Фото: Тихонова Пелагия / АГН "Москва"
Одна из самых узнаваемых песен девяностых – «Офицеры» Олега Газманова. Сначала она ассоциировалась с достойными командирами 1-й Чеченской, потом стала постепенно неформальным гимном всех российских офицеров. Может быть, в недавний период моды на леволиберальные говоры кто-то даже писал отповедь песне как милитаристскому гимну. Совершенно точно отповедь писал Константин Крылов – в общем русле «русских людей обижают». Но и эта критика, и привычное восприятие – не совсем о том, что есть.
Раскроем карты: эта песня на самом деле написана в честь офицеров (прежде всего афганцев), которые вышли поддержать Ельцина во время августовского путча. Изначально песня была гимном гражданскому мужеству людей, опрокинувших уже ветхую машину старой партии. Один из куплетов, про «зверя в последней агонии», постепенно пропал из текста, – и не так важно, насколько мифология «Преображенской революции» августа 1991 года бьётся с механикой переворота. Важно, что песня отмечает точку становления нового государства, и в этом плане переход от гимна гражданскому мужеству к песне офицерского корпуса молодой страны совершенно органичен.
Государство представляет собой прежде всего политическое образование, поэтому рамки рождения и становления определяют его основную дорогу во всё время его существования. Потому США приобретают всё более серьёзные проблемы в параллель с развитием эмансипации афроамериканского населения, а СССР развалился, когда там появилась настоящая свобода слова. Это содержание получает своё выражение в больших нарративах, сопровождающих жизнь государства – от текста Конституции до маргинальной публицистики. Как предмет постоянного динамичного воображения, государство нуждается в постоянном обновлении этого нарративного оформления, постоянном переосмыслении и обновлении базовых тезисов, объясняющих его существование: в этом плане и конституционные законы, и политическая публицистика становятся функционально текстами теологическими, постоянно толкующими базовый «священный текст».
Этот процесс толкования наслаивается на оформление политической жизни страны, которая, будучи органично заключена в рамки институтов, представляет собой культуру становления и разрешения конфликтов в форме диалога между субъектами социальной жизни страны.
Теперь посмотрим, как христианин может поддерживать социальную жизнь новой России, родившейся в августе 1991 года. Или даже – какие послушания эта жизнь на него накладывает.
Борьба с тоталитарной сектой
Фактическая традиция отношения к государству и властям в России унаследована от СССР – с его жесточайшим государственным патернализмом, а также отчасти от Российской империи с её ясным отношением к церкви. В рамках последней традиции от христианина требуется прежде всего послушание и лояльность властям своей страны. Это хорошо бьётся и с известными словами ап. Павла о власти и о том, кто носит меч. Но факт в том, что государство, которое родилось в августе 1991 года, не похоже ни на империю, ни на СССР.
Его реальный политический дизайн – демократический и федералистичный. Соответственно, в новый исторический период крепость государства требует от христианина известной гражданской активности и стремления участвовать в политических делах: это буквально обязанность лояльного гражданина, причём буквально же прописанная в Конституции: «Носителем власти является её многонациональный народ». Многие из нас слышали внутри церкви, что «ну по факту-то у нас монархия и соответственно…» и натыкались на вычурную сложность этих конструкций, маскирующую их беспомощность, потому что такие конструкции неправдивы. Попытка всерьёз им следовать – это прямое презрение к Конституции, как следствие – к закону. Если быть хорошим гражданином своей страны – значит презирать её писаные законы. Это особая страна с особым государством, а может быть, и государства-то никакого тут нет.
Тогда и политическая деятельность может быть неэффективна – ведь она осуществляется в рамках либо права, либо радикального действия. Радикальное действие для христианина едва ли допустимо, особенно учитывая, что политическая традиция задаёт паттерны социального поведения, которые не стоит нарушать без серьёзного стимула. В ситуации, когда исполнить своё государственное послушание прямой политической активностью невозможно, христианин может исполнить гражданский долг, вникнув в «большой нарратив» государства и укрепляя его опоры.
