Как Русской церкви стать своей для русского человека? Для кого-то этот вопрос звучит возмутительно. Сама русская нация, скажут нам, родилась из славянских племён после крещения Руси: русский язык, русские имена, русская культура, русское искусство, русская география и топонимика связаны с православием. Сколько улиц и городов носят церковные названия – Пречистенка, Христорождественская, Преображенская, Благовещенск, Златоуст, Борисоглебск, Петропавловск. Каждый скажет, что архитектурная доминанта русского города – храм или собор.
Найдутся и те, кто удивится такому: я считаю себя современным русским человеком, но при чём тут Русская церковь и почему ей надо стать для меня своей?
С вопросом «Как Русской церкви стать своей для русского народа и русского человека» «Стол» обратился к клирикам Русской православной церкви.
«Проведите нам Metal Fest»
Отец Григорий Лыжин
Вся наша проблема в том, что мы не умеем ставить правильные задачи. Главное в приходе – это Христос и сами прихожане. Мы попросили всех побывать на клиросе, чтобы каждый полно участвовал в богослужении. Умеешь ты петь, не умеешь, читаешь ты или не читаешь – постарайся. И когда люди на собственной шкуре поняли, что это такое, они мне сказали: а когда мы будем служить по-русски? И я понял свою задачу так: показать, что наша церковь вся живая. В ней могут проповедовать не только священники, но и миряне, не только мужчины, но и женщины. Евангелие прочитали – и женщина вышла у нас и сказала проповедь на евангельский сюжет. Эту проповедь, произнесённую где-то два года назад, я вас уверяю, прихожане до сих пор помнят! То, что я говорю много лет, что-то помнят, что-то нет, а вот то, что она сказала, они запомнили. То, что говорят братья на проповеди, – помнят!
Понимаете, люди тянутся к живому. Действительно, есть отток людей от церкви. И после пандемии люди отошли, и сейчас отходят. Откладывают крещение своих детей на более поздний срок. Раньше такой тенденции не было. Я крестил и пятидневных, и месячных, а сейчас уже двух-, трех-, пяти-, семилетних. Венчаний у нас не было в приходе три года. А говорят, что венчание – это модно, говорят, что русские люди любят какие-то внешние религиозные обряды – например, освящение куличей на Пасху или прийти за крещенской водичкой. Это же хорошо. Но за последние три года в самых популярных религиозных действиях народа участвует всё меньше. Означает ли это, что церковь становится чужой для своего народа? Не думаю. Просто каждый делает свой выбор. И если духовенство будет живым, если проповедь в церкви будет живой, то и жизнь появится – точнее, она будет продолжаться. В условиях небольшого города, в котором я живу, где всего 20 тысяч населения, 12 священников, я считаю, что показатель значимости церкви, например, в том, что к священнику могут подойти на улице совершенно незнакомые люди и задать вопросы, которые их интересуют. Они могут быть и высокодуховными людьми, и какими-то другими, но это обращение показывает, что церковь им нужна. Полгода назад мне поступило предложение от местных рок-музыкантов провести их Metal Fest. Хорошая идея. К сожалению, по некоторым причинам это не состоялось. Но значим сам факт, что люди обращаются к священнику с таким и не видят здесь ничего зазорного.
У нас тоже стали появляться коучи
Священник Иоанн Казанцев, преподаватель миссиологии Тобольской духовной семинарии, начальник отдела по научной деятельности Тобольского пединститута филиала ТюмГУ .
Священник Иоанн Казанцев. Фото: tobolsk-eparhia.ruНаше общество висит между двумя полюсами, которые называют кризис веры. Огромной части людей нужна вера без церкви вообще – Бог в душе, вера, которая ни к чему тебя не обязывает, кроме, может быть, каких-то эпизодических приступов религиозной деятельности, что-то вроде зажигания свечей и крещения детей. На другом полюсе находится церковь почти без веры. Причём не принципиально, какая она. Мы можем отстаивать «правильный» славянский язык и «правильное» уставное богослужение либо «правильный» русский язык и служить с открытыми вратами и анафорой вслух. Если за всем этим стоит только потребность в религии без глубины веры в Бога, то это вопрос культурологии в чистом виде. Очень часто за внешней «правильной» обрядовой религиозностью, «правильно» рукоположенным священником, «правильно» совершаемым богослужением нет веры – настоящей, подлинной, глубокой.
