Фото: www.psmb.ruИз того, что Сергей Сергеевич Аверинцев написал, продумал, сделал, ещё очень многое не прочитано, я уже не говорю о том, что не продолжено. Сергей Сергеевич открыл так много путей в будущее для филологов, для гуманитариев, для библейской герменевтики – открыл области, которых просто не было. О чём-то из этого я и попытаюсь сказать.
Само название моего сообщения «Исследователь христианства» должно звучать довольно-таки странно. Я думаю, никто не привык к тому, что есть такое занятие, как исследование христианства. Что это такое?
Сам Сергей Сергеевич определить свою специализацию затруднялся, и тут мы можем сказать, что не было бы счастья, да несчастье помогло. В одной своей беседе он объяснял, что то, чем он занимался, было невольно вызвано обстановкой – атеистической цензурой, в которой он начинал работать и от которой только в конце жизни смог почувствовать себя свободным. Писать прямо богословские труды было немыслимо, и был найден такой путь, который можно назвать герменевтикой, комментарием, примечаниями прежде всего филологического и исторического характера на священные тексты, литургические гимны и другие образцы христианской культуры.
Кому пришлось жить в те времена, помнят, что жанровая система в советское время была удивительно смещена. В энциклопедических словарных статьях можно было сказать то, чего нельзя в журнальных публикациях и научных сборниках. На эти тексты цензура смотрела прикрыв глаза, не вглядывалась – надо же людям сообщать какие-то сведения. У цензоров оставалось уважение к словарям и энциклопедиям. Другим жанром, где можно было сказать самые неожиданные и новые вещи, был комментарий: цензура читала текст, но комментарии оставляла как будто бы без внимания. Я помню, как впервые читала дантовскую «Новую жизнь», в которой в начале, перед самим текстом Данте, был помещён нормальный советский текст, где эта «Новая жизнь» трактовалась так, как это нужно было в советской системе значений, как предшественник психологического романа и т.д. А потом открываешь в конце книги комментарий, сделанный совсем молодым Аверинцевым, сверстником Данте, который писал «Новую жизнь» в 26–27 лет. Там поясняются все богословские отсылки, все символические значения и тем самым совершенно опровергается то, что говорится во вступительной статье.
Таково было соотношение жанров в подцензурное атеистическое советское время. И Сергей Сергеевич в этих двух странных, маргинальных для филолога жанрах высказал множество своих самых глубоких и интимных наблюдений и мыслей. Поэтому нам стоит читать его статьи, собранные из разных энциклопедий. Слава Богу, у нас есть этот большой изданный в Киеве том «София-Логос», где собраны эти словарные статьи, которые Сергей Сергеевич писал для Философской энциклопедии, Краткой литературной энциклопедии, для энциклопедии «Мифы народов мира». Так тогда обстояло дело, что удивительные и очень важные вещи о христианстве он сообщает в этом двухтомнике: «Мифы народов мира» (чего стоит, например, его статья «Антихрист»!).
Что же такое «исследователь христианства», что исследовал Сергей Сергеевич и что значило исследование в этом смысле? Это было нечто совсем другое, чем знакомое нам теперь сравнительное религиоведение. Такого подхода нет ни среди церковных писателей, ни среди светских. Вот такая удивительная позиция, о которой я немножко скажу подробнее.
И второе слово, обозначающее предмет этого исследования, – «христианство» – как ни странно, в нашей стране тоже звучит не совсем привычно. Кто говорит теперь о христианстве? В церковном обиходе мы очень редко услышим это слово. Говорят о православии и инославии. Больше того, у некоторых людей эти понятия становятся просто противопоставленными. Они говорят: это не православный, это, может быть, какой-то христианин. Сергея Сергеевича и православие интересовало прежде всего как христианство. Мы слышали недавно социологические данные о том, что огромный процент нашего населения сочувственно относится к православию и очень маленький сочувственно относится к христианству. Этот опрос должен несколько напугать людей, которые об этом задумываются. Что же тогда значит православие, если эти «православные» люди к христианству относятся отрицательно?
