Однажды автор стал случайным свидетелем показательного разговора. В овощном отделе крупного сетевого магазина одна весьма немолодая женщина набирала в пакет старую луковую шелуху, скопившуюся в коробках. Другая женщина – видимо, её хорошая знакомая – спросила, зачем она набирает шелуху. Та ответила ей, что собирается красить яйца. «Но до Пасхи ведь ещё далеко», – удивилась её знакомая. Дело происходило в конце августа. «А я каждую неделю крашу яйца, ношу на кладбище своему племяннику и кладу на могилу», – ответила она. «Зачем?!» – ещё более удивилась подруга. «А мне так хочется», – был ответ.
Можно сколько угодно смеяться над наивностью этой женщины, возможно, плохо образованной в вопросах традиционных религиозных ритуалов, а возможно, и совершенно равнодушной к религиозной вере, но очевидно, что описанным способом она искала игровые пути для «общения» со своим любимым умершим племянником. Это событие даёт наглядную иллюстрацию того, как при помощи пищевого продукта человек формирует игровое квазирелигиозное подобие «священного». В сплаве игры и трапезы пища становится почти религиозным объектом, а сама трапеза – почти священнодействием. Почти – это «понарошку», «как-бы», «подобно», метафорично. Даже в смысловой нагрузке слова «трапеза» присутствует отсыл к священному алтарю, жертвеннику, к священной Евхаристии, где и «домашняя трапеза предстаёт как подобие богослужения», как некий образ священного: «в доме стол, как в церкви престол». А всякая образность, «подобность», метафоричность (греч. μεταφορά «перенос; переносное значение», от μετά «над» + φορός «несущий») неизменно несёт внутри себя основу игры. В результате даже обыденный приём пищи осуществляется как симуляция религиозного обряда, ведь симуляция – всегда игра.
Симулякр священного
Несмотря на то что люди продолжают в настоящее время (хотя и в меньшей степени) ставить на поминальный стол фотографию усопшего перед зажжённой свечой и стопкой водки, покрытой кусочком чёрного хлеба, большинство из них в частных разговорах совершенно однозначно отмечают «ритуальную бессмысленность» этих действий. Ведь покойники, по их убеждениям, не едят и не пьют приготовленные приношения. Более того, значительная часть собеседников вообще отрицала свою веру в посмертное существование души. Можно предположить, что именно полное отсутствие или даже частичная деформация практической религиозной веры понуждают людей замещать «священное» «игровым» из-за их «структурного» сходства и невозможности однозначно отделить «игровое» от «священного», так же как и прочертить чёткую границу между «игровым» и «серьёзным».
В отличие от религиозного обрядового освящения (благословения) стола, в игровом сознании пища и её компоненты (мясо, соль, вино, специи, мука, зерно, хлеб и т.д.) становятся симулякром священного, т.е. выводятся за «пределы обыденного», не наделяясь при этом рядом предполагаемых сакральных качеств, способных оказывать влияние на метафизическое восприятие свойств предметов. В качестве примера можно привести совместное употребление мяса жертвенных животных у многих народов, ведь «рудиментом» этого обряда до нынешнего времени остаются игровые выезды на природу для приготовления шашлыков или барбекю, уже лишённые своей прошлой религиозной обрядовой сущности, например, для умилостивления Аполлона или Диониса, но сохранившие (видоизменившись) игровой характер трапезы:
Фото: Авилов Александр/АГН «Москва»Кончив молитву, ячменем и солью осыпали жертвы,
Выи им подняли вверх, закололи, тела освежили,
Бёдра немедля отсекли, обрезанным туком покрыли
Вдвое кругом и на них положили останки сырые.
Жрец на дровах сожигал их, багряным вином окропляя;
Юноши окрест его в руках пятизубцы держали.
Бёдра сожегши они и вкусивши утроб от закланных,
Всё остальное дробят на куски, прободают рожнами,
Жарят на них осторожно и, всё уготовя, снимают.