Оба эти полюса вызывают недоумение. С кем мы взаимодействуем, с каким народом? С теми, кто хочет верить в Бога, но при этом далёк от религиозности, от церкви? Мы о них говорим, единстве с ними? Между нами действительно большая пропасть, потому что мы им предлагаем религиозность, а они говорят: спасибо, мы этот товар не покупаем, это франшиза под названием «РПЦ», перепродажа свечей, коммерческая организация – нам это неинтересно. Или с другими, которым церковность интересна как культурная составляющая, как приобщение народа к своим корням, но зачастую без общения с живым личным истинным Богом. И за последние тридцать лет в обществе произошли изменения, которые я бы назвал кризисом среднего возраста, когда происходит переоценка прежних ценностей. Вот вроде бы мы прожили много лет, и непонятно, что мне дальше с этой женой делать? Развестись и новую завести, получше, или эту терпеть, и как-то, может быть, заново получится её полюбить.
И общество сейчас на этот вопрос пытается ответить в отношении Русской церкви. По опыту общения со студентами вижу, к сожалению, что они выбирают путь развестись. То есть они начинают рассуждать: «Это мы, а это ваша РПЦ». Я помню времена, когда говорили: «Это наша церковь, это мы». В тот период молодого вдохновения студенты рвались быть монахами, чтобы не спать ночами, реально в гробах ночевали, им срочно нужно было миссионерствовать, и они ехали в Хабаровск, на Сахалин… Сейчас такого рвения я не вижу вообще. Монахов, которые хотят от чего-то отречься, – я почти не встречаю.
Не знаю, может быть, они есть, только их мало осталось, как амурских тигров. Семинаристов, которые хотят ревностно служить где-нибудь в деревне, – нет, все хотят быть в хорошем городе, на хорошем приходе, чтобы владыка заметил. Закончился период горячих бесед о вере и о Боге, настало время усталости друг от друга. То, что сейчас мы предлагаем, обществу оказывается не всегда нужно. Но я вижу запрос на духовность порой от студентов, и от преподавателей института, и вообще от людей из общества, но духовность очень своеобразную, «вообще какую-нибудь». Такой запрос гораздо лучше покрывают восточные практики, практики процветания, благополучия, здорового образа жизни. Все эти наши праздники – Рождество, Вознесение, Успение – никому особо не интересны. Некоторые про них знают, даже иногда отмечают, даже могут выпить по этому поводу, но не больше. Чтобы люди жили верой – от Пасхи до Пасхи, брали отпуск пять дней на Страстную неделю, чтобы прожить эти дни со Христом, – такого нет. Проповедь не привлекает народ массово к церкви. Посты, воздержание от еды, от интимной близости – это дискомфорт. Что мы можем ещё предложить? Христианскую мораль? И она не очень устраивает.
Самый, наверное, популярный запрос – на простую, доступную церковь, на церковь бедную, не на иерархов в бриллиантах и панагиях, а на обычную, на простых добрых священников, которые будут переживать и проживать горе со всеми мирянами. На самом деле, это ведь во многом и есть, и священники не дадут соврать, что мы действительно отдаём себя, мы горим, мы стараемся и проживаем с людьми их горести и радости. Но тут всё равно возникает вопрос: на кого мы, священники, работаем? Как я понимаю, большая часть из нас всё-таки работают на епископа. Мы заботимся о том, чтобы перед ним хорошо выглядеть, а не перед народом. Потому что наш работодатель – это епископ, а не мирянин, не народ Божий. Почему у нас не хотят вводить богослужение на русском языке? А вдруг владыке донесут, крест снимет? А то, что люди просят об этом у тебя на приходе, ничего страшного: я же терплю, и вы потерпите.
Этот запрос на церковь простую, доступную, добрую, которая перед людьми отчитывается, которая их проблемами живёт – вот этот запрос я вижу и слышу каждый Божий день. Но при этом тут тоже парадокс. Нужна церковь бедная, патриарх без яхты, батюшка без иномарки, но при этом чтобы была и красивая. Венчаться и креститься я хочу в красивом храме. У нас храм на кладбище в Тобольске, его не закрывали в советское время – прекрасный храм, приходите. Да, он бедный, чугунный чёрный пол некрасиво смотрится, мрачновато, иконы старые по стенам от народа – люди умирали, иконы приносили в родной храм. Приходите! Нет, у вас кладбище, там покойники, декабристы, Кюхельбекер похоронен – давайте-ка, мы лучше в соборе повенчаемся, там красиво, там ремонт новый сделали, храм расписали.
