«Плакать или смеяться от радости?»
Подходила Пасха. И как хотелось, хотя и в такой затруднительной обстановке, совершить молитвенный обряд. «Как это так! – думал я. – Пусть даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть “Христос воскресе!” в пасхальную ночь?» И я решил подготовить свою братию. Повёл разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием (Трезвинским), епископом Митрофаном (Гришиным), епископом Рафаилом (Гумилёвым) и епископом Гавриилом (Абалниковым). Последний и не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братии оповещены были отец Филонен, шахматист, постоянный компаньон владыки Илариона, отец Аркадий Маракулин.
Однако приглашенные разбились на две группы. Только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в далеко не законченной пекарне, где только одни просветы были прорублены – ни дверей, ни окон. Остальное епископство порешило совершить службу в своём бараке – на третьей полке под самым потолком по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился пропеть пасхальную службу вне барака, дабы хотя бы в эти минуты не слышать мата.
Сговорились.
Настала Великая суббота. Арестантский двор и бараки, как сельди, были наполнены прибывавшими с лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намёков на церковную службу и с 8 часов вечера не пускать из других рот. С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это распоряжение. Однако я своему «причту» настаивал: всё же попытаемся в пекарне совершить службу. Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион нехотя. Но всё же попросил разбудить в 12 часов.
Соловецкий лагерь особого назначения, 1924 год. Слева направо сидят: о. Алексей Шишкин, еп. Митрофан (Гринёв), архиеп. Илларион (Троицкий), архиеп. Евгений (Зернов), еп. Захария (Лобов), о. Павел Чехранов. Стоят: о. Симеон Краснов, о. Илия Пороженко, о. Алексей Трифильев, о. Пётр Фалевич, о. Владимир Вологурин. Фото: WikipediaВ начале 12-го я отправился прежде всего в барак, где помещался владыка Нектарий. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный.
– Не велено пускать никого из других рот...
Я остановился в нерешительности. Однако владыка Нектарий был наготове.
– Сейчас, сейчас, – сказал он мне.
Я отправился к владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым мне и расположенным.
– Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано...
Я кивнул ему головой, подошёл к владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог; владыка приподнялся.
– Пора, – сказал я ему шёпотом.
Весь барак спал. Я вышел. На линейке ожидал владыка Нектарий. Присоединился владыка Иларион. И мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков, где за дорогой стоял остов недоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы условились не сразу, а поодиночке прошмыгнуть. И когда оказались внутри здания, то выбрали стену, более укрывавшую нас от взоров, проходящих по дорожке. Мы плотнее прижались к ней: слева – владыка Нектарий, посредине – владыка Иларион, а я – справа.
– Начинайте, – проговорил владыка Нектарий.
– Утреню? – спросил владыка Иларион.
– Нет, всё по порядку, с полунощи, – отвечал владыка Нектарий.
– Благословен Бог наш... – тихо произнес владыка Иларион.
Мы стали петь полунощницу...
И вся трагедия преследующего фараона, особенно, в этой обстановке, чувствовалась нашими сердцами как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. И всё же сердце дышало радостью, что пасхальная служба совершается нами вопреки строгому приказу коменданта.
Пропели полунощную. Архиепископ Иларион благословил заутреню.
– Да воскреснет Бог, и расточатся врази его... – не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, владыка Иларион.
Мы запели:
– Христос воскресе!..
«Плакать или смеяться от радости?» – думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню.
– Христос воскресе! – сказал владыка Иларион, и мы все трое облобызались.
Владыка Иларион сделал отпуст и ушёл в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы с обедницей совершить. И мы совершили вдвоём. Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий – за псаломщика. Так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения, апостоловец, наизусть...
Эта пасхальная служба осталась в памяти и у владыки Илариона. В тот год, в декабре, ему кончался срок. Его уже перевезли на берег из Соловков ввиду прекращения навигации. В декабре я получил от него письмо: «Колесо фортуны повернулось обратно, меня снова перевозят в Соловки...» Действительно, из Москвы пришло извещение: продлить изоляцию ещё на три года. «На повторительный курс остался», – шутил владыка Иларион. И в 1927 году, в мае, писал мне: «Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили её тогда!..»
