Преамбула посылает сигнал
Первый постсоветский закон «О свободе вероисповеданий» 1990-го года не содержал никаких намёков на конфессиональные предпочтения. «Ни одна религия или религиозное объединение не пользуются никакими преимуществами и не могут быть подвергнуты никаким ограничениям по сравнению с другими. Государство в вопросах свободы вероисповеданий и убеждений нейтрально, то есть не становится на сторону какой-либо религии или мировоззрения». (Ст.10)
В 1997 году его заменил другой закон «О свободе совести и о религиозных объединениях», в преамбуле которого признается особая роль православия в истории России, в становлении и развитии её духовности и культуры, а также декларируется уважение к христианству, исламу, буддизму, иудаизму и другим историческим религиям россиян. В чём ошибочность такой, казалось бы невинной, констатации очевидного факта – особой роли православия? Ошибки нет, если только это не закон. В законе его преамбула, во-первых, часть правовой нормы, во-вторых, едва ли не самая важная её часть, несмотря на кажущуюся неконкретность. Преамбула становится той призмой, через которую преломляется применение закона по отношению к конкретному религиозному объединению. Преамбула «помогает» толковать норму и формировать направленность правоприменения. Выделение одной конфессии посылает однозначные «сигналы в мозг», например, судьи в случае применения им какого-либо правила к так называемой нетрадиционной религиозной группе. Так, вольно или невольно, кодируется лицеприятное, пристрастное отношение к сторонам и увеличивается опасность «законной и справедливой» религиозной дискриминации. В такой «пожароопасной» области, как религиозная, законодатель должен быть предельно нейтрален, как это было прямо указано в законе 1990-го года, и аккуратен даже в акцентах. За одним термином, фразой, даже интонацией стоит огромный объем нюансов правоприменения. Законодателям необходимо помнить о том, что любой новый акцент в законе немедленно отражается на объёме субъективных прав[1] и, как правило, в сторону их умаления, потому что государству в целях обеспечения более простого мировоззренческого контроля проще ограничить религиозное многообразие и число конфессий.
На такую опасность, дискриминационную «заряженность» преамбулы давно, ещё в 1999 году обращал внимание уполномоченный по правам человека в России доктор юридических наук, профессор Олег Миронов, отметивший противоречие российского закона международным правовым актам, ратифицированным Россией, а также то, что выделение так называемых традиционных религий подводит к нарушению конституционного принципа равенства всех религиозных объединений. У государства не может быть любимчиков, оно должно сохранять нейтральность в конфессиональных предпочтениях.
Две модели
В мире есть разный опыт решения вопросов регулирования отношений между государством и конфессиями разной численности и исторической значимости. Существуют абсолютно «светские» модели регулирования, предполагающие полную отделённость церкви от государства. К слову, такая модель провозглашена и у нас: церковь и государство не должны вмешиваться в дела друг друга. Есть страны с государственно признанной религией, где государства заключают соглашения с «традиционными» религиями, как например, в ФРГ, Англии или Финляндии. Такие «выделенные» конфессии, получающие дополнительные права, действуют в интересах всего общества и несут определённую социальную ответственность. Это не идеологическая ставка на большие и надёжные религии, а прагматические, договорные отношения. Что касается так называемого религиозного большинства, в Италии, к примеру, такой статус имеют католики, протестанты, иудеи, а в Испании ещё и мусульмане. Меньшинства застрахованы от дискриминации качественной судебной системой и юридическим набором стандартных, общих прав.
Сейчас РПЦ МП, как традиционная религия большинства, движется в сторону именно такой модели, но с её российскими особенностями – опора на государство, повышенный риск дискриминационных притеснений религиозных меньшинств. Государству в данном случае важно обеспечивать паритетность и равенство конфессий и всех их представителей перед законом, чего современный закон «О свободе совести и о религиозных объединениях» вполне не даёт.
Свобода в обмен на стабильность
Но в принятой в 1993-м году Конституции РФ все основные права и свободы до сих пор устояли даже после её неоднократных корректировок. В законотворчестве и правоприменении отступление от духа и смысла норм Основного закона случается, вероятно, из-за того, что наше всё ещё советское правосознание не воспринимает Конституцию всерьёз как высший закон прямого действия, а скорее как необязательную декларацию, общие слова. Поэтому изменять пункты Основного закона нет смысла – слишком много скандальных усилий, проще их игнорировать и постепенно обессиливать через нормы, принимаемые «во исполнение».
Это соответствует некоему социальному договору народа и власти: дайте нам безопасную и стабильную жизнь в обмен на наши права. Народ не ценит базовые свободы, они слишком абстрактны, не наполняют карман. Какой мне личный «профит» от свободы совести или слова? Да забирайте... Плохие законы не проходили бы, если бы негласный социальный договор был иным. Сами законы не имеют прямо репрессивного характера. Их недостаток в другом: чаще всего они содержат нормы «резиновые», с неопределённым составом и понятиями, что уже на практике приводит к произвольному толкованию, а затем и к произволу. К таким опасным нормам я бы отнёс: статью 148 УК РФ (оскорбление религиозных чувств верующих), статью 282 УК РФ (возбуждение ненависти или вражды, а равно унижение человеческого достоинства по признакам отношения к религии), а также понятийный аппарат закона «О противодействии экстремистской деятельности», который позволяет любое исповедание веры подверстать под экстремизм, как «пропаганду исключительности, превосходства либо неполноценности человека по признаку его … религиозной принадлежности или отношения к религии». Неопределённость нормы разрушает базовый конституционный принцип равенства всех перед законом и судом, делая решение или приговор результатом субъективного усмотрения конкретного правоприменителя. Спектр такого усмотрения широк – от ошибок по неразборчивости до сознательных злоупотреблений и «заказов».