А опор, исходников политического бытия России, три. Прежде всего это нетерпимость к тоталитарным сектам: российское государство конституировано через борьбу и победу над одной из таких сект. Особенность этой победы состоит в том, что государственные структуры России во многом созданы этой сектой, но когда пришло время, эти структуры наполнились живой и здоровой духовной энергией людей, стремившихся избавиться от тоталитаризма: собственно, выражение этой энергии и запечатлено в старом конституционном тезисе о том, что у РФ нет государственной идеологии. Это дань уважения борьбе против субъекта, который свою тоталитарную власть строил собственно на идеологии и идеологизации всех сфер жизни общества. Суверенитет России, день которого уже практически не празднуется, – это суверенитет прежде всего от этой тоталитарной секты.
Выставка «Конституция моей страны», приуроченная к 25-летней годовщине принятия Конституции Российской Федерации в Музее современной истории России. Фото: Иванко Игорь / АГН "Москва"Вторая опора нового государства – федерализм. Новое государство было построено на договоренностях с региональными элитами, некоторым из которых было предложено: «берите суверенитета столько, сколько можете проглотить» – взамен на включение в общероссийскую государственную рамку. И третья опора государства – это свобода, прежде всего рыночная и политическая. Принцип свободы – это как бы крючок, связывающий Россию 1991–1993 годов с миром развитых государств, где капитализм и государство как независимый и отстранённый от конкретных субъектов действия институт власти и управления дополняют друг друга, обеспечивая капиталистическое хозяйствование за счёт строго соблюдаемого права.
Мы не случайно посвятили всего один абзац двум государственным опорам: очевидно, что для христианина федерализм и рынок важны намного меньше, чем безопасность от любой тоталитарной секты, а особенно той, что может проникнуть в институты власти. Если мы попробуем свести все возможные области проявления послушания христианина как гражданина РФ в максимально узкое поле, это поле будет полем борьбы против любой тоталитарной секты с властными амбициями. И первый, ключевой путь этой борьбы – активная работа с памятью о преступлениях, совершенных ушедшей в августе 1991 года сектой. Воскрешение этой памяти становится одним из залогов неповторения тех преступлений.
Истоки социальной несправедливости
Возвращаясь к непосредственной истории нашего государства, важно отметить и противоречивость наследия Ельцина. Само по себе самоопределение России как свободной от КПСС страны – заслуга, которую невозможно переоценить. Однако вслед за собственно идеократической диктатурой была разрушена и социальная опора советского общества – промышленность. Ельцинское правительство сделало радикальную ставку на становление финансово- и торгово-ориентированной экономики, благословив исключительно болезненный процесс приватизации. Это дало отложенный, но исключительно тяжёлый эффект.
Дело в том, что советский завод был не просто заводом. В рамках советского подхода к градостроительству завод собственно определял город, создавал населённый пункт. Планировка новых городов отталкивалась от обслуживания промышленности. Города, которые восстанавливали после освобождения во время войны, сначала запускали своих промышленных гигантов: вокруг них расселялись как могли рабочие, и уже потом наступало время планировки города и массового жилищного строительства.
Поэтому объекты промышленности стали центрами советских городских миров. Первой оторванной от красной власти формой социальной сплочённости в этих новых городах стали сообщества, названные позднее группировками: «Тяп-ляп» в Казани, свердловский Уралмаш. В некоторой степени позднесоветский бандит – это первый ключевой и самый массовый продукт советской социальной действительности самой по себе, в отрыве от идеологического флёра.
Рабочий в цеху завода тяжелого машиностроения "УЗТМ" (Уралмаш). Фото: Александр Смирнов / КоммерсантъНо мы отвлеклись. Удар, который приватизация нанесла по советской промышленности, стал ударом по городским социальным мирам, и львиная их доля этого удара не выдержала. Разрушалась модерная сетка, обеспечивавшая раньше условную равномерность советского общества, расселённого по территории государства. Это родило естественный ресентимент, который нельзя объяснить самим фактом быстрого обнищания вчерашних рабочих и учителей: когда вокруг тебя рушится вся твоя вселенная и на её место приходят совершенно другие вывески, люди и методы управления, невозможно сосредоточить внимание на одном враждебном действии.