Кончив заботу сию, ахеяне пир учредили;
Все пировали, никто не нуждался на пиршестве общем;
И когда питием и пищею глад утолили,
Юноши, паки вином наполнивши доверху чаши,
Кубками всех обносили, от правой страны начиная.
Целый ахеяне день ублажали пением бога;
Громкий пеан Аполлону ахейские отроки пели,
Славя его, стреловержца, и он веселился, внимая.
Ныне это дань игровым традициям взамен священных в прошлом ритуалов очищения, жертвоприношения или «моления». Связь игры и религиозных ритуалов через «соучастие» в трапезе с мёртвыми можно проиллюстрировать следующим примером. В античных Афинах в самом конце зимы в каждом доме отмечали Антестерии (др.-греч. Ἀνθεστήρια) – Праздник цветов, связанный с культом Диониса, во время которого приносились в жертву цветы. Праздник продолжался три дня в феврале по аттическому календарю, в котором февраль соответствует месяцу Антестерион. Каждый из трёх дней праздника имел своё название:
Пифойгия (открывание бочек) – хозяева приносили жертву. Все храмы закрывались, кроме храма Диониса Освободителя (двери этого храма были закрыты в течение года и открывались только на время Антестерий). В храме находился ксоан – идол бога. Ночью эту статую, осуществляя таинственные обряды, переносили в святилище.
Утром второго дня Хоэс (день кувшинов) по городу ходили компании ряженых сатиров, устраивались соревнования – кто быстрее и больше выпьет вина; остатки вина приносили в жертву Дионису. Весь день готовились к торжественной процессии, которая осуществлялась в сумерки, при свете факелов. В процессе участвовали сатиры, господа, силены верхом на ослах, участники хора в звериных шкурах и с венками, разодетые нимфами и менадами женщины. Все они, вместе с отрядом афинских всадников, сопровождали триумфальную колесницу, на которой везли ксоан Диониса к Ленойону – храму Диониса в Афинах.
Краснофигурная ойнохоя со сценой Антестерий. Фото: Jastrow/WikipediaХитрои (день чанов). В этот день устраивались соревнования комических актёров, и тот, кто побеждал, получал разрешение на выступление в городе. Также в этот день проходило состязание в пьянке. Каждый кубок объявлялся под звуки труб, участники соревнований пили вино, а специально выбранные судьи определяли победителя, который получал в награду, опять же, вино.
Не менее интересно развивались события по окончании праздничных дней: в завершение пиршественного празднества «пробуждались» мёртвые, томимые голодом и жаждой, они требовали своей части в пиршестве. «Незримые тени мёртвых – вот чудеса! – носились по улицам города – все могли их слышать! Жители покрепче запирались в домах, предварительно поставив у своего порога глиняный горшок, особо предназначенный для этой цели и наполненный “походной” похлёбкой, сваренной из разных зёрен. Живые не смели к ней прикасаться. В этот день людям приходилось не только самим защищаться от мёртвых, но и ограждать от них и богов – сами они укрывались в своих домах, а бессмертных накрепко запирали в храмах. Святилище обвязывалось толстыми верёвками, для того чтобы предохранить бессмертных от заразы – соприкосновения со смертью. Дав мёртвым до отвала наесться похлёбкой, причём её нисколько не убавлялось в горшках – естественно, что незримые и питались незримо, – с ними прощались до следующего года».
Связь в языке
Изначальную связь употребления пищи и религиозных ритуалов можно проиллюстрировать также на примерах, сохраняющихся в современном языке. Так, современный глагол «жрать», употребляемый ныне как грубая, разговорная форма глаголов «есть», «кушать», «употреблять пищу» и проч., восходит к древнеславянскому «жрети» (ср. «жерети», «жреши», «жрут», «пожрох» «жрец» и проч.), означающему одновременно «приносить жертву» и «поглощать», «быстро (жадно) есть», «пить» и проч. Также эта форма глагола сохранилась и в современной русской православной литургической практике: во время совершения первой части литургии – проскомидии (приношения) – диакон, указывая на приготовленную просфору, обращается к священнику и произносит: «Пожри, владыко» (т.е. «принеси жертву»), – после чего священник произносит: «Жрется Агнец Божий…» (т.е. «приносится в жертву Агнец Божий…») и прочее.
