Отец Георгий Чистяков посвятил этому целую книгу «В поисках Вечного Града».
В этой книге описывается эпизод, как в пасхальные дни отпевали девочку Машу. Это крутое советское время, православная традиция прервана, походы в храм на контроле КГБ. Но чудесным образом на службе собрался весь класс умершей девочки. Все они смотрели на свою подругу и плакали, а старенький священник по чину восклицал им: «Христос воскресе!». Дети лишь смотрели исподлобья и молчали. Их сердце говорило им не о радости воскресения, но о скорби от утраты. И разве оно врало им?
Отец Георгий вспоминает:
– В дни святой Пасхи плакали не только московские школьники у гроба своей подруги. В эти дни плакала Магдалина, повторяя одно и то же: «Взяли Господа моего, и не знаю, где положили Его…». Плакали и сами апостолы, грубые, казалось бы, рыбаки, ибо поверить в то, что Христос воскрес, и понять, что это значит, совсем не просто.
Священник твёрдо знал, что радости воскресения без сострадания Христу быть не может. Это было исповеданием его веры.
В своих воспоминания об отце Георгии архиепископ Якутский и Ленский Роман говорил:
– Он шёл к человеку не с поучением, а с состраданием. Его личный подвиг напоминает труды многих святых, самый хронологически близкий нам пример – преподобномученица великая княгиня Елисавета. Он взял на себя страшный крест – утешать тех, чьи страдания заведомо бессмысленны. Тяжелобольные, умирающие от неизлечимых заболеваний дети. От столкновения с этой непостижимой несправедливостью, существующей в мире, верующий человек может без преувеличения потерять рассудок. Отец Георгий нашёл главную истину милосердия, истину врачующую и утешающую: страдание и несправедливость не надо осмыслять, их надо стремиться побеждать. И если все стремления бесплодны – восходить на крест со страдающим.
Известен эпизод, когда новорукоположенный во священника Георгий только начал служить в храме и говорить там своим пламенные проповеди, туда потянулись жертвователи, которые хотели как-то помочь с убранством и украшением церкви. Но получили от настоятеля решительный отказ: «Икон и украшений – по минимуму. Все деньги нужно перечислить на лекарства умирающим детям!».
Эти же черты заметил в нём и протоиерей Владимир Зелинский. Он написал:
– В его текстах прежде всего чувствуется жар слова, который прямо струится от его строк, – та исповедь горячего сердца, по слову Достоевского, интонация которой сближает его с проповедями митрополита Антония Блума. И у владыки Антония, и у отца Георгия поражает эта всецелая открытость сердца, вложенного в слово, предельная личная пережитость того, что им произносилось и исповедовалось; ни там, ни здесь вы не найдёте ни одного чужого, проходного, затёртого слова. В этом, кстати, ловушка, которая каждый день стоит на пути священнического труда; так легко, соблазнительно соскользнуть на дорожку привычных, правильных слов, за которыми стоит тысчелетняя традиция, но нет тебя, что-то чувствующего и мыслящего сегодня.
Отец Владимир заметил, что при всем буйном цветении эрудиции, иной раз даже избыточной для выражения его мысли, всякий раз, когда он упоминает какого-то древнего или нового цитируемого автора, он как-то приобщает его ко Христу, даже если тот никогда не покидал «двора язычников».
– У многих ли эрудитов можем мы найти талант сострадания? – пишет Зеленский. – Не думайте, что это просто болтливая чувствительность со слезами на глазах; нет, это именно талант войти в боль другого и принять её в себя, талант, Господом данный, и о. Георгий был одарён им в высшей степени. В отличие от о. Александра Меня, на которого, как на своего великого учителя, он постоянно ссылается, родившегося, на мой взгляд, уже зрелым мужем возраста Христова, о. Георгий, по-своему не менее великий, – на расстоянии это становится ясно, – остаётся «вечным юношей», подобным в чём-то Кьеркегору, но юношей далеко не кабинетным, не архивным, а брошенным в самую муку, радость, глубину, ликование жизни. Не только своей жизни, но и сотен людей, которые его окружали, и тысяч, которые читали его.
