От постепенно сформировавшегося тренда на выдавливание из общества определенных религиозных объединений, от заказа (конкретного или социального), от палочной системы в работе правоохранителей и необходимости отчитываться наверх о результатах… Как говорит наш президент: «Где посадки?». Если религиозные экстремисты в стране есть, должны быть и дела. О том, что врагов много, убеждает пропаганда. Да и принятие очередного охранительного закона само по себе служит сигналом к действию. Не думаю, что из какого-то центра идут указания «давить» протестантов. Чаще всего это «ревность не по разуму» низовых исполнителей. Так они угадывают волю власти, а законы и громкие прецеденты с гонениями на кришнаитов, пятидесятников или запрет Свидетелей Иеговы однозначно воспринимаются как команда. И тут, как говорится, «ничего личного».
Хотя и личная неприязнь к инаковерующим усиливается. Чтобы действовать эффективно, правоприменителю нужно убедить себя в том, что от «церковников» исходит реальная опасность, а он – верный страж, героически охраняющий покой страны. Где-то на поверхности своей совести «герой» искренне убеждён во враждебности всех верующих – так проще. Но в чем реальная, а не болезненно придуманная опасность людей, которые просто молятся, собираются для чтения Писания, являются самыми надёжными и законопослушными гражданами? Какую угрозу чует чиновник? Или это просто невротическая советская черта – контролировать всё (и прежде всего мировоззренческую сферу)? «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст…» Сегодня он бесконтрольно собирается и молится, а завтра? Страх, в общем, понятен, ведь христиане слушают Бога больше, чем человеков. Значит, потенциально в какой-то момент они могут не подчиниться? Значит, чары власти на них не действуют? Значит, государство интуитивно точно опознаёт в них «неспящих», трезво, здраво и критически оценивающих общественную жизнь. Христа распяли и первосвященники, и Рим – и для тех и для других оказалось, что «нет царя, кроме кесаря».
Государство не вполне доверяет христианам, не хочет признать то, что они лояльны законной власти и потому напрямую безвредны для конкретных держателей этой власти. Христиане не лезут в политику, ибо Царство Христа не здесь, не агрессивны, стараются жить по заповедям, быть милосердными и нравственными, что, конечно, выгодно и государству. Побольше бы таких граждан – и у государства было бы меньше проблем с безопасностью. Но только повзрослевшее государство, излечившееся от прошлых травм и комплексов, способно не бояться своих граждан, а наоборот, во благо использовать созидательную энергию религиозных сообществ.
Когда власть охладеет к РПЦ
Отношение власти к РПЦ МП может измениться. Не думаю, что по образцу советских репрессий, – для этого нужна одержимость антирелигиозной идеологией. Вряд ли современное государство на это способно. Охлаждение в отношениях может наступить, когда власть поймёт, что РПЦ МП для исполнения её задач совершенно бесполезна. Такое случалось в истории не раз. Тогда церковь станет в один ряд с другими объединениями, но даже в этом случае исключительность православия как самой большой действительно традиционной на этой земле конфессии сохранится, и при общем равенстве оно всё равно будет «чуть равнее» других. Риск изменения отношений во многом зависит и от самой церкви, если она вдруг захочет «уклониться от объятий» власти, что, вне всяких сомнений, только повысит её моральный авторитет в обществе. По крайней мере в документах РПЦ намёки на такую независимость имеются, в ее «Социальной концепции» есть целый раздел об отношении к государству. В частности, там говорится о том, что власть не вправе абсолютизировать себя, поскольку это может привести к злоупотреблениям властью и даже к обожествлению властителей. Церковь сохраняет лояльность государству, но выше требования лояльности стоит Божественная заповедь, и в концепции описаны условия, при наступлении которых Церковь должна отказать государству в повиновении.
Для РПЦ и других традиционных религий законы, касающихся усиления контроля за миссионерской деятельностью, станут опасны при наступлении двух условий. Во-первых, когда государство увидит наконец в малых, но многочисленных, новых объединениях огромный гражданский потенциал и пользу для общества и страны, то в религиозной сфере не будет явных предпочтений, оно действительно, а не только нормативно, станет конфессионально нейтральным. Во-вторых, если большие религии усвоят те формы жизни и миссии, которые характерны для малых религиозных объединений: собираться в небольшие общины, изучать свою веру и молиться, проповедовать за стенами храмов. Такая активизация «горизонтальной» жизни не может остаться незамеченной, так как «низовое» движение менее предсказуемо и понятно. Государство видит в этом опасность для порядка, как оно его понимает. В то время как жизнь, в том числе религиозная, усложняется, чиновники упорно стремятся к её упрощению. Им понятней и надежней взаимодействовать с официально признанной иерархией – управленцы от государства и от церкви всегда узнают друг друга.
Конечно, Русская церковь – самая традиционная и многочисленная, в годы гонений она пострадала больше других, но стремление доминировать в религиозной сфере, используя государственный ресурс, вредно как для неё самой, так и для отдельных православных верующих. Из-за этого атрофируются собственные «миссионерские мышцы», а главное – появляется опасность внутреннего фарисейского разложения по типу «Боже, благодарю Тебя, что я православный, а не такой как прочие инославные…» Далее можно подставлять название конфессий.
Конкуренты или сотрудники
Нередко можно наблюдать проявления агрессии к инаковерующим. Откуда этот страх? От неуверенности? От непросвещённости, от «нас так учили»?[1] От незнания «какого мы духа»? У некоторых верующих не православие, а так называемый «православизм», который ближе к религиозной идеологии, а не вере, составляет часть их идентичности, их «я», и любое живое слово о Боге может повлечь изменение такой идентичности. А «яшка»[2], как известно, боится благодатных перемен.
