Участники плодотворения
Что же нам о поле, браке, сексуальности говорит христианство? К сожалению, очень мало, и уж точно не предлагает никакого единого учения по этим вопросам. Русский мыслитель Николай Бердяев отмечал «поразительно низкий уровень всего, что написано в литературе святоотеческой, у христианских теологов о браке и семье». Лучшим размышлением на тему любви и пола он считал работу Владимира Соловьёва «Смысл любви» и отмечал смелость, с которой тему пола поднимал его современник Василий Розанов. Возможно, именно предпринятые в русской религиозной философии попытки осмыслить проблему пола можно считать наиболее целостными из всего, сказанного на эту тему христианством. И голос Бердяева, видевшего в сексуальности человека «метафизические корни его существа», заслуживает здесь особого внимания.
«В сущности, трактаты о поле и браке бл. Августина и других суть трактаты по организации родовой жизни и очень напоминают трактаты по скотоводству», – писал Бердяев о наиболее устоявшейся в церкви точке зрения – что половой акт получает оправдание и благословение только в деторождении. В том же ключе писал священномученик Мефодий Патарский в своём труде, восхваляющем девство: «человек оставляет отца и матерь, как забывающий внезапно обо всём в то время, когда он, соединившись с женою объятиями любви, делается участником плодотворения, предоставляя Божественному Создателю взять у него ребро, чтобы из сына сделаться самому отцом».
Мы видим, что святоотеческий взгляд нередко наследует ветхозаветное представление о сексуальных отношениях. Именно в Ветхом завете деторождение является одним из главных благословений Божьих, перевешивающих всю нечистоту, связанную с половым актом. Новый завет, на новой глубине ставя вопрос о чистоте и святости, обнажает иной конфликт. Это не конфликт чистого и нечистого, а противостояние родового и личного начал. Само деторождение, прежним заветом освящённое, для христианского откровения оказывается частью родовой стихии мира сего, порабощающей человека социальным и биологическим законам. С точки зрения биологии, все особи, а с точки зрения социологии все индивиды – одинаковы. Личность же, живой любящий человек не мирится с самой мыслью о том, что любимого можно кем-то заменить. Христианство превозносит девственность не потому, что гнушается браком. Слова Христа, что «в воскресении не женятся и замуж не выходят» (Мф 22:30), свидетельствуют не о прекращении любви в Царстве Бога, а о том, что человек будет освобождён от рабства своей падшей плоти и падшему обществу. Высота девства не в гнушении плотью, а в устремленности к Царству Небесному, знаке его приближения к людям, в возможности предпочесть следование за Христом пути всея земли, личное начало – родовому. Так, святитель Григорий Богослов писал: «Супружество послужило украшением земли, а девство – Божия неба».
Церковной традицией попытки унизить брак как нечто нечистое и за счёт этого унижения возвысить девство были осуждены. Так, 1-е правило Гангрского собора гласит: «Если кто порицает брак и гнушается верною и благочестивою женой, совокупляющеюся со своим мужем, или её порицает как не могущую войти в Царствие, тот да будет под клятвой».
Пол и смерть
Как бы то ни было, отношение к сексу в христианской традиции остается напряжённым. Одна из главных причин этому – связь полового размножения и смерти, а значит, первородного греха. «Где смерть, там и брак; не будь первой, не было бы и последнего», – считал святитель Иоанн Златоуст. А преподобный Максим Исповедник говорил: «Смерть властвовала над природой посредством преступления (Адама). Все, кто получил бытие от Адама посредством удовольствия (половым путем – прим. митрополита Иоанна (Зизиуласа)), необходимым образом и помимо их воли обладали рождением, сопряжённым со смертью, на которую была осуждена природа».
Размышления об этой связи пола и смерти можно найти и у современных учёных. «Неизбежная смерть как результат дряхления – естественного старения, – возможно, не существовала в течение миллиарда с лишним лет после возникновения жизни. Такая форма запрограммированной смерти появилась, по-видимому, примерно в то же время, когда клетки начали экспериментировать с полом в связи с размножением. Возможно, это была окончательная утрата невинности», – пишет биолог Вильям Кларк в книге «Секс и происхождение смерти».
Осмысляя эту нерасторжимую связь рождения и смерти, Бердяев, показывает, что смерть в первую очередь поразила не биологическую жизнь человека, а его личность: «Рождение несёт в себе семя смерти, растерзание индивидуальности, гибель её надежд».
На глубине страха человека перед полом – неразрывная связь-конфликт любви и смерти. Любящий никогда не может согласиться на кончину и исчезновение любимого, которую рождение как бы предполагает. Любовь хочет не обойти смерть, не забыть её, а пройти насквозь – одолеть не только всякий страх перед смертью, но само небытие. Уже Ветхий завет восклицает: «крепка, как смерть, любовь» (Песн. 8:6), но Евангелие идёт дальше: любовь попирает смерть, потому что сильнее смерти.
Жизнь рода и вечная жизнь
Жизнь рода предлагает неравнозначную замену вечной жизни половым размножением, соглашаясь со смертью каждого, лишь заменяя его новорождённым, так же обречённым на небытие. Это согласие не только со смертью как конечностью жизни, но и со смертью как конечностью любви, конечностью единства, которое хочет быть вечным.
Бердяев отмечает, что сексуальный акт связан с превращением любимого в объект, а его пола – в «частную функцию». Соединение с любимым, к которому человек так устремлён, не достигается, и с этим связан «неустранимый элемент разврата», даже если нет измены и неверности. В своих высших точках влюблённость преодолевает сексуальное влечение, и наоборот, сексуальное влечение вполне может сочетаться с отвращением к человеку, считает Бердяев. «Влюблённый находится в меньшей зависимости oт половой потребности, может легче от неё воздерживаться, может даже делаться аскетом».
В этом свете делается проблематичным современное приходское «богословие» семьи, в котором заключение брака и чадородие трактуются как религиозный долг, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» – как призыв к биологическому размножению и даже решению демографических задач. Оно естественно вырастает там, где сама христианская, церковная жизнь осознается по преимуществу как что-то земное и социальное, просто некое устроение части общества – допустим, самой добропорядочной и правильной. Попытка вписать любовь с её волей к бессмертию любимого в упорядоченный строй родовой и общественной жизни обрекает её на бессилие, лишает человека небесного измерения, а церковную жизнь делает обывательской. Но Христос пришёл не за этим.
