Все мы знакомы с иконографией Рождества: Святое Семейство, вертеп, ясли, волхвы, пастухи, ангелы… В любых проявлениях и любых сочетаниях мы узнаём ее, не важно, относится ли изображение к западной живописной или восточной иконописной традиции. Элементы и картин, и икон во многом одинаковы, они только написаны по-разному. Эта ясность иконографии словно бы лишает изображение тайны. Её известность и понятность как бы превращает чудо Воплощения в обычное рождение, привычный праздник с его суетой и однообразной пёстрой красивостью: ну волхвы, ну ангелы, ну вертеп (то есть хлев)… Ощущая это, мне хочется пристальнее вглядеться в образ.
Картина Тинторетто «Рождество Христово». Фото: Бостонский музей изобразительных искусствИтальянский философ Джорджио Агамбен утверждает, что «мы ничего не поймём в рождественской сценографии, не поняв прежде всего одно: рождественские ясли представляют сказочный мир в тот момент, когда он пробуждается от чар, чтобы вступить в историю». До Христа человечество было так очаровано, так околдовано миром, что совершенно забыло о собственном достоинстве. Адам и Ева прислушались к говорящему змею, и с тех пор все звери казались человеку мудрыми, таинственными и свободными от его воли, – и людские сказки полнились говорящими животными. Евангелие же – Благая Весть – словно пробудило человека от заворожённости природой, чтобы он взглянул выше и направился к Богочеловеку, оставляя эти животные чары позади. Агамбен продолжает: «По древнему поверью, в рождественскую ночь к животным возвращается дар речи: перед нами сказочные животные, в последний раз предстающие заколдованными, чтобы затем навсегда вернуться к немому языку природы». Как будто вся природа погружается в молчание в почтении перед родившимся Словом и, впредь, перед человеком. Так рождение Истории покупается утратой сказки, и все скатерти-самобранки, золотые гуси и ковры-самолеты превращаются просто в утварь и пищу. Как будто и в этот раз рождение Ребёнка заставило людей повзрослеть.
Что ж, такое понимание возможно, однако оно не в силах объяснить, почему из всех, кто изображается рядом со Христом в эту ночь, ближе всего оказались именно звери: быки, ослы, овцы – все те, кто по преданию, согревали Младенца своим дыханием. Они, лишённые слов, ближе всего к Слову. И, быть может, если мы объясним это, то и сами окажемся немного ближе к тайне рождественской иконы.
Когда-то, когда ещё не было ни Символа Веры, ни христианства, каким мы его знаем сегодня, кто-то из первых исповедников, прячась от гонителей в римских катакомбах (подземных кладбищах), решил изобразить Богоматерь с Младенцем.
Древнейшее изображение Богородицы с младенцем Иисусом и пророком, Катакомбы Присциллы. Фото: общественное достояниеЭто было во II веке нашей эры в катакомбах Присциллы. Мы знаем об этом, потому что это самое раннее сохранившееся до наших дней изображение Богородицы. Но откуда мы знаем, что это именно она? Египтяне изображали Исиду с младенцем Гором, римляне II века писали младенца Гарпократа с матерью. Почему же мы так уверены, что перед нами Мария и Христос? Потому что древний художник добавил нечто, чего не было у язычников, – сияющую над ними звезду. Звезду Рождества. Так, именно Рождество – первый изображённый христианский праздник. И, как видите, здесь нет ни ангелов, ни волхвов, ни животных, только минимум иконографии: Она, Он и звезда. Этого довольно. Случайный зритель, ангел или просто прохожий, указывающий на звезду, почти не обязателен, потому что им может быть кто угодно.
Однако если всё начиналось так просто – для чего же появились животные? Ответ мы также найдём в катакомбах.
«Орфей», катакомбы Петра и Марцеллина. Фото: общественное достояниеПеред нами фреска с изображением Орфея. Мы узнаем его по фригийскому колпаку (в таких будут изображать волхвов, царей Востока), лире и заворожённым его пением птицам, сидящим на деревьях. Но как Орфей появился в христианских молельнях? Ответ прост: первые христиане не имели иных канонов и не знали других образов, чем те, что на протяжении столетий сформировались в античной культуре. Собственно, они сами и были частью античной культуры. Христианство, вопреки распространённому взгляду, не уничтожило – и никогда не уничтожало – языческого наследия. Оно его упраздняло, лишало силы. Не стоит поэтому удивляться, что на протяжении первых веков нашей эры христианские росписи, мозаики и скульптурные украшения являют образы языческих богов. Это их образы, но не они сами. Глядя на Орфея, мы, на самом деле, смутно угадываем образ Христа. Христос несёт живое Слово, и вся тварь поклоняется ему. Христос спускается в ад и выходит из него невредимым. Там, где Орфей не справился, пытаясь вывести из ада одну-единственную душу, Христос спасает все души и оставляет ад пустым.
