О жизни и творчестве отца Александра и его значении для Русской церкви «Стол» поговорил с доктором филологических наук Юлией Балакшиной, одной из самых внимательных читательниц и исследовательниц его дневников и трудов.
Человек – существо алчущее
В СССР имя отца Александра знали по его беседам на радио «Свобода», которые он вёл все тридцать лет, что жил в Штатах, а в 90-е и 2000-е искавшая веры постсоветская молодёжь узнала и полюбила христианский голос этого американского священника благодаря его проповедям, книгам по литургическому богословию и дневникам.
Шмеман гениально выразил самую суть выматывающего современного секуляризма, которая отнюдь не в отрицании Бога и веры в Бога – верьте на здоровье! – но в отрицании откровения о человеке как существе поклоняющемся, Homo Adorans. Человек так устроен, что он всегда чему-то поклоняется и служит, кому-то приносит жертвы, вот только часто поклоняется он тому, что ниже его. «Человек – существо алчущее. Но алчет он Бога», – напоминает нам отец Александр.
«Если цивилизованный атеист почти сожалеет о своём неверии, то верующий тоже как бы извиняется за свою веру, и нет у него более страстного желания или стремления, чем сделать её более безобидной и приемлемой для своего неверующего коллеги, – замечает Шмеман в одной из бесед. – Не будет большим преувеличением сказать, что в нашей цивилизации, и я считаю это крайне примечательным в ней и, может быть, самым примечательным, неверие и вера всё менее и менее отличаются друг от друга».
«Мы, православные, часто любим на экуменических съездах говорить: “Православие – это преображение мира и жизни”, а на самом деле все ограничивается приходским чаем. Преображение жизни используется для экспорта, этим хорошо непреображённого протестанта по голове тяпнуть. А ведь Христос пришёл для того, чтобы создать внутри этого мира, в этой зоне, на этой земле очаг, на котором бы Его огонь никогда не погас, но всегда опалял, <…> чтобы сделать этот мир не уголком тихого и благополучного жития, а ареной борьбы».
Парижская нота
Отец Александр – внук русского юриста, сенатора и члена Государственного совета действительного тайного советника Николая Эдуардовича Шмемана. Отец будущего священника Дмитрий Шмеман во время Гражданской войны был офицером Северо-Западной армии, отступившим со своим полком в конце 1919 года в Эстонию.
«Сам отец Александр в своих дневниках вспоминает людей, которые оказали на него существенное влияние и передали ему любовь к литературе, русской культуре и Русской церкви, – рассказывает профессор Свято-Филаретовского института доктор филологических наук Юлия Балакшина. – Из своих учителей в кадетском корпусе он называет генерала Римского-Корсакова (Владимир Римский-Корсаков (1859–1933) – директор Русского кадетского корпуса во Франции, генерал-лейтенант, участник Белого движения, прежде директор Крымского кадетского корпуса в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. – «Стол»). Тот пичкал их русскими стихами, которые они переписывали в тетрадки, учили наизусть, и это было основным языком их мысли. Называет он и Владимира Вейдле. Это уже человек, который занимался, можно сказать, литературоведением богословского характера. Из церковных деятелей мелькает в дневниках и отец Сергий Булгаков, хотя это и не самый любимый его персонаж».
Александр Шмеман в детстве. Фото: schmemann.orgСупруга Шмемана Ульяна (1923–2017) происходила из старинной русской семьи Осоргиных, получив имя в честь замечательной святой XVII века из этого рода Иулиании Лазаревской (о ней перечитайте рассказ Ключевского в «Добрых людях Древней Руси»). Дед Ульяны Михаил Михайлович Осоргин (1861–1939), действительный статский советник, гродненский и тульский губернатор, калужский уездный предводитель дворянства, в 1918 году был благовестником в московских храмах. Он эмигрировал во Францию в 1931 году и здесь стал священником, настоятелем храма в парижском пригороде Кламаре, а с 1933 года входил в епархиальный комитет «Братская лепта», который собирал средства для помощи голодающим в России. В детстве будущий отец Александр Шмеман прислуживал у отца Михаила в алтаре.
«С одной стороны, он типичный продукт младшего поколения русской эмиграции первой волны. Это люди, которые не успели сформироваться в России и совсем ещё молодыми оказались как бы выброшенными из привычного уклада жизни, – говорит Юлия Балакшина. – У них обострённое чувство какой-то экзистенциальной неукоренённости, отсутствия своего устойчивого места в мире, своего уклада. Это так называемая парижская нота русской эмигрантской поэзии, поэтов как раз этого поколения русского Монпарнаса. По складу, по характеру, по образу жизни Шмеман был из этого поколения, но выход из всего этого он нашёл не в искусстве, не в сидении за чашечкой кофе на Монпарнасе, а в церкви. Он нашёл реальность, которая была выше всякого уклада, исторической обусловленности и давала ему такую устойчивость, которую никакая социальная устойчивость в жизни дать не могла».