Есть потребность в духовности, в каких-то моральных ориентирах, но, пожалуйста, не вмешивайтесь в нашу жизнь, мы будем жить так, как мы хотим. У нас тоже появилась категория священников, которые ударились в коучинг, в популярную психологию, вправляют всем гештальты. То есть они удовлетворяют такой запрос, который никак не связан с христианством, с церковью Бога Живого.
Запроса на службу на русском языке я от внешних нецерковных людей вообще ни разу не слышал, им одинаково безразлично что русское богослужение, что церковнославянское. Запроса на какие-то изменения в богослужении я тоже не встречаю. Что-то там служите, ну и служите. Ну свечки же горят? Горят! Крестить – крестите. Как ты это делаешь – по-русски, по-славянски, через три помазания, через шестнадцать – не принципиально вообще, этой проблемы нет. И я скажу, наконец, такую простую вещь: я не знаю, как сделать нашу церковь родной нашему народу. Мы пытаемся угодить тем, кому порой невозможно угодить, потому что не можем поступиться нормами морали, верой, нашими традициями.
«Надо понять тех, кто верит в душе»
Священник Георгий Кочетков, основатель богословского Свято-Филаретовского института, духовный попечитель Преображенского братства.
Священник Георгий Кочетков. Фото: Евгений Гурко / Архив СФИЦерковь – это тоже народ, и в ней тоже русские люди. Мы действительно можем видеть, как церковь начинает как бы раздваиваться сама в себе. Длительное время в нашей истории церковь воспринимала себя тем началом, которое объединяло весь русский народ. Точно так, может быть, никогда и не было. В России всегда были какие-то люди, группы, движения, которые этому противоречили, но всё-таки церковь так себя осознавала. Плохо, когда это было только идеологией, и хорошо, когда это было как-то воплощено, когда само русское органически воспринималось как то, что помогает особым образом раскрывать дары Божии.
Я думаю, что поставленный вопрос очень актуален, потому что мы живём в XXI веке. В XX веке церковь пережила всё: и полное отчуждение, и воодушевление народа при виде церкви. Я помню времена, скажем, в конце 60-х, в 70-е годы, когда всё церковное вызывало у множества людей огромный интерес. И появилось какое-то доверие, конечно, не тотальное, но готовность многих людей доверять церкви, что и выразилось потом в уникальной ситуации конца 80-х и 90-х. И очень жалко, что церковь сразу этого не поняла и слишком мало сделала для того, чтобы это доверие оправдать.
Но были и другие периоды этого движения народа как к церкви, так и от церкви. Скажем, после 1917 года в среде русской интеллигенции случалось, что люди буквально толпами возвращались в церковь. А кто-то, наоборот, от неё ещё больше удалялся. Люди порой переходили какие-то совершенно немыслимые страшные границы, когда они не просто удалялись от веры и от церкви, но предавали ближних, иногда предавали на смерть.
Мы сейчас снова теряем тот импульс, тот потенциал, который был накоплен благодаря опыту новомучеников и исповедников, благодаря мощи русской дореволюционной культуры. Этот запрос на опыт духовной жизни был в обществе, а потом стал исчезать. Прежние антицерковные силы ему очень помогли исчезнуть, вбивая клин между церковью и обществом. Разрыв между церковью и обществом сейчас колоссален. Он усугубляется, с одной стороны, тем негативным образом церкви, который усердно создаётся в СМИ многими силами – и либеральными, и консервативными. С другой стороны, этот разрыв усиливают проблемы внутри самой церкви, которые становятся благодаря интернету всё более и более известными.
Людей пугает такая церковь, людей пугает клерикализм, отношения господства и подчинения. Это не новость в русской истории, но нынешние масштабы просто отталкивают людей. Поэтому сейчас Русской церкви, чтобы стать своей для русских людей и народа, надо не оглядываться назад, а находить пути вперёд, чтобы это доверие восстановилось не просто как воспоминание о прошлом, а как что-то перспективное, как что-то естественное в нашей жизни, творческое, обеспечивающее наше единство, смысл нашей жизни – и духовной, и земной.
