Я приехал в Москву ранним утром в самый дождливый день декабря. Накануне предупреждали: «в понедельник в Москве ожидается тропический дождь, прольётся от 23 до 33 миллиметров осадков, это 40–60% от всей месячной нормы». Учитывая температуру в 2–3 градуса, тропическим дождь назывался, конечно, условно. Когда я вышел на Чистых прудах, на улице было отвратительно: вода лилась сверху, вода стояла на тротуарах, вода покрывала вчерашний лёд – было холодно, скользко и гадко. Будто и не Москва. До конференции, на которой я должен был выступать, была ещё пара часов и несколько сот метров, отделявших меня от Покровских ворот, и всё острее было чувство, что надо укрыться от непогоды. Над домами Чистопрудного бульвара как раз прояснились таинственные очертания башни. Я понял: туда. Застроенная домами башня Меншикова в Архангельском переулке всегда привлекала моё внимание – и своим обликом, и масонским прошлым, а, кроме того, тем, что всего раз мне удалось попасть внутрь. Впрочем, она была закрыта и теперь. Открытым был храм подле – Феодора Стратилата, что у Мясницких ворот. И я зашёл туда.
Внутри церкви, будто в фильме Бергмана, шла служба и не было ни души. Чувствуя себя захожанином, я задумался о своём, об обещанном тексте о «Нечаянной Радости», который нужно было сочинить к 22 декабря, когда церковь вспоминает этот образ. Сочинение шло трудно, скорее всего, от моего особого отношения: икона эта, посиневшая от времени, закрытая стеклом с трещиной, в детстве висела на бревенчатой стене нашего деревенского дома высоко под потолком и всегда вызывала чувство какой-то мистической нежности. Кажется, ещё маленьким, но, скорее всего, много позже, я разобрал надпись на ней: «Человек некий беззаконник имяше правило повседневное молитися ко Пресвятей Богородице…» и ниже – «Нечаянная Радость». Необыкновенное название. Название – тоже совершенно лично вплетённое мной в сущность Москвы. Посетив столицу впервые, я написал: «вспомните её дворы. Там и улицы как дворы, там никогда не угадаешь наверняка, какая радость кроется там, за, – иногда и увидишь колокольню, а как пройти – непонятно, всё застроено. Иногда, наоборот, всё застроено – как на Шаболовке – а посреди хрущёбо-брежневского района – Донской монастырь, натуральная крепость, радость находки, красота. Или как на Тверской: за грандиозной раковиной сталинского фасада – русская эклектика как второе дно улицы, как внутренняя анфилада, анфилада глубины. Не просто же так почитается в Москве икона Нечаянной радости: там весь город устроен по принципу нечаянности, когда не ждёшь. Третье измерение – глубина – здесь повторяется и отражается: ландшафт задаёт неравномерность, многомерность застройки, застройка углубляет естественную кривизну пространства, и всё это – чтобы радость». Нечаянная радость.
Удивительно, как естественно звучит это название в русской речи – будто нет иконы, а словосочетание и смысл есть. В русской словесности эта естественность закреплена и узаконена: «Нечаянная радость» – вторая книга стихов Александра Блока. К слову, именно в ней были напечатаны и зачем-то зазубренная в школе «Незнакомка», очевидно непонятная школьнику, и панихидная «Девушка пела в церковном хоре…», – это стихотворение было прочитано на отпевании поэта. Но почему это тоже – «Нечаянная радость»? Стихи, вошедшие в эту книгу, были написаны в годы русской революции 1905–1907 годов, кажется, достаточно безрадостные и тревожные. Что же побудило поэта назвать книгу именно так?
Александр Блок. Фото: общественное достояниеК 1907 году Блок был известен прежде всего как певец «вечно-женственного» образа Прекрасной дамы. Он служил ей и воспринимался современниками как своего рода жрец, мистик и тайновидец. Вторая же книга показала совершенно другого Блока. В ней поэт будто забывает о Прекрасной даме, отдает её каким-то тёмным и странным силам:
Там – в берёзовом дальнем кругу –
Старикашка сгибал из берёзы дугу
И приметил её на лугу.
Закричал и запрыгал на пне:
– Ты, красавица, верно – ко мне!
– Стосковалась в своей тишине.
Но это почему-то совершенно не тревожит поэта. Он больше не рыцарь, не защитник. Он скорее пристальный взгляд, обращённый вглубь своей современности. Он вглядывается в темноту улиц, грязь переулков, прислушивается к сводкам новостей и крикам агитаторов:
– Всё ли спокойно в народе?