Страх изменений порождает защитную агрессию. И, конечно, это не способствует укреплению межконфессиональных отношений, которые сегодня поддерживаются только в рамках окологосударственных форумов и официальных межрелигиозных советов. Реального общения почти нет. Какое может быть общение между конкурентами на религиозном поле? Когда верующие перестанут пользовать церковь для «удовлетворения религиозных потребностей»[3], а будут охвачены «единым на потребу», в ней перестанут видеть угрозу и другие христианские конфессии. В этом главном деле все верующие – сотрудники, а не конкуренты и тем более не враги. Враг у христиан один – дух злобы, и верующие в этой войне по одну сторону. Правда, такая церковь для государства бесполезна: подлинная вера чужда всякой идеологии и не может служить инструментом кесаря. Сегодня церковь нужна власти главным образом как средство сакрализации и самого института власти, и конкретных её представителей. От этого сотрудничества государство, как писал В.В. Бибихин, «выигрывает в стабильности». А церковь? Ей тоже нужна стабильность? Но у неё ведь другие цели на земле и в истории.
Конечно, сотрудничество с государственными органами и организациями в каких-то вопросах неизбежно и даже плодотворно. Взаимодействие в социальной сфере (помощь зависимым, бездомным, многодетным и т. д.) стоит энергично развивать. Но часто, увы, тут работает механизм не сотрудничества, а взаимного использования, что незаметно усиливает зависимость по классической формуле: «За каждый скормленный тебе витамин я потребую массу мелких услуг». Церковь сегодня только нащупывает своё место в обществе и оправданную дистанцию со светской властью. Много столетий, включая XX век, церковь – по-разному, – но была зависима от государства и не может по своей инертности сразу согласиться быть «одной из многих». Да это и не нужно. Главное – избегать соблазна «поклониться» даже ради благого дела.
На мой взгляд, в рамках существующей модели государственно-конфессиональных отношений ничего в лучшую сторону не изменится. К сожалению, известная судебная практика такова, что избежать наказания за ту же миссионерскую деятельность почти невозможно. Известны благополучные исходы, но в основном по процессуальным основаниям, недостаткам оформления сотрудниками полиции административных документов. Некоторую надежду даёт недавнее решение Конституционного суда России[4], который хоть и отказался рассматривать жалобу по существу, но высказался о том, что простое приглашение людей на встречи, богослужение и т. п. ещё не является миссионерской деятельностью, так как не содержит признака распространения вероучения. Казалось бы, очевидный вывод, и как можно было такие приглашения интерпретировать как миссию? Но для конкретного сотрудника полиции это невидимые тонкости закона. Его картина мира предельно проста: любой разговор, связанный с религиозной темой, – миссия. К сожалению, в данной области объективные решения высшего суда исключительны и в российском правовом пространстве первичную практику не меняют. А главное – они не рассеивают общего негативного отношения к так называемым нетрадиционным религиям.
Хотя сегодня для православных риск наказания за незаконное миссионерство практически исключён, нельзя не понимать, что, например, антиэкстремистское законодательство «подходит» всем: каждая религия исходит из своей исключительности и претендует на максимально полное знание Бога. Православные считают себя единственными хранителями нетронутого, чистого Предания, только члены православных церквей, в том числе Русской Пправославной церкви МП, правильно славят Бога. Пусть так. Но, учитывая туманность положений закона и избирательность его применения, всегда существует риск квалификации такого исповедания как пропаганды исключительности, превосходства человека по признаку его религиозной принадлежности, то есть экстремизма[5]. Можно радоваться тому, что пока «око Саурона» не навело свой луч на Русскую православную церковь. Для некоторых других конфессий и объединений время святого исповедничества уже наступило. Но надо понимать, что все свободы – совести, слова, собрания – едины, как сообщающиеся сосуды. И если умаляются свободы хотя бы для одного религиозного меньшинства, их становится меньше у всех[6].
Просто Русская православная церковь, как гигантский организм, не столь чувствительна к таким государственно-конфессиональным изменениям. Видимо, за века не рассеялась и грёза церкви о симфонии. Но быть «первенствующей и господствующей» религией – дорогая привилегия. Риск исключительной близости к государству – превращение в «ведомство православного исповедания». А мечты об «идеальном» XIX веке изобличают короткую память: за XIX веком неотвратимо следуетXX, после которого кажется очень странным стремление возрождать православную церковь по синодальной или симфонической модели.
В настоящее время в России уже назрела необходимость в санации религиозного и анти-экстремистского законодательства: уточнение размытых норм и изъятие самых одиозных, о которых было сказано выше. Правоведы знают, что одностороннее устрожение норм и санкций дискредитирует право[7]. Но проблема в том, что точечная либерализация законов сегодня почти невозможна. Такие исправления могут стать только частью глобального смягчения законодательства. Это неизбежно произойдёт. И может быть, даже при нашей жизни.
[1] Е. Шварц. «Дракон».
[2] Святой праведный Алексий Мечёв: «Яшка и окаяшка больше всего нашему спасению мешают. Любви и смирения в нас нет».
[3] Устав РПЦ МП, глава XVI.
[4] Определение Конституционного суда Российской Федерации от 13.03.2018 №579-О/2018.
[5] Ст. 1 Федерального закона от 25.07.2002 N 114-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности».
[6] Н.А. Бердяев: «Свобода совести – основа всякого права на свободу, поэтому она не может быть отменена или ограничена людской волей, государственной властью».
[7] В.М. Гессен: «Признаком вырождения права является возрастание строгости его карательных санкций. Если карательная санкция нормы растёт, значит, моральная сила её падает. Могущество права – в его нравственном авторитете. Вырождаясь в силу, право становится бессильным».