Я вкратце хотела напомнить о том, насколько уникален был Сергей Сергеевич для своего времени. Как в некрологе в итальянской газете писал о нём Витторио Страда, такого человека просто не должно было быть: вся историческая работа большевизма и коммунизма не должна была допустить, чтобы такой человек появился. Но всё как-то удивительно сошлось. Аверинцев вырос в семье с дореволюционной культурой, он с самого детства читал в своей библиотеке книги, напечатанные на старой орфографии. В стране, где с гуманитарными науками обошлись чудовищно (они пострадали гораздо больше в советское время, чем естественные, которым тоже изрядно досталось), его гуманитарная образованность была поразительна. Всё гуманитарное слишком близко стояло к идеологии, поэтому внимания властей к этому было гораздо больше. И первым способом бороться со свободной гуманитарностью было просто запретить определённые сферы знания, изъять их, сделать человека советского воспитания невежественным во множестве областей. Из всей мировой культуры была оставлена очень маленькая часть, которая преподавалась и ставилась в пример как классика. Люди не знали бездны направлений, возможностей и т.д. Их открывал потом на своих лекциях Аверинцев.
Как он сам получил эту гуманитарную образованность, которая была уникальной не только у нас, но и в Европе? Он был гуманитарно образован, как последние старые европейцы. Мы с ним обсуждали этот вопрос: мы застали поколение последних старых европейцев, таких как папа Иоанн-Павел II и другие, кого нам удалось встретить уже в их глубокой старости. Это люди, которые успели повзрослеть до II Мировой войны. Это несколько другой склад, потом уже таких не было. В потоке послевоенных революций (потребительская революция, культурная, сексуальная, технологическая) такой устойчивый человек не успевал сложиться. Среди старых европейцев и можно было встретить эту широчайшую энциклопедическую образованность. И те в Европе, кто видел Аверинцева, удивлялись как раз тому, что он им что-то своё напоминал: что-то такое у нас было, но теперь у нас нет людей, которые так это всё знают, так это любят и т.д. Но каким образом Сергей Сергеевич, выросший в одной комнате в коммунальной квартире в Москве, всем этим обладал? Теперь этого не бывает. И классическое образование, которое всегда было основой таких знаний, римская и греческая античность, из которой само это образование растёт, уходят из нашего глобализирующегося мира.
С Римским папой, в его покоях (слева направо): Патрик Де Лобье, Андрей Козырев, Ольга Седакова, Иоанн Павел II, Николай Котрелев, Сергей Аверинцев. Фото: www.sfi.ruСергей Сергеевич оставался человеком, несущим в себе русское дореволюционное и европейское довоенное наследие. Естественно, это делало его очень одиноким в советской культуре – не только потому, что ему не с кем было всерьёз обсудить то, о чём он думал. Его коллеги просто не знали того, что знал он, не знали, как обсуждать его статьи. Но главное в этом не только знание, но сам способ мыслить и понимать, потому что даже у гуманитариев образовалась такая характерная советская прямолинейность понимания. Это свойство, которое очень трудно описать и объяснить, но которое можно назвать словом «ограниченность». Советского человека, хотел он или не хотел, воспитывали как ограниченное существо. И это очень тяжёлая предпосылка для того, чтобы заниматься чем-нибудь гуманитарным. Эту ограниченность разрушали публичные выступления Аверинцева. Слушая его, человек впервые задумывался: а может быть, можно не так думать, как мы привыкли? Потому что одна из мыслей, на которых постоянно настаивал Сергей Сергеевич: пока мы как филологи, как философы, как историки имеем дело с человеческой культурой, мы имеем дело с многозначностью. Эту многозначность нельзя свести к каким-то простым рецептурным ответам. Человеческая культура в своём замысле такова, что здесь нет, так сказать, технического ответа на все вопросы.
Сергей Сергеевич как бы явился из другого времени, если судить по его домашней библиотеке, – из Серебряного века, который и был европейским русским веком и к которому принадлежал его отец. Но семейной церковной культуры при этом не было у Аверинцевых. Но и это был и не советский атеизм, а своего рода традиционность – после длившегося уже несколько десятилетий развода интеллигенции с церковью. Такая рабочая гуманитарная русская интеллигенция, которая часто и происходила из духовного сословия. С тех пор, как после реформ «поповичам» была открыта возможность светского образования, они, покинув духовное сословие, часто становились богоборцами, как народовольцы. Но не обязательно богоборчество. Разночинцы могли быть агностиками или иметь такое умонастроение, которое называется «Бог в душе», то есть признавать красоту богослужений, читать священные книги. Сергей Сергеевич с детства знал Библию и рассказывал мне, что он ещё подростком такое придумал, что его отец как царь Давид, а он будет – как Соломон. Я очень удивилась, как это так, на каком основании? На том основании, что мальчик Серёжа читал Библию, и там его тронула история, что Давид из пастуха стал царём. А отец Сергея Сергеевича происходил из крестьян, и, хотя царём он не стал, но стал товарищем министра, то есть уже принадлежал к правящему сословию. Про себя Сергей Сергеевич говорил: «Атеистом я никогда не был».