Также в XIX веке В.И. Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» фиксирует ныне устаревшие формы употребления слов связи священного и игрового значения пищевых продуктов и трапезы: «Говорят о пище: молить, благословлять и есть, с обрядами, первинку, новинку: молить кашу (вор. тамб.), варить молочную кашу впервые после новотела. Я ныне ягодок еще немолила (твер.), не ела первинки. Говорят, и молит корову: впервые, после новотела, варят кашу на молоке, ставят её на стол с блюдом, в котором сено, овёс и хлеб; молятся и едят кашу, а блюдо относят корове, и с этого времени едят молоко её. | Резать, колоть животных, по обряду или обычаю (вор. вят.), например поросёнка на Васильев вечер, или курицу на день Космы Дамиана и пр. Вероятно, выражение это осталось ещё от язычества; в каз., чуваши и черемисы молят, или чуклят, приносят на жертву первый хлеб; в симб. мордва по весие молить птицу, овцу, чёрную и рыжую корову, на мирской счёт села; в вят. не говорят: резать, бить, колоть скотину, а всегда молить: Сегодня мы молили убоинку, били скотину. Он зычал меня молить опойка, звал бить теленка».
Фото: Kawin Harasai/UnsplashБезусловно, игра может проводиться как в группе, так и единолично, но совместный приём пищи как застолья, трапезы есть отличительная черта человека и важнейший элемент жизни человеческого сообщества. Важно то, что игровое употребление пищи непременно проходит как общественный акт. Не многие живые существа готовы добровольно делиться пищей. Человеческое объединение для трапезы – это не налёт стаи или стада на добычу. На трапезу приглашают участников, к ней готовятся и организаторы, и гости. Ценность игрового характера трапезы осуществляется в её общественном признаке, именно он лежит на её поверхности и первым обращает на себя внимание, т.к. в нём раскрывается ещё одна функция трапезы и одновременно признак игрового – социализация.
Социализация – сложный, длительный и противоречивый процесс интеграции человека в общество с соответствующими этапами, формами, механизмами, в результате которых человек усваивает ценности и нормы социальной жизни. Трапеза во всех сферах социализации – традиционной, институциональной и стилизованной – занимает одно из ведущих мест, так же как и на всех этапах жизни, начиная с периода вскармливания младенца и до самой старости. Семейное застолье, дружеские посиделки за столом традиционно являются местом повышенного внимания к социализации детей: ведь здесь им предстоит научиться основам самоограничения, самоконтроля, видеть и понимать различия и постигать правила человеческого сообщества. Детские потешки и присказки во время кормления ребёнка – тоже не простая дань традиции, а введение в игровой мир приёма пищи. Детские воспоминания часто связаны именно с яркими событиями – домашними торжествами, семейным застольем, и позитивный, и негативный опыт социализации обязательно скажется на всей дальнейшей жизни человека. Именно цели социализации через игру служит развитая индустрия «кулинарных» детских игрушек: игрушечных плит, кухонь, столовых приборов, пластмассовых «продуктов питания», формочек для детских «куличиков» из песка и проч. «Совместная еда – это фундаментальный объединяющий ритуал, совершая который, мы подтверждаем свою общую идентичность как члены семьи или группы. Так, например, во время Иудейской пасхи, seder, семья иудеев утверждает непрерывность традиции, несмотря на дальние перемещения, и, съедая пресный хлеб и горькие травы, тем самым выражает идентичность со своими предками, символически соединяя с настоящим их очень ценный исторический опыт». В социальном отношении совместный приём пищи в то же время выступает как идентификатор «свой – чужой», он же указывает на различия в статусе участников.