У каждого народа есть свои особенности, свои сильные и слабые стороны. Русский народ больше всего реагирует на общение: и на стиль общения, и на его глубину и полноту – более, чем другие народы. Все так или иначе реагируют, но по-разному. Если мы хотим, чтобы церковь была своей для русских, надо радикальным образом менять и стиль, и характер, и качество общения не просто со стороны власти – там всё понятно, а именно со стороны церкви, и не только архиереев. Архиереи бывают очень милыми, они прекрасно возлагают ручки на голову, благословляют, но как только касается дела, настоящих проблем, нуждающихся в решении, интонация существенно меняется во многих случаях. Священники сейчас редко ведут себя как-то надменно или как-то слишком особли́во по отношению к простому народу. Но их стиль общения всё равно, как правило, неглубокий, очень поверхностный. Нужно уметь выслушать, конечно, но нужно уметь и общаться, нужно научиться жить вместе. Советский период нашей истории разучил нас жить вместе. Мы не доверяем друг другу, мы закрываемся разными масками, боимся быть искренними при других, а потом страдаем от одиночества. И тяжко страдаем.
Поэтому так важно сейчас говорить о церкви как об общине. Не просто как о приходской общине, где за редким исключением общение очень формальное. Всё-таки приход не существует как целое. Ни один священник не знает, кто его прихожане, потому что сегодня они одни, через неделю другие, через месяц третьи. И ему приходится стандартизировать это общение, выстраивать его по определённым лекалам, часто с потерей присутствия духа. Только если уж священник это преодолел, тогда его спешат назвать или духовником, или старцем, или ещё как-нибудь – тут есть много придумок.
Почему так важно для церкви, чтобы была полноценная катехизация? Потому что во время катехизации, если оглашается не один человек, а какая-то пусть маленькая, но группа, между ними рождаются совершенно родственные, ближайшие отношения. Причём если катехизация идёт хорошо, то духовные связи становятся для людей ближе, чем родственные. Также важно говорить об общинах и братствах. И вопрос о русском языке богослужения – это в большой степени вопрос об общине и об общении в духе и смысле христианской жизни. Но многие почему-то этого не видят и не понимают. Это неслучайно. Ведь многих православных раздражает общение. Но некоторые тем не менее видят, что, скажем, у протестантов иногда общение бывает более искреннее, глубокое и ответственное, чем у православных. Поэтому люди, особенно в наших восточных губерниях, по сей день нередко предпочитают идти к протестантам, а не к православным.
Ещё очень часто люди, которые подошли к христианству, у которых Бог уже есть в душе не на словах, а на деле, – пусть не в полноте, не знаю, не буду судить – дальше не идут. Они не хотят переходить границу церкви и останавливаются как бы в притворе. Почему? Церкви надо об этом задуматься. Потому что люди не хотят входить в слишком формальные и жёсткие отношения, или слишком потребительские, стяжательские, или слишком иерархические.
Чтобы объединить церковь и народ, нужно никогда не забывать личностного и соборного измерения. И то и другое в течение веков было ума́лено во всех традиционных церквах, которые действительно имеют апостольские корни, множество подвигов и заслуг. Мы как-то привыкли это умаление соборности больше относить к неправославным. Но надо признаться, что это к нам относится не в последнюю очередь. И вот если все эти начала будут восстановлены, то церковь и русский народ станут как друзья – не разлей вода.
Кому мы хотим стать своими?
Епископ А.
Я сейчас, может быть, скажу не совсем приличное слово, но мы непозволительно часто «прогибаемся» под власть и деньги имущих, и это стало нашим общим мейнстримом. Однажды мне довелось быть свидетелем того, как в провинциальном монастыре на трапезе был глава правительства одного из регионов. Я был совершенно уверен, что в этом монастыре никакого подвоха не будет, но в какой-то момент я заметил, что на столе абсолютно все блюда мясные, несмотря на постный день – пятницу, которая не предполагает мяса, ну а в монастыре мяса на трапезе быть в принципе не может. И когда я спросил настоятельницу о том, что происходит, она ответил приблизительно так: «Ну как, тут же глава правительства, он же не соблюдает постные дни!». А раз это так, то, по логике настоятельницы, и мы тоже должны поступиться своими принципами. И мы действительно ими поступаемся, мы готовы пить с представителями светской власти в строгие постные дни, ходить с ними в бани вместо пребывания на богослужении, делать всё что угодно, идя иной раз и против христианской совести, против христианской традиции, ради того, чтобы показаться им своими и через это получить какие-то про́фиты. Но такой путь – тупиковый. Когда мы с ними «сращиваемся» подобными методами и всеми силами пытаемся показать, что мы самые обычные люди, такие же как они, то как в таком случае вообще можно нести евангельскую весть? Да и вообще как может Церковь стать своей для народа, если многие из нас поступаются своими принципами ради мнимого угождения людям, облечённым властью и обладающим внушительными капиталами? История не знает примеров, чтобы через отступничество от принципов христиане становились своими для других. Верным же кажется иной путь – тот, что явили многие наши преподобные, которые ни при каких условиях не изменяли самим себе, и именно это дело их авторитетными как в глазах власти, так и в глазах простого народа, а Церковь благодаря таким людям становилась своей для каждого человека.