«Христиане род третий»
Получив образование в русском кадетском корпусе в Версале и французском лицее Карно, Александр Дмитриевич поступает в основанный в Париже русскими эмигрантами Свято-Сергиевский православный богословский институт. Здесь его учитель – выдающийся русский историк, последний обер-прокурор Святейшего Синода Антон Карташёв. Шмеман пишет диссертацию о византийской теократии. Что такой человек, как отец Александр, живший в эпоху крушения теократий, в этом углядел?
«Да, он уже весьма скептически относился ко всяческим теократиям, хотя потом какие-то мысли из диссертации вошли в его экскурс “Исторический путь православия”, – рассказывает Юлия Балакшина. – И там он пытается сохранять какую-то взвешенную позицию. Он вообще человек, который не любил “нажатой педали”, во всём старался хранить меру, в том числе в оценках исторического прошлого. Он не сбрасывает константиновскую или постконстантиновскую эпоху с корабля современности. Конечно, о константиновской эпохе он пишет с некоторым недоумением – безусловно как об умалении того, что было в замысле христианства, этой первородной силы откровения, которая была дана ранней церкви. Но в то же время он с большим вдохновением пишет о рождении христианского мира, о прививке христианского начала всему, что есть в цивилизации: культуре, нравственности, праву, социальному устройству. Мир становится другим благодаря тому, что это ему было привито в эпоху Константина. Он не сторонник каких-то теократических форм правления, но в любой христианской эпохе отец Александр видит свои плоды, потому что христианство – это чрезвычайно творческая, действенная, созидательная сила».
«Не пора ли христианам, которым дано “знать времена и сроки”, учиться понимать и уроки истории, которыми учит и смиряет нас Бог? – пишет отец Александр. – Пала великая Византия. Обезлюдел и опустошён церковный удел Вселенского патриарха, заменивший её в турецкой неволе. Теократическое Московское царство уступило место блестящей, но уже наполовину секуляризованной империи, а затем – открыто антихристианскому государству. Сама Православная церковь раздроблена и ослаблена, и в ней почти угасло сознание своей вселенскости, уступившей место соперничеству и вражде бесчисленных автокефалий… Государство давно уже потеряло свою религиозную природу, некогда оправдывавшую его освящение Церковью. Но вот у православных не только не ослабел, но усиливается этот религиозный национализм, подменивший веру в Церковь и её самодовлеемость языческим поклонением плоти и крови и неправедной верой в их абсолютную ценность. Вот эта националистическая гордыня, это похваление плотью и кровью, свободу от которой принёс нам Христос, – это и есть та болезнь церковного сознания, преодолеть которую нужно через трезвое и внимательное углубление в трагический урок византийской теократии. “Если не покаетесь, то все так же погибнете”, – говорит Христос. И не пора ли христианам перед лицом языческого национализма, заливающего мир кровью, вспомнить светящие нам из далёкой юности Церкви слова безымянного автора: “Христиане род третий… всякая чужбина им отечество и всякое отечество чужбина” (Послание к Диогнету, V, § 5). Быть может, тогда, когда больше будем жить нашим единым настоящим Отечеством – небесным, – откроется нам снова и истинная – ибо христианская – ценность наших земных отечеств».
Эти строки отец Александр заканчивает в 1946 году – через пару месяцев после своего рукоположения.
Александр Шмеман, 1946 год. Фото: schmemann.orgЗемля обетованная
Летом 1951 года по приглашению профессора Георгия Флоровского семья Шмеманов переезжает в Америку. Здесь отцу Александру предстоит административная и преподавательская деятельность в ещё одном учебном заведении, созданном русскими эмигрантами, – православной Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. Шмеман занимает место доцента на кафедре церковной истории и литургики, а с 1962 года и до своей кончины будет деканом семинарии.
«Соперничество и вражда бесчисленных автокефалий», о которых пишет отец Александр незадолго до отъезда в Америку, – это во многом и о церковном ландшафте Нового света, за влияние в котором в XX веке боролись (ничего нового) Московский и Константинопольский патриархаты. Благодаря трудам отца Александра Шмемана в 1970 году Североамериканская митрополия восстановила прерванное десятилетия назад общение с Московским патриархатом, который в свою очередь предоставил ей автокефалию, то есть признал фактически самостоятельный статус Православной церкви в Америке (решение, которое до сих пор оспаривается Константинополем).
Сам Шмеман, любитель тишины и уединённых созерцаний, сравнивал переезд в шумную Америку то ли с Исходом из Египта, то ли с призванием Авраама в землю обетованную. Почему и в каком смысле?