Древние агапы и братчины
Трапеза – как частный случай игры вообще – показывает, что в игре сочетаются два полюса: свобода и ритуал. Именно мера их взаимодействия устанавливает два основных направления: уравнивающее и дифференцирующее. Как пример, максимально стремящаяся к равенству участников трапеза – это «симпозиум», «братчина», «трапеза в складчину» и ей подобные. Здесь наличие застольных ритуалов хоть и обязательно, но они сами в себе несут свободу выбора для участников. Таковы были, по сути, древние агапы (1 Кор. гл. 11). Но в чрезмерном стремлении к свободе есть своя опасность чрезмерной агональности, а то и хаоса, что нейтрализуется или регламентируется традиционными застольными ритуалами. Важно то, что степень ритуализации исторически не устанавливается произвольно, а продиктована уровнем технологии заготовки и приготовления продуктов, выпечки хлеба, профессией и родом деятельности обычных участников той или иной трапезы, но любое совместное застолье в процессе репрезентации ритуализируется. Даже форма стола может стать знаком, где круглый стол указывает на стремление к равенству, а П-образный – к дифференциации, особо степень этой дифференциации подчеркнёт П-образная форма стола, когда верхняя перекладина отделена от своих «ножек» и даже поставлена на некоторое возвышение – подиум. Такая трапеза имеет более высокую степень ритуализации, а значит, больше ограничений в свободе участников. Чрезмерная и жёсткая ритуализация не избавляет трапезу от её игрового состояния и возвышенного настроя, но, ограничивая, «оскучняет» праздник.
Картина И. М. Прянишникова «Общий жертвенный котел в престольный праздник». Фото: общественное достояниеПоскольку наши организмы довольно часто требуют пищу, то её употребление постоянно возобновляется во времени. Одновременно трапеза повторяется и как игровое поведение. Повторяемость трапезы определяет ещё один её неотъемлемый признак – репрезентативность. Трапеза может совершаться в память некоего события, ей предшествовавшего. Возобновление трапезы символизирует повторение вспоминаемого и чествуемого события: праздника, поминовения усопшего, значимой (для участников трапезы) исторической даты и т.д. Кроме функции репрезентативности, повторяемость несёт в себе формирование условий определённой устойчивости, так называемой исторической резистентности, которая придаёт ей мемориальный характер и предохраняет застолье от внесения произвольных изменений, могущих сломать целостность праздника или иного вспоминаемого события и тем самым разрушить внутригрупповое единство участников, в итоге репрезентация не состоится, не произойдёт возобновления. Формируются относительно устойчивые группы для праздничной или памятной трапезы: одноклассники или однокурсники, ветераны боевых действий или просто сослуживцы, родственники или коллеги. Все эти застольные сообщества, «священные братства», мотивированы не столько на утоление голода или жажды – скорее они настроены на общение, в основе которого лежат игровые принципы и функции. Повторяемость же ведёт неизменно ко всё более жёсткой регламентации трапезы, внося в неё всё больше ритуальных элементов. В свою очередь, процесс ритуализации всё более обусловливает игровой характер трапезы и тем самым повышает её ценность. Но накопление изменений в игре неизбежно в силу накопления изменений, происходящих в самом обществе.
В заключение нужно сказать: существует мнение, что по мере «взросления» человечества значение игры в обществе будет понижаться. Игра якобы будет постепенно отмирать. Но наблюдение за трансформациями застольного поведения даже на коротком отрезке времени показывает, что эта точка зрения – явное заблуждение.
Рост производительности труда, внедрение новых передовых технологий, в том числе и в первую очередь робототехники, увеличивает значение досуга, а значит, повышает роль игрового в повседневной жизни людей. Но даже там, где труд по-прежнему занимает значительную часть жизненного времени, он сам может нести в себе элементы игрового, многие виды трудовой деятельности связаны непосредственно с игрой, игровыми формами поведения. А там, где игру реализовать сложно по объективным причинам – техническим, технологическим и пр., – искусственно вводится и стимулируется состязательность как элемент игры. Таких примеров много: «стахановские» и социалистические соревнования в СССР, соревнования профессионалов, профессиональные фестивали и проч. Но это говорит лишь о том, что трансформируется только характер игры, а само игровое пространство-время никуда не исчезает. В дальнейшем по мере существования человеческого общества значение игры (и её частного случая – трапезы, застолья, пиршества) будет возрастать.