Фото: www.dev.sfi.ru
При этом встреча с церковным православием произошла у него позже. Как он сам рассказывал, ум вёл его к тому, чтобы принять не только христианство, но и церковность. Мне казалось, что это путь удивительный, что чаще всего люди говорят, что их ко Христу влечёт сердце. Но, как потом я стала примечать, это бывает с людьми, причём с людьми выдающимися, что их ведёт к Богу ум, а не сердце. Конечно, если ум понимать не в смысле такого плоского рационализма.
Сергей Сергеевич стал для многих учителем христианства, прежде всего через свои лекции, которые формально были посвящены византийской эстетике, но на самом деле были настоящим введением в христианское богословие. Для того чтобы так излагать эти неведомые нам бездны премудрости – византийской, латинской – нужно было, конечно, общение с источниками и знакомство с современными исследованиями. И Аверинцев всё это читал: источники – на латыни, греческом, иврите, литературу – на европейских языках. На русском языке в ХХ веке по понятным причинам таких работ было очень мало. Кто здесь во время гонений мог заниматься изучением патристики? А всемирный и европейский ХХ век отличался очень интенсивной новой работой и в библеистике, и в богословии, и в истории церкви. Сергей Сергеевич читал европейские и прежде всего немецкие исследования, и это было заметно в его византийских курсах. Даже русское христианское наследие тогда можно было найти только в зарубежных изданиях. Например, преподобного Нила Сорского я впервые прочитала в немецких переводах Фэри фон Лилиенфельд, которая была подругой Сергея Сергеевича. Она нашла эти рукописи в наших архивах, переписала их, перевела и переиздала в Германии. Если бы не это, то прочитать то, что писал Нил Сорский, было бы невозможно.
Сейчас положение, слава Богу, изменилось, очень много переводится, появляются и свои историки церкви, библеисты, но стоит помнить, что в этом отношении XX век для России был почти пропущен, и исключением в нём был только Аверинцев. Он знал, что происходило в ХХ веке с христианскими церквами, и написал об этом особый очерк «Христианство в ХХ веке». Он знал, чем живёт современная Римско-католическая церковь после перелома, который произошёл на II Ватиканском соборе и который часто не принимается во внимание даже среди просвещённых людей. Когда сегодня говорят о католичестве, то повторяют какие-то слухи ХIХ века, как будто ничего не изменилось.
Сергей Сергеевич понимал, с каким океаном невежества в области церковных познаний придётся столкнуться и насколько это опасно, ведь на месте тёмных пятен возникают ложные концепции. И тем более это опасно в области духовной и церковной. Как человек не только умный, но и мудрый – недаром его вдохновенные работы посвящены премудрости-Софии, – он понимал и подчёркивал, что следует выносить всё умершее, всё уже не годное к употреблению, потому что такая «ассенизаторская» работа входит в задачу филолога.
Его научная судьба в советские годы была исключительно благополучной. Такого тоже просто быть не могло. То, что он писал, не должны были печатать в советское время. При этом он не шёл ни на какие компромиссы, не делал никаких уклончивых заявлений, не приводил ритуальных цитат - в отличие от почти всех своих коллег. Я напомню, что тогда без ссылки на Маркса и Ленина просто невозможно было ничего делать. Но если Аверинцев и ссылался на Маркса, то по-немецки и на раннего Маркса, которого вполне ещё можно читать.
Но при всём том, что его труды печатались, конечно, он тоже пострадал и очень серьёзно, в своей профессиональной деятельности: чего он был лишён начисто – это возможности преподавать, читать большие курсы будущим профессионалам. Он выступал с лекциями, которые имели широкую просветительскую направленность, а ему хотелось воспитывать учеников. И вот этого он был лишён с самого начала. Его не оставили преподавать в университете и никогда туда не приглашали. Единственным исключением стал курс по византийской эстетике, но и он был прерван, когда начальство опознало, что это «религиозная пропаганда». И только в 90-е годы его профессиональное одиночество каким-то образом стало размыкаться. Образовался Институт мировой культуры в МГУ, куда приняли всех, кого до этого не принимали. Главой всего этого нашего института, который пока ещё существует, был Вячеслав Всеволодович Иванов. Его в своё время выгнали из МГУ за то, что во время осуждения Пастернака он выступил в его защиту, и тоже всю жизнь не давали преподавать. Всё старшее поколение этого института было люди, которых выгнали и не подпускали к студентам – наши лучшие учёные и одновременно самые порядочные люди. Здесь перед ними впервые открылась перспектива преподавания.