(Из воспоминаний священника Павла Чехранова. Издание «Воспоминания соловецких узников»)
«Соловецкой Пасхи не забыть...»
Ещё в июле 1923 года по представлению Управления северных лагерей ГПУ Президиум Архангельского губисполкома принял постановление о ликвидации всех находящихся в Соловецком монастыре церквей и об использовании «церковных зданий для жилья, считаясь с остротой жилищного положения на островах в связи с переводом туда лагерей». Однако в наследство от совхоза Управлению лагерей осталось не только имущество, но и бывшие насельники монастыря. Им предложено было покинуть острова с единственным условием – дать подписку с указанием даты выезда и места назначения. В то же время Управлению северными лагерями было предоставлено право оставить «на работах в целях их нормального хода тех квалифицированных работников, кои кажутся необходимыми, на условиях, установленных соглашением последних ранее с Управлением совхоза, но не иначе как на определённый срок и по обоюдному соглашению обеих сторон». Таким образом, осталось более 60 человек. Они были включены в структуру лагеря как монашеская община и, согласно уставу, ежедневно совершали богослужения в церкви преподобного Онуфрия: в 6 часов вечера служили вечерню и утреню, а в 4 утра – литургию.
Православное духовенство в Соловецком лагере особого назначения. Фото: из альбома, подаренного Управлением Соловецких лагерей особого назначения С. М. КировуДо 1925 года доступ в церковь был категорически запрещен всем заключённым. Затем начальник лагеря Эйхманс разрешил заключённому духовенству не только молиться в церкви, но и служить, что особенно обрадовало соловецких монахов, так как ссыльные архиереи смогли возглавлять праздничные богослужения и совершать рукоположения. Иногда по разовым пропускам, подписанным лично начальником лагеря, удавалось посещать церковь и мирянам, заключённым в лагере по церковным делам. Такой порядок сохранялся на Соловках до 1928 года, и аналогов ему в других советских карательных учреждениях не было. Во всех лагерях церковные богослужения и требы были строжайше запрещены, а священнослужители использовались на общих работах. На Соловках, по ходатайству архиепископа Илариона (Троицкого), духовенство было в основном сосредоточено в 6-й «сторожевой» роте. Священникам разрешалось не стричь волосы и бороды, носить соответствующую сану одежду, иметь в кельях иконы, лампадки, книги. Столь терпимое отношение к духовенству начальника лагеря объяснялось его уважением к твёрдости их убеждений: «Попов и генералов всё равно не сагитируешь, а гнилую шпану и агитировать не стоит».
В 1926 году заключённые впервые получили возможность побывать на богослужении в церкви по персональному разрешению начальства. Владимир Алексеевич Казачков, отбывавший заключение на Соловках с осени 1925 года до ноября 1928 года, рассказывал об этом так: «Пасху 1926 года я очень хорошо помню. Незадолго перед этим новый начальник Управления потребовал, чтобы все, кто хочет ходить в церковь, подали ему заявления. Почти никто из заключённых не подавал заявлений – боялись последствий. Но вот перед Пасхой огромное количество людей подали заявления. Мы все собрались к заутрени: о. Владимир Лозина-Лозинский, о. Иоанн Стеблин-Каменский, о. Михаил Яворский, Антоний Тьевар, Авенир Вадбольский и я.
По дороге к кладбищенской Онуфриевской церкви двигалась огромная процессия, люди шли в несколько рядов. В церкви все, конечно, не поместились. Стояли вокруг, а тем, кто пришел позднее, не было слышно пения. Но мы пришли одними из первых. Рядом со мной стоял мой очень близкий друг – о. Владимир Лозина-Лозинский. Он был замечательным человеком, всегда очень спокойным, дружелюбным, весёлым, высокоорганизованным.
Службу Пасхальную вели епископы, и среди них старший – архиепископ Евгений Зернов. Ещё помню епископа Мануила Лемешевского (он как-то объединял всех петербургских священников, они вместе держались), епископа Белевского Игнатия – совсем уже пожилой был.
Когда на Страстной неделе была служба 12 Евангелий, служили её двенадцать епископов.
После службы все пошли в нашу канцелярскую роту разговляться. Авенир Вадбольский добыл всяческой необыкновенной на Соловках снеди, и все праздновали.