Поэтому страх злоупотребления и притеснения религиозных меньшинств сегодня – результат не столько плохих законов (плохие законы им в помощь), сколько негласного социального заказа. В обыденном сознании существует невольный генезис понятия «нетрадиционные религии»: не наши – чужие – чуждые – опасные – враждебные. В настоящее время представители «религиозных меньшинств» (международно-правовой термин. – М.С.) озабочены претензиями РПЦ МП на особый статус. Например, в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» говорится, что Церковь «вправе ожидать, что государство при построении своих отношений с религиозными объединениями будет учитывать количество их последователей». Российское государство могло бы «учитывать» большую конфессию по европейской модели – светской и договорной, что выгодно всем. К сожалению, чаемое «построение отношений» совпало, в частности, с многолетним законным преследованием свидетелей Иеговы, которых в РФ официально около 200 000 человек, но все их религиозные организации ликвидированы и запрещены на территории России как экстремистские. Поправками «Озерова-Яровой» в закон «О свободе совести…» введено регулирование миссионерской деятельности. Эти поправки после первого чтения законопроекта прикрепили к пакету антитеррористических норм, поставив религиозную миссию с точки зрения безопасности в один ряд с террором!
Как настроены правовые радары
Такие попытки взять миссионерскую деятельность под контроль предпринимались региональными властями и раньше. При этом само государство (в лице юристов Правительства РФ и Госдумы, дававших отрицательные заключения на законопроекты) их неоднократно отвергало, справедливо полагая такое регулирование избыточным (достаточно статьи 28 Конституции) и опасным. Как в воду глядели. Кажется, введение формальных условий распространения веры само по себе не должно препятствовать миссии, но на практике получается иначе: из 500 административных дел за 2017 год процентов 90 возбуждены в отношении протестантских объединений и отдельных верующих.
Если бы власть строго исполняла даже такой закон, всё было бы не столь печально. Но на практике норму применяют к каждому, кто просто говорит на религиозную тему. Не делается различие между миссией в широком смысле, как «новости» о Христе Воскресшем, и вовлечением человека в конкретное религиозное объединение. То есть каждый человек, свидетельствующий о своём личном религиозном опыте, – уже нарушитель, так как, с позиции власти, он не может говорить о своей вере бескорыстно, без скрытого намерения куда-то «вовлечь». Наличие такого мотива у каждого верующего презюмируется, он неисправимо корыстен: лицемерно манипулирует своим собеседником, а не свидетельствует о вере из чувства высокого долга и любви к человеку. Верующему отказано в высокой «мотивации милосердия»: всё, что он делает – «не просто так». В общем, «пока святые не докажут свою невиновность, их следует считать виновными».[2] Можно пойти дальше: любой человек, относящий себя к православной традиции, одарив кого-либо на Пасху крашеным яйцом и куличом, становится в этот момент нелегальным миссионером со всеми вытекающими последствиями. Привычное поздравление «С Рождеством и Новым годом!» станет доступно только «уполномоченным представителям» религиозных объединений.
Пока эти нормы, значительно затрудняющие жизнь многих конфессий, не касаются православных. Скорее всего, при подготовке законопроектов учитывалось общепринятое и печальное: православные не миссионерствуют, православные очень редко собираются сами, православные не молятся публично за пределами храма и т.д. Эти нормы точно отражают реалии внутренней жизни традиционной религии, играющей «особую роль в истории России». Занимаясь самоспасением и не выходя за границы прихода, православный человек невидим для правовых радаров. С другими не так. И государство уже определилось – на кого и против кого делать ставку в деле «духовной безопасности». Например, в Пособии для работников органов исполнительной власти и правоохранительных органов по вопросам взаимодействия государства и религиозных организаций (разработано сотрудниками ФАДН России, МВД России и Минюста России) говорится, что чертами новых религиозных движений являются, в частности, «враждебность к государству», «борьба с традиционными вероисповеданиями», «агрессивность и наступательное поведение». Последняя оговорка показывает, какое видение миссии – безусловного конституционного права распространять свою веру – внушается правоохранительным органам. К слову, ещё один негативный признак подозрительных религий в этом ряду – «поддержка свободы совести».
В последней части трилогии «Право на религию» Михаила Сергиевича читайте о внешних и внутренних опасностях религиозного законодательства для самой многочисленной конфессии России – православия. Первую часть трилогии «Право на религию» можно прочитать здесь.
[1] Субъективное право — это мера юридически возможного поведения, позволяющая субъекту удовлетворять его собственные интересы.
[2] Джордж Оруэлл.