Этот удар задал курс на демодернизацию России. Майкл Манн в «Истории власти» пишет, что ключевой залог становления национального государства – это некоторая равномерность развития территории. «Манчестер и Лондон ...как одинаково пропахшие угольной пылью промышленные города, рождающие одинаковые типы людей, хорошо выстраивающихся в фордистскую экономику». Новая Россия была обречена превратиться в пространство принципиально разных зон качества жизни и способов её осуществления, что во многом лишало ресентимент плотной социальной базы, но сохраняло его всеобщим подсознательным настроем. Его эффект усиливал тот факт, что именно РСФСР была страной с максимально плотной концентрацией населённых пунктов, рождённых в чистом поле от угрюмых заводов: Урал и Сибирь промышленно осваивались уже во время войны и после, так что центр тяжести ресентимента, если он имел общепостсоветский характер, был именно в российской глубинке.
Этот настрой родил почти-победу Зюганова на выборах 1996 года. Говорят, что эти выборы определили путь России в кровавое сегодня, – и с этим сложно спорить. С одной стороны, фактически властвующие сети были настроены резко антисоветски и справедливо как бы опасались возвращения красной диктатуры, поэтому и пошли на ряд ухищрений, направленных против одной из опор российского государства – свободы. С другой стороны, «старая партия» кончилась именно в августе 1991 года и КПРФ была типичной левой партией в рыночном государстве и обществе. Она не имела ни кадров, ни структуры, ни даже целеполагания для того, чтобы превратиться в прежнего монстра. Поэтому в случае, если бы рокерам не отвалили кучу денег за тур «Голосуй или проиграешь», не вернулось бы никакой диктатуры. Воцарился бы на несколько лет левый уклон, дающий возможность выразить и проговорить ресентимент провинциального населения России.
Но этого не случилось, а с начала нулевых стала популярной риторика возрождения империи, направившая ресентимент в другое русло. Вскоре мы увидели, куда течёт река: она ведёт к попыткам удовлетворить чувство социальной несправедливости географическими приобретениями. Этот курс сопровождался сознательным выхолащиванием и разрушением «больших нарративов», выраженных в политической риторике. Вместе с этим руководство страны очевидно противилось складыванию крупных социальных субъектов со своим голосом, способных в потенциале к политической субъектности. Этим обусловлена связка между знаменитыми промыслами Кордонского-Павлова, которыми стала жить страна, и провалом промышленного насыщения страны новыми технологиями и производствами, ясно обнаружившимся сегодня.
Три послушания
Если возможно говорить о «трагедии правящего класса» в ракурсе описания действительности, то она состоит в следующем. Люди заболели восстановлением империи и попытались слепить империю из демократического федеративного государства. Однако построить рабочие имперские социальные и экономические институции эти люди не смогли – они лишь сломали, насколько получилось, институциональное выражение опор ельцинского государства и, «обезопасив» себя от независимых социальных субъектов, пошли в бой.
И после этой трагедии разворачивается драма в виде вопроса о том, вывезет ли российское государство те события, которые приготовила ему история. Итог зависит от каждого отдельного человека в некоторой мере, и тут к уже упомянутому послушанию христианина – борьбы против воцарения той или иной тоталитарной секты – мы можем добавить ещё два направления деятельности.
Прежде всего это осмысление своей социальной идентичности и максимально плотное включение в общности рядом – экономические, идейные и разные иные. Слаженные крупные социальные субъекты с ясным функционалом в производстве общего блага могут стать драйверами возрождения и развития страны.
Третье направление – оспаривание, насколько возможно, внутрицерковных попыток трактовать живое и современное по изначальному дизайну государство как новое воплощение воображаемой «великой России», в отношениях с которой необходима «симфония». Важна настоящая Россия, а не «воображаемая», а настоящая в точке рождения – суверенна, свободна и федеративна. И церкви, и каждому отдельному христианину ещё предстоит понять, как надлежить жить в таком государстве. А пока хотя бы согласиться с простым тезисом – о том, что старые рецепты не помогут.