Мы сейчас находимся на развилке
Протоиерей Андрей Рахновский, настоятель храма Ризоположения в Леонове, преподаватель кафедры библеистики Московской духовной академии.
Протоиерей Андрей Рахновский. Фото: monastery.ruЯ считаю, что все христианские народы Европы как народы родились именно вокруг евангельского Откровения. Какую-то перспективу их жизни потом без Христа я себе представляю с трудом. Если мы говорим о дореволюционной России, то я думаю, что, являясь наследником византийского православия, русский народ, русское государство целиком мыслили себя как церковь, единая община. Именно поэтому тот, кто погрешал против веры и церкви, становился изгоем внутри государства. Линия напряжения скорее была не между народом и церковью, а между духовенством и мирянами. А сейчас действительно церковь представляется как одно сообщество, а государство и народ – как нечто, абсолютно отдельное от неё.
Всё-таки, глядя на историю России, я вижу иную линию противостояния. Начиная с Декрета о свободе вероисповедания 1918 года как будто бы само государство признало, что больше не считает себя большой христианской православной общиной. Произошёл некоторый сдвиг в сознании, своеобразный развод. Проблема в том, что русский народ не осознаёт себя сейчас как русский народ. Всё-таки осознание себя русским народом предполагает не просто знание своей истории, своих корней, за этим должен стоять некий русский миф. Я этого не вижу сейчас. И, как мне видится, мы стоим на некоторой развилке. Либо мы должны напомнить русскому народу, что он русский, а следовательно, наследник своей истории, своих святых и своей веры во Христа. То есть должно состояться воцерковление народа через возвращение к истокам. Таких попыток немало. Организовывается какой-то военно-патриотический исторический клуб на приходе, например. Но насколько это соответствует реальному сознанию людей – я не могу сказать. А может быть, нас вообще ждёт другой путь и надо смириться с тем, что народ, который на территории России сейчас проживает, уже не русский народ в смысле исторического преемства, и придётся просто всё начать строить заново, в том числе отношения между церковью и этим народом.
Я пока оставляю без уточнения, какими способами может быть реализован первый или второй путь. Нам ещё нужно определиться: мы рассказываем людям, что, возвращаясь к русскости, они возвращаются к православию либо мы понимаем, что, как ни печально, этот период истории отечества прошёл и надо смотреть только вперёд, не оглядываться на прошлое. Это очень сложный выбор.
Я считаю, что церковь должна начать с себя и вернуться к тому, что ей присуще с древнейших времён, – к общению, церковной койнони́и (от греч кoινωνία. (общение). – «Стол»). Только когда Русская православная церковь обретёт внутри себя вот эту койнони́ю, осознание на общем уровне, что мы не можем друг без друга спастись, неважно, кто к каким внутрицерковным течениям принадлежит, тогда мы оздоровимся и этот камень с места сдвинем. Как мы хотим дать что-то хорошее обществу, его объединить, если мы сами внутри себя – давайте признаем это – разделены и никак не обретём способность жить друг с другом в любви, мире, понимании и церковном общении.
Ну и чтобы совсем актуализировать тему: мы должны понимать, что сейчас есть всё-таки конкретные шаги церкви, чтобы вернуть доверие народа. Когда большая часть пассионарного русского населения находится на СВО, мы должны быть в том числе и с теми, кто воюет, и с их друзьями, близкими и родственниками. Я знаю, что есть разные к этому отношения и в священнической среде. Кто-то говорит: все, кто там, уже не христиане. Кто-то: вперёд, до победного конца. Я сейчас не рассуждаю о правильности той или иной политической позиции. Мы не можем отвернуться от людей. С нас потом спросят: где вы были, что вы делали? Не в смысле поддержки или осуждения военных действий, а что вы сказали и сделали для тех, кто находился в тяжёлой ситуации, жизненной, нравственной, кто испытывал проблемы в семье, потерял кормильца или на долгие месяцы остался в тревоге за его жизнь. Мне кажется, это сейчас та часть русского народа, к которой надо быть близко, не брезговать этим, какими бы богословскими, этическими и социальными соображениями человек ни руководствовался.