«Орфей», катакомбы Домитиллы. Фото: petrus.agricola/FlickrВ катакомбах Домитиллы мы также видим Орфея, но уже в образе пастуха с флейтой Пана. У его ног лежит леопард, а чуть поодаль стоит козёл, позади пасутся бараны. Это также Христос, потому что, по слову пророка, «волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их» (Исаия 11:6). Христианский художник III века, желая изобразить рай, пишет разных зверей, послушных пастырю. Христос-Орфей – это образ грядущего Человека, тогда как люди нынешние, послушные ему, в лучшем случае уподобляются зверям, и в этом нет ничего унизительного. Нечто подобное говорит нам и мозаика апсиды в церкви Косьмы и Дамиана в Риме.
«Второе Пришествие», Базилика Косьмы и Дамиана. Фото: G41rn8/WikipediaВторое Пришествие Христа здесь приветствуется почти равно – людьми и, чуть ниже, овцами стада Христова, что суть одно и то же, поскольку Христос – «Пастырь добрый».
К слову, мотив «Доброго пастыря» – также один из ключевых в раннем христианском искусстве. Избегая конкретных евангельских образов, первые христиане опирались скорее на притчи и символы, чтобы их аллегорический язык не привлекал к себе слишком пристального внимания гонителей. Так, образ Гермеса Криофора – юноши с бараном на плечах – превратился в изображение притчи о Добром пастыре, который выходит на взыскание одной потерявшейся овцы, даже когда 99 овец спасены. В катакомбах Присциллы мы находим одно из первых его изображений: Пастырь-Христос стоит посередине. По слову евангелиста Матфея, справа от него – овца, слева – козел («и поставит овцы одесную себе, а козлища ошуюю» Мф. 25:33). Это страшное различение сторон, потому что стоящим ошуюю, слева, Господь скажет: «идите от мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и ангелом его» (Мф. 25:41).
«Добрый пастырь», катакомбы Присциллы. Фото: Desconocido/WikipediaБезнадёжность осуждения смягчается иконографией: взгляните, кого на плечах держит Пастырь? Козла. Потому что не овцы требует спасения, а козлища. Интуиция этого изображения живительна и точна: Христос есть единственный и грядущий Человек, а всякий приходящий к нему – не более чем «тварь бессловесная», ожидающая спасения Словом.
Так, мы видим, что хотя первое изображение Рождества лишено подробностей и мы не находим на нём привычных нам мотивов вертепа, на других изображениях того же времени животные сопутствуют Христу постоянно. Неудивительно поэтому, что встреча этих мотивов – Рождества и Доброго пастыря или Орфея, собирающего вокруг себя животных, – не заставила себя ждать. На стенках саркофагов христиан IV века мы находим такие сцены Рождества, на которых нет ни Марии, ни звезды – но только Младенец в яслях, а подле – животные.
«Рождество». Фото: Византийский музейПоследнее изображение особенно характерно, поскольку этот саркофаг находится в Базилике св. Амвросия Медиоланского, автора, быть может, первого текста, посвящённого празднованию Рождества. Он же даёт нам объяснение того, какие именно животные изображены подле яслей: «Иеремия восклицает: Горлица и ласточка, птицы полевые, знают время, когда им прилететь» (Иер. 8:7). Но что очевиднее всего сказано: «вол знает владетеля своего, и осёл – ясли господина своего (Ис. 1:3). Так познаем и мы эти ясли Господни, которые нас питают, услаждают и укрепляют». Но почему именно эти животные – вол и осёл? Святой Амвросий поясняет: «И потому как совершенный, сведущий в законе и утверждённый в Евангелии, прими веру обоих Заветов. Блажен сеющий при всех водах, где бродят вол и осёл (Ис. 32:20), как сегодня читали, то есть тот, кто сеет в народах, следующих учению обоих Заветов. Пахотный вол несёт бремя закона, о нём закон говорит: не заграждай рта вола молотящего (Bтоp. 25:4; 1 Кор. 9:9; 1 Тим. 5:18), потому что у него рога божественных писаний. А на ослёнке, прообразующем народ языческий, в Евангелии восседает Господь».
«Рождество», Базилика св. Амвросия. Фото: G.dallorto/WikipediaТак, звери – вол и осёл – суть образы иудеев и язычников, которые в будущем придут поклониться Богомладенцу. Овцы суть будущее избранное Его стадо, козлы – те, кого Он пришёл спасти, а птицы небесные – те, кто возрадовались о Его Воплощении. Вся тварь ликует и встречает Рождество, не рассуждая, праздник или не праздник, не думая, что приготовить, или что надеть, или куда пойти – но просто в животной простоте, одним только внутренним чувством мира, инстинктом добра. Мысль первых христиан, какой она воплотилась в их искусстве, говорит не о том, что Рождество – последняя ночь сказки о говорящих зверях. Наоборот, это первая ночь, когда человек может поучиться той бесхитростной искренности, которую ему являют животные. Пастухов ко Христу призвал ангел: они бы не почувствовали никакой перемены в мире, если бы Вестник не позвал их. Волхвы были мудры, но если бы не звезда, они бы никогда не узнали о Воплощении Бога и не пришли бы поклониться его Царственному Величию, вместившемуся по милости в обычное корыто. И только животным – волам, ослам, овцам – никто ничего не говорил и никуда не вёл: они сами пришли поклониться Младенцу и служили ему, согревая своим дыханием.
