Церковь как организация значительно старше государства РФ и сильно старше Homo Soveticus. Для организации возраст далеко не то же, что для человека: чем она старше, тем (в первом приближении) сильнее и адаптивнее. Организация с историей прошла огонь и воду, прошла самые немыслимые изгибы прошлых эпох и сегодня, прищурившись, смотрит на новых людей власти и людей денег – людей, чувствующих себя немыслимо важными.
Сколько поколений важных людей в других одеждах, на других колесницах, за другими столами видела видавшая виды религиозная организация? Даже часть облачений священника – дань памяти тем временам. Некто хотел отметить свою великую щедрость, даря часть одеяния клирикам, но мы и не помним их имена, завязывая узелки, чтобы повесить поручи на вешалку.
Но в серии интервью со священниками, взятых в рамках исследования «Жизненный цикл православного прихода», поддержанного фондом «Хамовники», мы видим и другую церковь: растерянную перед реалиями современного мира, запутавшуюся в собственном прошлом и попытках его вернуть. Наши респонденты говорят о том возрождении, агентами которого они являются: строительство храмов, работа со спонсорами, но одновременно не понимают, как возродить приходскую жизнь, попросту – как привести в новые храмы людей.
Такая растерянность по-своему объяснима. В ХХ веке русская Церковь прошла очень суровые испытания и к моменту своей легализации представляла собой сложную социальную вселенную, наполненную людьми разных мировоззрений, имеющую непростой этнический состав. В эту и без того непростую среду с 1988 года начали вливаться массы людей из советского общества. В клирики, певчие, простые трудники при монастырях пришли работяги и интеллигенты, подпольные предприниматели и люди номенклатуры, спинным мозгом чувствующие характер наступающих перемен. И если о духовных и нравственных переменах внутри этих людей сказать особенно некому (они и сами, кто остался живой, возможно, не понимают эти перемены во всей полноте) – то социальные паттерны, представления о должном, базовые рамки осмысления жизни вокруг куда более стойки и, конечно, оказались прочно сидящими в головах новопришедших масс.
В Церковь, раньше принимавшую единицы новых людей через причудливые формы отбора вроде мужества претерпеть гонения, пришли массы. Перед ней открылся огромный фронт прежде невозможного организационного и институционального возрождения. Но одно дело – кем были, точнее – как видели мир люди, приходящие в Церковь, и совсем другое – то, кем они видели себя, своих собратьев и сестёр, саму Церковь. Внезапное духовное возрождение, духовные перемены, приводящие человека из прокуренного кабинета горкома, или горячего цеха, или казармы в храм, ставят больше вопросов, чем ответов. Ответы же могла дать только история.
Фото: Авилов Александр / Агентство «Москва»История, впрочем, не занимала одни только страницы книг. Она била в глаза настоящим – прежде всего остовами храмов, в которых начинали службу священники из «поколения романтиков».
«А гигантский шестипрестольный, шестипридельный храм, просто гигантский, построен был в начале XIX века на средства царской семьи. Это было государственное село большое, и там он стоял на перепутье, на торговом пути, вот и я попал туда.
Меня высадили.
Я не знал: 19 декабря – на Николу зимнего. Меня высадили, кругом только что рухнул Советский Союз, рухнули колхозы, всё рухнуло. Я вышел из автобуса, рейсового, который даётся мне до этой деревни.
Я в пути пробыл 6 часов, чтобы доехать до этой деревни. Мне пришлось до областного центра ехать и только от областного центра добираться до этой деревни, потому что иначе невозможно было, другого пути не было.
6 часов я был в пути, приехал, стою посреди деревни, гигантский храм в руинах. Как десантника меня высадили, я так стою – мама не горюй».
Люди понимали, что они принадлежат к некоей старой традиции и цивилизации, народу, который значительно старше советской власти, но от которого остались одни руины. И тут перед христианином возникало два пути: восстанавливать преемство, механически воспроизводя былое, или творчески воспринимать церковную традицию, чтобы по-новому осмыслить свои задачи.
Заполнение пространства
Первый путь напрашивался сам собой. Остовы храмов кругом, характер постройки этих храмов, соотношение их размера с величиной населённых пунктов, частота россыпи этих храмов – всё это задавало паттерны деятельности. Новый священник, опираясь только на свойства пространства, планировал делать капитальнейший храм даже в небольшом городе. Для его начинаний имелось хорошее подспорье. Спонсоры, нередко бывшие 5–10 лет назад такими же частично легальными субъектами, что и Церковь, были готовы щедро делиться деньгами; местные руководители, старающиеся хорошо себя проявить в возрождённой России, помогали административно, давали землю, сводили с людьми.
