Профессор при этом – само обаяние. Как признаётся Грант, роль господина Рида дала ему «редкий шанс одновременно побыть смешным и жутковатым». Обилие икон, свечей и прочей религиозной атрибутики в доме выдают в нём то ли сектанта, то ли представителя «свиты Воланда». Пёстрая клетчатая рубашка – не иначе как отсылка к булгаковскому «Клетчатому» (Коровьев, он же Фагот, от французского слова «fagotin» (шут)). Словом, «маг, регент, чародей, переводчик или чёрт его знает кто на самом деле»… В любом случае ясно, что хозяин странного дома – провокатор. Так, он предлагает миссионеркам, ищущим выход из его странного дома, выбрать одну из двух дверей, на одной написано «Вера», а на другой – «Неверие». Сёстры дискутируют, «конформистка» выбирает неверие, полагая, что так они смогут угодить профессору и освободиться, а «серьёзная» девушка настаивает, что пойдёт только по пути веры. В итоге выясняется, что никакой разницы между дверями не было, обе они ведут в страшный тёмный подвал (в этот момент вспоминается старый детский фильм «Лабиринт» с Дэвидом Боуи в главной роли, только вместо мультяшных гоблинов в подвале у профессора Рида настоящие мертвецы).
В образе теолога-маньяка безусловно есть ницшеанские черты. Мистер Рид постоянно намекает на психиатрический компонент в религии, где «состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, – это эпилептоидные состояния». Он не скрывает своей иронии в отношении христиан, вера которых «не двигает горами, но скорее нагромождает горы, где их совсем нет» (Ф. Ницше, «Антихристианин»). Как признаётся исполнитель главной роли, это самая «цепляющая» часть образа мистера Рида: «Есть часть меня – возможно, не очень привлекательная часть, – которая любит крушить кумиров людей. Мне не нравится видеть тех, кто, по моему мнению, слишком самодовольный или слишком претенциозный. Мне нравится просто немного разбирать их на части». Фильм при этом не направлен против религии. Скорее он о том, что люди, считающие себя религиозными, часто не религиозны вообще. Одни – жертвы маркетинга. Для других это просто способ социализации, возможность почувствовать себя «в общине» и «провести время». Всё это не имеет отношения к собственно духовному миру, неожиданное столкновение с которым для большинства просто убийственно.
Кадр из фильма «Еретик». Фото: A24
«В прежние времена всё обстояло по-иному, так как вера составляла задачу всей жизни, ибо люди полагали, что способность верить не может быть обретена за считанные дни и недели», – писал в далёком 1843 году Сёрен Кьеркегор («Страх и трепет»). «Еретик» – примерно о том же. О том, что даже «изучить все вероучения» и «присоединиться к какой-то церкви» – ещё не значит верить.
Смысл «Еретика» в том, что «истинная религия» – это не милые беседы за чаем с черничным пирогом (под таким предлогом вас разве что может затащить в свой дом профессор-маньяк). В том, что путь к истине лежит через подвал с мертвецами, через кровь и ужас, через страх и отчаяние. В том, что крест и распятие – не предмет интерьера и не бижутерия, а самое что ни на есть прямое высказывание. Потому что прежде воскресения должна быть настоящая смерть. Но смерть нельзя принимать бесстрастно, как философ Сократ, выпивающий чашу с ядом. Ей нужно сопротивляться, так как сам Христос в последние моменты земной жизни «…с сильным воплем и со слезами принёс молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти» (Евр. 5: 7). Поэтому последняя фраза, которую говорит сестре Пакстон окровавленный профессор, очень короткая: «Молись».
Ключевая для всего христианского мира эпохи модерна тема «веры, идущей рука об руку с сомнением», – как и в «Конклаве» Эдварда Бергера, крайне важна в «Еретике». Потому что, как показывают авторы, конформизм, благочестие и «быть хорошим» – ещё не вера. Собственно, сбежать от профессора и выбраться из подвала смогла только одна из двух сестёр – та, которая постоянно сомневалась и задавала вопросы. Та же, которая пыталась угодить то руководству общины, то сумасшедшему профессору, осталась в подвале.
При всей критике в адрес институциональной религии фильм получился глубоко христианским. Например, становится понятно, почему символика воскресения Христа исторически связана с иудейской Пасхой, то есть с праздником освобождения народа Божьего из египетского плена. Собственно, потому что настоящая Пасха – это не крашеные яйца, куличи, наряды и весёлые поздравления, – а из последних сил, задыхаясь и потеряв надежду, выползти на свет Божий из подземелья с трупами.