«Мне кажется, в нём продолжал действовать импульс человека, не укоренённого в земле, такого изначального странника в этом мире, – говорит Юлия Балакшина. – И когда его пригласил Флоровский, это была новая возможность для творческой реализации, создания научной школы, – и он поехал. Америку он даже как-то и любил. Он же очень болезненно переживал замкнутость русской эмиграции самой на себе, бесконечные интриги, проблемы, глухоту к большому миру, который его манил. Опять-таки, Православная церковь Америки, созданная при огромном участии отца Александра, – новая церковь, где можно что-то начать как бы с нуля, преодолев инерцию, которая в других случаях не даёт тебе свободно развиваться. Мне кажется, это была какая-то жажда свободы».
В США помимо Свято-Владимирской семинарии Шмеман преподаёт в Колумбийском и Нью-Йоркском университетах, читает лекции в Соединённой духовной семинарии, Фордемском университете. Он почётный доктор церковных наук Греческого богословского института Святого Креста в Бостоне, Генеральной богословской семинарии в Нью-Йорке и колледжа Лафайет в Истоне. Отец Александр – член основанного отцом Сергием Булгаковым православно-англиканского Содружества святого Албания и святого Сергия, с 1963 года – заместитель председателя Русского студенческого христианского движения в Америке, а с 1979-го и до конца жизни – его председатель.
Александр Шмеман и митрополит всей Америки и Канады Ириней. Фото: schmemann.orgНелитургист Шмеман
Можно говорить о целом поколении людей в современной Русской церкви, которые воспитаны на богословии и проповеди отца Александра Шмемана. То, что во многих современных храмах ушли в прошлое некоторые суеверные и фундаменталистские обычаи и считаются нормой такие простые вещи, как причащаться каждое воскресенье и проповедовать за богослужением, – в огромной степени результат прочтения его работ.
«Все, кто хотел бы, чтобы литургическая жизнь была красивая, осмысленная, так или иначе вдохновлялись Шмеманом, – говорит Юлия Балакшина. – Если говорить о его влиянии на современную Россию, здесь его работы по литургическому богословию на первом месте. Они ещё в советское время как-то печатались и переводились. Даже и сейчас говорят: “начитался Шмемана”, “шмеманист” и тому подобное».
Взгляд отца Александра на православное богослужение – одну из основных сфер его творчества, как богословского, так и жизненного – чем-то похож на его взгляд на историю: иногда создаётся впечатление, что он не столько критически-научный, сколько гармонизирующий, кому-то даже покажется – излишне.
«Учёные говорят, что его даже литургистом в строгом смысле слова назвать нельзя, – говорит Юлия Балакшина. – Он не возится с различными чинами, рукописями, не сопоставляет евхологии, не выясняет, что в чине на каком месте стоит, – его не это в литургии интересует. Он пытается через всю эту внешнюю форму выявить для нас смысл таинства – ради чего всё это существует. И мне кажется, что именно поэтому его труды дали такой мощный импульс для реальной церковной жизни – они позволили людям ту литургию, которую они регулярно посещают, вдруг увидеть как осмысленное, целостное и чрезвычайно красивое действие».
Среди жемчужин богословия Шмемана – идея освящения и преображения времени, а также воскресенья как «восьмого дня недели», как бы прорыва за пределы истории, когда всё совершается «на луговине той, где время не бежит». Литургия проживается им как постепенное восхождение человека в Царство Небесное, как чаяние Нового неба и Новой земли. Это Шмеман заставил нас вновь задуматься о таинстве собрания – о том, что люди должны быть собраны вместе воедино, прежде чем приносить бескровную жертву и совершать восхождение в Царство. Это он подарил нашему времени идею литургии после литургии как евхаристического действия – благодарения и жертвы, – которые разворачиваются всю остальную жизнь христианина за пределами богослужения.
Мост между церковью и культурой
Отец Александр Шмеман – своего рода символ диалога светской культуры и церкви. Пушкин, Достоевский, Толстой, Гоголь, Чехов – писатели, чьё творчество Шмеман по-своему переосмысляет, а иногда и переоткрывает.
«С моей точки зрения, он вообще ключевая фигура этого диалога, – говорит Юлия Балакшина. – Когда-то этот диалог между культурой и церковью был вообще невозможен: “Не касайся смолы – очернишься, не читай романов – осквернишься” – примерно так это звучало. С какого-то момента начинается попытка диалога, в первую очередь со стороны людей культуры. Церковь к этому относится весьма настороженно. Попытки, например, Гоголя высказаться оцениваются так: “понятия автора о церкви и духовенстве конфузны”. На рубеже веков завязывается какой-то разговор, но всё-таки он скорее функциональный, прагматический, но сам духовный опыт, стоящий и за светской культурой, и за традицией исторической церкви, собеседники оставляют как будто невостребованным».