Фото: Киселев Сергей / Агентство «Москва»Первые годы новой жизни задали своеобразный паттерн действия, которое можно назвать «заполнением пространства». Этот паттерн, в свою очередь, был частично определён самой политикой советской власти: не сносить старые храмы, а оставлять их в полуразрушенном состоянии на глазах у горожан. Партийцы думали, что это надёжно оттолкнёт людей от Церкви как от отжившей своё пустой силы, но эта недоразрушенность – наоборот – задала тысячам активных людей импульс вернуть «должный» облик города или села: восстановить храмы, не считаясь с затратами, построить новые и большие, как в XIX веке. Линия на массовое и роскошное храмостроительство первоначально была линией на «восстановление ландшафта»: народ, залечивая раны после тяжёлых испытаний, подсознательно восстанавливал по мере сил облик мест, где проживал, даже если эти места появились 40–60 лет назад и никогда не имели в себе церковных зданий.
Шли годы, и постепенно в храмах появлялись более молодые священники – ещё романтики, но уже более рациональные. Они учились паттернам руководства у своих старших собратьев и после рукоположения тоже шли заниматься строительством храмов, и тоже роскошных.
«Интервьюер: Деревня и такой красавец храм стоит. Как вам это удалось?
Респондент: У меня помощник хороший поначалу был. У меня поэтапно всё проходило строительство. Сначала один этап – восстановление. Потом второй этап – восстановление. Потом третий этап – уже внутреннее. Мы пошли знаете по какому пути – как в Евангелии написано: просящему дай.
Интервьюер: Ходили по организациям?
Респондент: Просто ходил по организациям, знакомился с людьми и выпрашивал помощь, какую они могут оказать. Здесь когда заканчивалось всё, <...> это всё Бог ведёт человека. А потом мы приехали в <...>, Центр сохранения наследия. А Центр сохранения наследия нас отправил к одному человеку. От Игоря Петровича мы обратились ещё к человеку, верующему. Они тоже помогали нам. То есть нам дали какой-то список, и мы поехали этот список объезжать. Центр нас адресовал к предпринимателям, и уже предприниматели... И мы объезжали просто. Из ста человек, может, два помогут.
Интервьюер: Люди, которые помогали вам тогда и которые помогают вам сейчас, – это разные люди?
Респонденте: Разные.
Интервьюер: У вас есть постоянные спонсоры?
Респондент: Нет
Интервьюер: Ни на текущие, ни на экстренные расходы? Все прихожане?
Респондент: Нет-нет. Все прихожане, какие-то просфоры, какие-то приходят: “Батюшка, я сайдинг тебе дам”. Привезут – положат сайдинг. Или кто-то просто жертвует мне».
К этому процессу сохраняли положительное отношение и местные власти.
Появление новых больших и роскошных храмов сопровождалось нарастающим валом социальных проблем в стране. Уход государства от огромного пласта своих былых обязательств, разрушение промышленности меняли социально-экономическое положение населённых пунктов. Самые молодые из них, максимально сильно подверженные воздействию советского модерна, быстро приходили в упадок: уходило производство, закрывались больницы и школы. И люди видели, как параллельно разрушению всей инфраструктуры строились помпезные, огромные храмы. Уже в десятых это наблюдение превратилось в массу ехидных мемов, но пока всё шло неплохо.
В соответствии с масштабом построек мыслилась и роль священника, и место церкви в новом российском обществе:
«У отца <…> (это, кстати, очень важный момент) очень много ориентира на внешнюю, мощную, имперскую. Есть у нас спрашивание о богохранимой стране нашей, власти и воинстве. Он всегда говорил о богохранимой державе нашей, российской. Державность всегда во всех его проповедях была, во всех его высказываниях. Особенно когда он встречался с военными. Вот эта державность, имперскость, великорусскость. Я не знаю, если бы он вошёл в управление русского народного собора, то он, наверное, был бы счастья просто неземного… Ориентирован на институт, на такую имперскость. То есть если церковь, то самая первейшая, самая лучшая. Если государство, мы в данном случае говорим про Российскую Федерацию, то это тоже империя самых сладких, самых удивительных времён, не знаю, Петра Первого, или Екатерины Второй, или Александра Третьего».
Нельзя сказать, чтобы озарения не посещали священников-строителей: многие из них замечали, что что-то идёт не так. И строится всё не так, как до революции, и собирается народ не так, как тогда. Но обычно эти озарения заканчивались только пожеланиями просто восстановить старую социальную структуру и характер её мобилизации для церковных нужд.
«На самом деле у людей не вернулось дореволюционное понимание того, что храмы должны строить. Испокон веков кто строил? Купцы, дворяне, не знаю, ещё кто-то строил. Люди сами строили, содержали, десятину на храм отдавали. И на содержание храма и причта, да. А сейчас же этого всего нет. Люди считают, что ну всё, храм построили – вы там сами как хотите.
Люди здесь, как мы собираем собрание, говорят: пусть депутат построит, а что нам правительство не поможет, а что нам губернатор не поможет? А в честь чего?