– Нет. Полководец убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
– Все ли готовы подняться?
– Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
Что-то есть в этом вечно-современное. Впрочем, не внешнее интересует поэта – он всегда идёт дальше. Проходит через фабрики и митинги, смотрит, как люди умирают или убивают, и как у мёртвых
В тишине, внезапно вставшей,
Был светел круг лица.
Был тихий Ангел пролетавший,
И радость без конца.
Радость. Даже здесь, даже в том, что на неё совсем не похоже. Чтобы увериться в этом предчувствии, мы спускаемся в тюрьмы и вслед за стихом заглядываем за тюремные решётки, где
Агнец Кроткий в белых ризах
Пришёл и смотрит в окно тюрьмы.
В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо,
Но Лик и синее небо – одно.
Всё пронизано Присутствием, всё живёт каким-то тихим молитвословием и ожиданием Явления, иногда будто невольным, но как бы вшитым в состав мира. Всего яснее это за городом, в полях, в болотах, где живут колдуны, ведьмы, чертенятки и карлики. Андрей Белый будет негодовать: «В прекрасных стихах расточает автор ласки чертенятам и дракончикам. Опасные ласки! Ведь любой дракончик может вытянуться в настоящего дракона (туманы, как известно, растут). Рыцарь Жены всегда – в борьбе с Драконом. А вот превратился Дракон в дракончика, и поэт его пожалел: пожалел и пригрел. Помнит ли он, что с нечистью шутки плохи?» Но поэт пожалел дракончиков и чертенят не потому, что они малы, а потому что
…мохнатые, малые каются,
Умилённо глядят на костыль,
Униженно в траве кувыркаются,
Поднимают копытцами пыль:
«Ты прости нас, старушка ты божия,
Не бери нас в Святые Места!
Мы и здесь лобызаем подножия
Своего, полевого Христа.
Андрей Белый. Фото: общественное достояниеОн пожалел и привязался к ним «только за то, что они – добродушные и бессловесные твари, – привязанностью молчаливой, ушедшей в себя души, для которой мир – балаган, позорище». Потому и радость всё больше является и предчувствуется в вещах малых, тихих, почти видимых. Стихи начинают служить им. Ими автор, как болотный попик,
Тихонько молится,
Улыбается, клонится,
Приподняв свою шляпу.
И лягушке хромой, ковыляющей,
Травой исцеляющей
Перевяжет болящую лапу.
Перекрестит и пустит гулять:
«Вот, ступай в родимую гать.
Душа моя рада
Всякому гаду
И всякому зверю
И о всякой вере».
Надо сказать, что подобное преображение строгого поэтического облика Блока-тайновидца вовсе не было воспринято современниками однозначно. Максимилиан Волошин, отдавая должное этой новой мистике быта, всё же называет Блока «поэтом сонного сознания». Валерий Брюсов, отмечая ясность и красоту стиха, также подчёркивал неровность книги, подспудно оценивая её как нечто предварительное: «Перед нами создаётся новая вселенная, и мы верим, что увидим её полную и богатую жизнь – ярко озарённой в следующей книге А. Блока». Куда определённее и встревоженнее, как вы уже заметили, выразился А. Белый: «Вместо “Сиянья красных лампад” мы видим болотных чертенят, у которых “колпачки задом наперёд”. Вместо храма – болото, покрытое кочками, среди которого торчит избушка, где старик, старуха и “кто-то” для “чего-то” столетия тянут пиво. Нам становится страшно за автора. Да ведь это не “Нечаянная Радость”, а “Отчаянное Горе”!»
Как страшный диагноз – отчаянное горе вместо нечаянной радости. Но, быть может, Андрей Белый чего-то здесь не расслышал? Взятые только как произведения изящной словесности, быть может, эти стихи и правда кажутся легковесными, они лишены традиции, корня, тяжёлого авторитета чего-то столько же великого, как Вечная Женственность. Однако озаглавленная именем иконы эта книга, возможно, направляется совершенно иным, несловесным и в то же время решительно традиционным и ортодоксальным чаянием. О чём же говорит нам эта икона?