Соловецкой моей первой Пасхи не забыть, грандиозное это было событие в жизни»
(Из воспоминаний М.В. Осипенко. Издание «Воспоминания соловецких узников»)
«Ему сослужили двенадцать иерархов»
Последнее доступное для заключённых пасхальное богослужение совершалось в 1928 году. Поскольку до Пасхи владыку Илариона переместили на Филимоновскую тоню, пасхальное богослужение 1928 года в церкви прп. Онуфрия Великого возглавил архиепископ Пётр (Зверев). Ему сослужили двенадцать иерархов.
Запас риз в ризнице церкви был небольшой, и пришлось монахам несколько риз сшить из мешков. Незабываемая была служба. Трудно о ней и рассказать обычными людскими словами. В церкви небольшая кучка монахов, два-три заключённых в серых бушлатах. Крестный ход вокруг церкви без колокольного звона и соловецкое особое пение на древний образец вызывали у всех слёзы. Ещё бы, пятисотлетние традиции. И заметьте: иерархи отправляют службу так же – именно на этот старинный лад. Помните поговорку: «Со своим уставом в чужой монастырь не суйся». Это, оказывается, не пустые слова. И вот от этого особого лада соловецкая служба получается особенная, проникновенная. С клироса глазами пронзительными и невидящими одновременно озирал стоящих в храме иеромонах. Лицо его под надвинутым на брови клобуком – как на древних новгородских иконах: измождённое, вдохновлённое суровой верой. Он истово следил, чтобы чин службы правили по монастырскому уставу, и не разрешал регенту отклониться от пения по крюкам. Знаменитые столичные дьяконы не решались при нём петь молитвы на концертный лад...
Все мы в церкви воспринимали её как прибежище, осаждённое врагами. Они вот-вот ворвутся, как семь веков назад ворвались татары в Успенский собор во Владимире... Действительно, вокруг церкви стояло кольцо вооружённой охраны, и все же милость Божия не имела физических границ.
(Из воспоминаний М. Никонова-Смородина. Издание «Воспоминания соловецких узников»)
«Они стояли босиком на льду и молились»
Очень поддерживали нас в ту смертельно опасную для нас весну и те примеры душевной стойкости, которые преподали нам наши полуграмотные воронежские религиозницы. В конце апреля того года была Пасха. Несмотря на то что именно воронежские всерьёз, без «туфты», выполняли норму, командир вохры и слушать не стал, когда они начали просить освободить их от работы в первый день праздника.
– Мы вам, гражданин начальник, эту норму втрое отработаем, только уважьте...
– Никаких религиозных праздников мы не признаём, а агитацию вы мне тут не ведите! С разводом в лес! И попробуйте только не работать...
И этот злодей дал своим злоденятам конкретное указание... Из барака, откуда они отказывались выходить, повторяя: «Нынче Пасха, Пасха, грех работать», – их выгнали прикладами. Но, придя на рабочее место в лесу, они аккуратно составили в кучу свои пилы и топоры, степенно расселись на всё ещё мёрзлые пни и стали петь молитвы. Тогда конвоиры (очевидно, выполняя инструкцию Кузена), приказали им разуться и встать босыми ногами в наледь, в холодную воду.
Женщины в бараке исправительно-трудового лагеря. Фото: общественное достояниеПомню, как бесстрашно вступилась тогда за крестьянок старая большевичка Маша Мино.
– Что вы делаете, – кричала она на стрелков, и голос её срывался от гнева...
В ответ – угрозы и даже выстрелы в воздух. Не помню уж, сколько часов длилась эта пытка, для религиозниц – физическая, для нас – моральная. Они стояли босиком на льду и продолжали петь молитвы, а мы, побросав свои инструменты, метались от одного стрелка к другому, умоляя и уговаривая, рыдая и крича.
Интереснее всего, что ни одна из часами стоявших на льду воронежских не заболела. И норму уже на следующий день они выполнили на сто двадцать.
(Из воспоминаний Евгении Гинзбург «Крутой маршрут»)
«Это нас не может остановить»
Отбыв наказание и выйдя из изолятора, монашки снова очутились в лагере. Большинство из них опять отказалось от работы. Получая в день по 300 граммов хлеба без приварка, они находились в крайне тяжёлом положении с питанием...