Посмотрите историю храмов вокруг, вот здесь, которые даже в округе, кто их строил? Губернаторы? Или правители, или патриархи, или сенат? Нет. Строили купцы, те, которые занимаются вырубкой леса, торговлей и так далее. Вот вы строили, вы должны его не просто строить, ещё и содержать. Вот разово помогли, мы собираем на строительство, даём на кирпичики. Человек пришёл, принёс раз тысячу рублей, грубо говоря, записал два имени на кирпичи по 500 рублей – всё. Второй раз он уже не придёт: я ж уже дал тысячу. И всё. Ну то есть у нас это очень всё проблематично, и я бы не сказал, что это всё вот так поменялось как-то в головах у людей. Ничего не поменялось. На самом деле всё ещё очень-очень печально».
Активное строительство храмов не прекратилось даже в начале десятых, постепенно перерастая в программы постройки ещё большего количества, но более скромных храмов. В 2022 году, когда мы взяли большинство интервью, практически все священники были плотно и глубоко погружены в вопросы, связанные с храмостроительством: кто-то ремонтировал, кто-то строил, кто-то легализовывал постройки. На это было направлено внимание священников как по собственной воле, так и по послушанию от епископов. Молодой священник поделился по этому поводу скептичной мыслью:
Фото: Зыков Кирилл / Агентство «Москва»«Вот у меня однокурсник служит в <…> соборе. У него тесть лютеранин. Ну, немец, просто по происхождению лютеранин. И он, лютеранин, задавал вопрос, говорит: “Отец <…>, а вы зачем строите столько храмов? Вот существующие стоят полупустые, зачем ещё новые строят?”. И тот даже не нашёл ничего сказать, потому что – ну просто вот есть такое распоряжение как бы церковного начальства».
Построенные храмы, особенно большие, стали порождать уже новые проблемы. Широкие окна, высокие потолки – всё это, требуя взрослых денег банально на отопление, превращало настоятелей в вечных девелоперов и менеджеров, тесно завязанных на хрупкие связи со спонсором.
«Ну, смотрится красиво снаружи и совершенно непрактично внутри. Потому что оплачивают спонсоры, которым нужна картинка. Картинка, получается, хорошая. А как служить? Вот это уже вопрос. Опять же, спросили бы меня, я бы, конечно, прям вот ходил в этом храме, думаю: ну вот его бы вот на тот же кирпич, за те же деньги, но пониже бы и подлиннее. Но уже не сделаешь. Там большая высота, очень трудно отапливаться. Плюс огромные окна, 6 метров высотой. 6 на 2 на окошко. Ветер гуляет. И как раз со стороны реки. То есть через реки идёт ветер».
Рефрен строительства и ремонта в собранных нами интервью соседствует с рефреном сетований на сложности ведения катехизации и образования. Постоянно строя и ремонтируя, священник часто не имеет возможности хорошо организовать воскресную школу или найти хорошего катехизатора. При этом сдаётся храм под напором не желающих оглашаться крещаемых, потому что крещаемые тоже двигаются в рамках традиции: когда крестить надо раз в 2, 5, 9 лет, человек не задумывается о каком-то новом подходе. Ему надо просто «решить вопрос». Это видение связано и с русской церковной традицией: в советское время сам факт прихода человека в храм говорил о том, что катехизацию человек прошёл. А во времена империи люди и так как бы были все православными.
Но вот проблема: неоглашённые тридцатилетние перестают крестить детей.
«Объективно говоря, и Вы, и я понимаем, что в мире идёт процесс секуляризации. Ну, это данность. Этот процесс есть у всех. У иудеев, у мусульман, у католиков, у всех абсолютно. Он затрагивает все религиозные течения вообще. И поэтому отток определённый людей. Точнее даже, не то что отток: они не уходят, они просто перестают называть себя православными. Они перестают позиционировать себя православными, хотя по образу жизни не сказать чтоб они ими были. А так когда человек перестаёт позиционировать себя как православный, он и не понесёт ребёнка крестить. Всё больше людей, которые выросли – смотрите, вот, по сути, сейчас какое поколение в храм не несёт крестить детей? Это люди поколения моего, 32–35 лет. Те, кого крестили в конце 80-х – начале 90-х. Моё поколение. Вот мы выросли, и мы, по сути, ушли, перестали себя позиционировать как православные, и мы не несём наших детей крестить в храм, всё. Моё поколение не несёт детей крестить в храм».
Храмы постепенно пустеют.
«После пандемии очень большой спад. И вообще как-то, мне кажется, вот с 12 года всё более негативное отношение. Церковь больше раздражать стала. Ходят какие-то компроматы, в средствах массовой информации много слишком гадостей. Я по своим журналам вижу, что пошли на спад. Ну, например, крестил я где-то порядка человек 130–140, 2012 год максимум у меня был. А потом спад – 110, 90, 60. Вот прошлые годы. До сорока не дотягивали уже года два. И вот в этом году, вот завтра ещё будет крещение младенца, покрестил всего 11 человек».
Бег к храму остаётся в качестве магистрального направления церковной жизни уже четвёртое десятилетие. Но каков движитель этого направления? Духовные откровения о будущем Русской церкви? Или мучающий, постоянно являющийся во снах призрак убитой старой России? Такого ли поминовения ждёт себе этот призрак?