Образ «Нечаянная радость», по всей видимости, появился совсем недавно, – не раньше конца XVIII века. Как и многие иконы синодального периода, икона эта скорее повествовательна, чем созерцательна. Можно даже сказать, что она иллюстративна. По большому счёту, этот образ и есть иллюстрация к концовке книги «Руно орошенное» святителя Димитрия Ростовского. В Прилоге к последней её главе – «Роса воскресения» – говорится о некоем «многогрешном человеке», который, «собираясь на скверное беззаконие», повторял часто слова ангельского приветствия «Радуйся, Благодатная». Говоря проще, собираясь грешить, он молился. И вот однажды во время такого славословия «напал на него страх и ужас: видит образ движущимся и живую Богородицу с Сыном своим. Смотрит, открылись язвы Младенца на руках и ногах, и в боку, и течет из них кровь потоками, как на Кресте». При виде этого он упал от страха и закричал: «О, Госпожа, кто это сотворил?» Отвечала Богородица: «Ты».
Портрет митрополита Димитрия. Фото: Национальный художественный музей УкраиныДальнейший текст удивителен. Грешник в ужасе просит «приклониться на милость» и простить его: «умоли Сына Твоего и Творца моего». Просит всего единожды. Богородица же трижды молит Сына простить этого человека. И трижды получает отказ, потому что и Христос трижды молил о Чаше, и не минула Его. Тогда Богородица решает встать перед Ним на колени: «Буду, – говорит, – лежать у ног Твоих с этим грешником, доколе не простишь ему грехи». Христос же, не давая ей этого сделать, исполняет её просьбу. Тогда человек, герой этой истории, «с благоговением коснулся устами Пречистых язв Его и пришёл в себя». Тоже в своём роде сонное сознание. И «с тех пор он исправил свою жизнь».
Какая малость потребовалась от человека! Ничтожнейшее движение с его стороны повлекло за собой целую небесную драму. Он ничего не делал – точнее, он всё делал как обычно: дежурно встал перед иконой Одигитрии – «указующей путь», произнёс отчеканенные формулы и собирался жить, как жил всегда. Димитрий Ростовский не говорит, что этот человек был разбойником или отъявленным злодеем. Он был просто человек. Его грех – привычка, причём такая же, как и его молитва. Он просто и бытово живёт как придётся, не думает и не знает, что Бог – кругом, и если ждёт какой-то радости, то только той, которая совпадает с его чаяниями. И тут случается нечто, чего нельзя было ждать: видение. За ним и того страшнее: обвинение и трижды произнесённый приговор. Ну какая тут радость? Известно же, что нет милости не оказавшему милости. Но одного – только одного – движения навстречу оказывается довольно, чтобы дежурная и привычная молитва – единственное его благое начинание – стала вдруг залогом спасения. У Данте такой же короткий крик «Мария!» спас грешника от Геенны. Пречистая Дева у Пушкина «конечно» заступается за преданного ей рыцаря, пусть он «Богу не молился» и «не ведал поста». Милость не ищет широких ворот и больших дел, они оправдаются сами за себя. Милость ищет калитки, крохотных движений, лягушек, луковичек, случайных жестов, дракончиков и чертенят – чтобы пожалеть их и спасти за самое малое. Как сказано в кондаке акафиста: «Ви́дящи Пресвята́я челове́ка, а́ще и беззако́нна, но на вся́к де́нь с ве́рою и упова́нием пред честно́ю Ея́ ико́ною до́лу поверга́ющагося <…>, вня́т и такова́го гре́шника славосло́вию, да вси́, зря́ще Ея́ Ма́тернее милосе́рдие, на Небеси́ и на земли́ вопию́т Бо́гу: Аллилу́иа».
Словно надеясь на эту милость, Александр Блок пишет в Предисловии: «Нечаянная Радость – это мой образ грядущего мира». Пишет в 1906 году, в смутное и страшное время, предвещающее времена ещё хуже. Но и тогда «осень встаёт высокая и широкая. Раскидывается над топью болот и золотою кроной лесов упирается в синее небо. Тогда понятно, как высоко небо, как широка земля, как глубоки моря и как свободна душа. Нечаянная Радость близка». Близка, несмотря на всю огромность пространств внешних и внутренних. «Мир, окружающий меня, также смотрит в ещё незнакомые очи Нечаянной Радости. И Она смотрит в очи ему. Но они уже знают о скорой встрече – лицом к лицу».
После возглашения «Святая святым» я шагнул в глубь храма Феодора Стратилата и только тогда, почему-то совершенно не удивившись, я увидел одну из его главных святынь – большую икону «Нечаянная Радость», написанную ещё в XIX веке, украшенную бесчисленными крестами, перстнями и цепочками – видимыми и осязаемыми свидетельствами того, что Радость – ждёт, что она просвечивает сквозь самое малое и является в незначительном. Например, в том, что из всех возможных храмов Москвы я, думающий о Нечаянной Радости, пришёл именно в этот. «Нечаянная Радость близка».