Всерьёз диалог начинается в эмиграции. «Он начинается уже внутри человека, тех людей, которые укоренены одновременно в традиции светской культуры и церкви не поверхностным образом, – считает Юлия Балакшина. – И, конечно, отец Александр – пример такого человека. В нём причастность глубочайшим пластам культуры непротиворечиво соединена с очень серьёзной церковностью, в нём это как-то гармонично сочеталось, не стало точкой взрыва, а принесло добрый плод. Возможно ли повторение этого примера – большой вопрос. Может быть, это уникальное явление – конец большой эпохи? Конец монашества был ознаменован уникальной фигурой Силуана Афонского, а конец определённого типа культуры и диалога церкви и культуры – личностью отца Александра Шмемана. А дальше – должно быть что-то принципиально новое…»
«Он любил Пушкина и полагал, что “Пушкин России нужен гораздо больше, чем Типикон. Во имя Пушкина нельзя ненавидеть, резать и сажать в тюрьму. А во имя Типикона очень даже можно”. Он очень ценил Чехова и, может быть, как никто увидел какой-то христианский смысл в текстах этого, в общем-то, не христианского писателя. Меньше любил Достоевского, потому что Достоевский для него писатель как раз “нажатой педали”, чего он не любил. Вообще он был такой глубокий, мудрый, тонкий читатель и подметил в текстах культуры многие вещи, которые до него не подмечали».
Александр Шмеман. Фото: schmemann.orgШмеман – человек меры и эстет. «Он таков в силу принадлежности к определённой культурной среде, определённому культурному типу, – говорит Юлия Балакшина. – Может быть, поэтому он особенно чуток к поэзии, которая даёт этот опыт инобытия и запечатлевает его словом. В дневниках он описывает очень дорогие для него состояния – он называет их “блессинг”, “касание”, – когда ему открывается вот эта прозрачность мира – что мир не обладает такой тяжестью, материальной плотностью, а он такой просвечивает, открывается этим иным мирам. И примерно то же переживание ему давала поэзия. Как в природе, так и в поэзии он переживает эти моменты теофании».
Наверное, никакими «почему» нельзя исчерпать ответ на вопрос, откуда в человеке берётся импульс и дарования для того, чтобы стать мостом – между Россией и Западом, Старым и Новым светом, между юрисдикциями, между церковью и культурой.
«Отец Александр формируется в среде, которая выросла из творческого взрыва Серебряного века – и в церкви, и в культуре, – говорит Юлия Балакшина. – Вместе с тем какая-то пена, какие-то вещи вторичные, излишне претенциозные, амбициозные – типа создания этой церкви Третьего завета – в эмиграции поуспокоились, ушли. И в то же время наступила ситуация такой свободы, когда ты хотел остаться один на один с церковью и творчеством без всякой поддержки государства – и остался, ты как бы полностью существуешь на этом твоём личностном начале. И отец Александр оказался сыном этой прекрасной эпохи».
Не обязательно идти за кем-то
Хотя в землю обетованную Шмемана пригласил Флоровский, едва ли это близкая ему фигура в русском богословии. «С Флоровским и его идеей “вперёд, к отцам” отца Александра сложно отождествить, – говорит Юлия Балакшина. – Шмеман не болел мыслью, что нужно любой ценой оправдать возвращение к отцам. Ему более свойственна интуиция, что можно просто свободно творчески развиваться, не обязательно идти за кем-то – есть своя логика жизни, логика богословской мысли, и можно свободно, особенно не комплексуя, ей следовать».
Можно вспомнить, что в Сен-Серже Флоровский был в партии противников отца Сергия Булгакова. А вот богословие самого Булгакова – и через отца Николая Афанасьева, и напрямую – на Шмемана определённое влияние оказало. Можно ли считать его продолжателем булгаковской линии в русском богословии – вопрос для исследователей сегодня открытый.
«Вторая волна современного влияния отца Александра на Русскую церковь была связана с его “Дневниками”, – считает Юлия Балакшина. – Это тоже был бестселлер, с ними стали знакомиться уже после его литургических трудов. И здесь открылась какая-то внутренняя сложность самого отца Александра, его отношения к церкви. Многие с удивлением для себя открыли, что позиция церковного человека может быть такой сложной, неоднозначной, в чём-то и критичной. Все заметили, что очень многие вещи в жизни церкви Шмеман критикует. Но в первую очередь увидели то, за что он благодарит, – за литургию и то, как она ему открывается. Он видит очень много несовершенств, грехов в жизни исторической церкви, но при этом он не перестаёт быть ни счастливым человеком, ни церковным человеком. Оказывается, можно трезвенно и критически относиться к тому, что происходит в истории, но не терять надежду. И что бы ни происходило, не терять в своём сердце этого высокого измерения церкви тоже нас научил отец Александр Шмеман».