Некоторые из монашек не работали только по воскресным дням, в рабочие же дни шли работать в швейные цеха, чтобы подкрепить себя и отказчиц-сестёр. В числе этих монашек находилась и монашка тетя Маша, как её называли заключённые, которую можно было часто видеть в женской бригаде «ручников» на пришивке пуговиц. Она легко выполняла свою норму, ловко работая руками и зубами, откусывая нитки от пришитых пуговиц. Она всегда вела беседы с другими рабочими и не страшилась никаких угроз…
– Для нас лагерь – как монастырь, – говорила она, – только в монастыре мы имели послушание от игуменьи, а здесь имеем от Самого Бога. То, что Ему угодно, мы делаем, а что Ему противно, мы не можем делать, если бы даже НКВД нас и расстреляло. На Рождество мы пошли славить Христа, потому что это было для Него и от Него, хотя за это нас и наказали изолятором… Мы им ничего плохого не творили, а только прославили Христа. Они же очень рассерчали на нас и пригрозили смертью. Это нас не может остановить, ибо кто постыдится Его, того постыдится Сын Человеческий на Страшном суде Своём… А вот приближается Святая Пасха, Светлое Христово Воскресение – разве мы сможем не воздать славу Воскресшему? Пусть наши выступления называют «поповской вылазкой» и чем угодно, но мы своё будем делать. Для этой цели мы и попали сюда.
Так говорила тетя Маша. И так случилось. И действительно, это была очень смелая «вылазка». Рано утром на первый день Пасхи, когда ночная смена ещё не сменилась, а дневная только собиралась вставать с постели, – на лагерной площади, под самым носом у НКВД, вдруг раздалось громкое и стройное пенье «Христос воскресе из мертвых». Заключённые пробуждались и, недоумевая, спрашивали:
– Или мне снилось, или в самом деле поют церковные напевы?
Соловецкий монастырь после пожара в 1923 году. Фото: из альбома, подаренного Управлением Соловецких лагерей особого назначения С. М. КировуА после обеда того же дня состоялось богослужение, и под открытым небом, среди бараков, торжественно зазвучали пасхальные песнопения.
Рассвирепевшие энкавэдисты внезапно окружили участвовавших в богослужении, схватили их и опять отправили в изолятор. Их вели парами, под усиленным конвоем, а они, радостно возбуждённые, медленно двигались сквозь тысячную толпу лагерников и тихо продолжали петь.
Лагерники шумели и волновались. Некоторые смеялись над ними, другие удивлялись их бесстрашию и восхищались их пением, иные, снявши шапки, благоговейно провожали их одобрительными взорами. Иные урки сквернословили:
– У, фанатики, мракобесы, белогвардейцы!
– Святую крестьянскую Русь повёл на муки большевизм! – говорили другие.
– Христианство входило в мир через Голгофу и сонмы мучеников и выйдет оно из него таким же путём! – высказывались третьи.
Многие, наблюдавшие это величественное шествие, плакали и быстро уходили в бараки.
А они, дерзновенные, шли медленно и радостно к воротам изолятора, продолжая петь слова о всепрощении и любви, о пасхальном ликовании и открытых дверях рая.
Дорогою ценою пришлось им заплатить за это: две недели предварительного пребывания в изоляторе с избиением и издевательством над священником, а затем им было предъявлено новое обвинение – в организации контрреволюционной группировки и поповско-кулацкой агитации среди лагерников.
После их отпустили в лагерь, и тётя Маша снова явилась в бригаду «ручников», измученная и потемневшая от голода и лишений, но по-прежнему скромная, кроткая, улыбавшаяся сияющими глазами.
– Самая высокая и благородная смерть – это смерть за Христа, – говорила она, – и мы должны молить Его, чтобы Он сподобил нас принять её с достоинством и смирением.
– И вам не страшно, тётя Маша, так поступать? Ведь могут вас расстрелять? – задавали ей вопросы заключённые.
– Страшно, пока не переступили его – этот страх, а как только перешагнёшь и решишься на всё – тогда ничего не страшно!
(Из книги Кристус Петрус «Узники коммунизма»)
