ангела нашли микроскопические частицы красной краски - киновари. Это означает, что было перекрестие на среднем нимбе – явное указание на Христа. По одежде тоже видно, что это Спаситель. Здесь изображены Христос и два архангела. Но это не главное в иконе. Важнее другое: когда мы на нее смотрим – конечно, лучше на подлинник смотреть, чем на иллюстрацию – при этом что-то рождается. Когда о. Павел Флоренский увидел расчищенную «Троицу», он написал, что нас впечатляет не число три, не крылья, не чаша на столе, а сорванная перед нашими глазами завеса ноуменального (т.е. вечного, божественного) мира. Мы смотрим на «Троицу» и вроде бы всё в ней понимаем: сюжет известен – то, что это явление трех небесных вестников Аврааму и всем нам, здесь всё прекрасно и гармонично. Однако главное – ощущение, что сорвали эту завесу, и ты в самом деле видишь вечный мир как полноту любви и покоя. И это впечатление достигнуто предельно просто: три фигуры, и больше ничего. Вот что потрясает. Лучше Флоренского об этом никто не сказал».
Вот что писал отец Павел Флоренский в статье «Троице-Сергиева Лавра и Россия»: «Нас умиляет, поражает и почти ожигает в произведении Рублева вовсе не сюжет, не число «три», не чаша за столом и не крила, а внезапно сдернутая пред нами завеса ноуменального мира, и нам, в порядке эстетическом, важно не то, какими средствами достиг иконописец этой обнаженности ноуменального и были ли в чьих-либо других руках те же краски и те же приемы,- а то, что он воистину передал нам узренное им откровение. Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, «свышний мир» горнего мира.Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, «свышний мир» горнего мира.
Икона Андрея Рублёва "Троица". Фото: Государственная Третьяковская галереяВражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублёва, эту ничему в мире не равную лазурь – более небесную, чем само земное небо, да, эту воистину пренебесную лазурь, несказанную мечту протосковавшего о ней Лермонтова, эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безглагольности, эту бесконечную друг пред другом покорность – мы считаем творческим содержанием Троицы. Человеческая культура, представленная палатами, мир жизни – деревом и земля – скалою, – всё мало и ничтожно пред этим общением неиссякаемой бесконечной любви: всё – лишь около нея и для нея, ибо она – своею голубизною, музыкой своей красоты, своим пребыванием выше пола, выше возраста, выше всех земных определений и разделений – есть само небо, есть сама безусловная реальность, есть то истинно лучшее, что выше всего сущего.
Андрей Рублев воплотил столь же непостижимое, сколь и кристально-твёрдое и непоколебимо-верное видение мира. Но чтобы увидеть этот мир, чтобы вобрать в свою душу и в свою кисть это прохладное, живительное веяние духа, нужно было иметь художнику пред собою небесный первообраз, а вокруг себя – земное отображение, – быть в среде духовной, в среде умирённой. Андрей Рублёв питался как художник тем, что дано ему было. И потому не преподобный Андрей Рублёв, духовный внук преподобного Сергия, а сам родоначальник земли Русской – Сергий Радонежский должен быть почитаем за истинного творца величайшего из произведений не только русской, но и, конечно, всемирной кисти».
Друг расстрелянного в ноябре 1937 года отца Павла Флоренского высланный из России большевиками отец Сергий Булгаков писал, что «служение преподобного Андрея Рублёва, для нас воплощающего в себе идеальный образ иконописца, как и всех тех, которые следуют ему на этом пути, есть религиозный артистизм как нарочитый дар Божий и особое служение церковное». А духовная дочь отца Сергия Булгакова, выдающаяся иконописица XX века сестра Иоанна (Рейтлингер) рассказывала, что после того как в 1928 году увидела на выставке в Мюнхене копию «Троицы», «не могла от неё глаз оторвать», и начала поиск пути к «творческой иконе».
"Троица" сестры Иоанны (Рейтлингер). Фото: общественное достояние