Отец Георгий Кочетков (слева) с Сергеем Аверинцевым у входа в здание факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. Фото: Д. Гасак, Е.Черных / www.psmb.ruВнутри этого Института мировой культуры был отдел христианской культуры.
До этого в ИМЛИ Сергей Сергеевич руководил сектором средневековой литературы, с кругом коллег они готовили знаменитые сборники по латинской и греческой средневековой поэзии, делали переводы. Так что опыт совместной работы у него был. Только он никак не был связан с преподаванием.
Наш сектор состоял из трёх человек. Сергей Сергеевич был его главой, и у него было два подчинённых: это Татьяна Юрьевна Бородай, переводчица Блаженного Августина и знаток латинской патристики, и я – предполагалось, что я там занимаюсь славянской традицией. Сам Сергей Сергеевич больше всего был увлечён сирийской письменностью, арамейскими прототекстами Евангелия, читал лекции и вёл семинары.
Как участник этого института, я хотела напомнить хотя бы некоторые положения Сергея Сергеевича, касающиеся изучения христианской культуры. Во-первых, само словосочетание «христианская культура», замечал он, — это оксюморон. В каком-то смысле христианство и культура не так уж мирно соединяются. Действительно, христианство породило множество национальных культур, таких разных, как, например, армянская и ирландская. При этом само христианство не вмещается ни в какую культуру и в нём, как говорил Сергей Сергеевич, всегда есть контркультурный импульс. Оно может сжечь, взорвать любую культуру изнутри. А может, наоборот, принять то, что уже есть, и внутренне его преобразить. Взять, например, росписи в катакомбах или мозаики первых храмов. Раннехристианские художники совершенно не заботились, чтобы для молодого христианства, новой веры искать какие-то новые пластические формы выражения. Нет, они брали античное, то, что было в это время, и свободно через эти формы говорили то, что хотели. Можно вспомнить, например, знаменитый и всеми любимый символ доброго пастыря, один из ключевых символов христианства. На самом деле это античный образ. Иногда на таких изображениях мы не можем с точностью определить, это языческий пастырь со своей овцой и посохом или христианский. То же касается Оранты – женской фигуры с воздетыми в молитве руками. Она была известна как языческое изображение, и его совершенно спокойно, без зазора, христиане брали и делали частью своего языка.
Но внешнего совпадения каких-то моментов Сергею Сергеевичу было недостаточно, чтобы отнести что-то к христианству. Определяя, чем он занимается – историей христианства, или его истолкованием, или ещё чем-то – Аверинцев говорил, что он занимается «фактом христианства», то есть тем, как христианство проявило себя в самых разных областях, тем, что не надо реконструировать или додумывать. Вот мы знаем, что именно так христианство выступало по такому-то поводу, например, в Англии, а вот так – ещё где-то. В папском Григорианском институте в Риме его сделали доктором церковной истории. Может быть, сегодня среди существующего исследовательского репертуара ему больше всего это подходит. Но, конечно, Сергей Сергеевич занимался не только церковной историей, а если и ей, то в очень необычном ключе.
Фото: www.ogkochetkov.ruГде же границы «факта христианства»? Например, можно ли относить к этому факту светскую культуру, которая после Ренессанса и тем более после Просвещения существует независимо от церкви? Как она относится к факту христианства? Скажем, такие писатели, как Достоевский, Пушкин, Гюго, Диккенс, Андерсен? Они не были церковными писателями, но, как я помню из своего детства, для тех, кто рос в жестоком воздухе советского мира, именно оттуда приходило то, что можно назвать «фактом христианства». Оттуда мы узнавали, что такое милосердие, кротость, любовь к униженным, что такое опыт самосознания, что такое, между прочим, печаль и задумчивость, потому что советское воспитание культивировало бодрость. Все это давала светская культура, и русская, и европейская. Музыка светских композиторов, такая как «Реквием» Моцарта, и тем более «Страсти» Баха – относится ли это к факту культуры или факту христианства, и кто может это определённо утверждать? Скорее всего, церковная наука для этого не особенно подходит. Мне кажется, что именно в современности то христианское, что находится как бы за церковной оградой, за пределами богослужений и богословских текстов, написанных «для своих», – и предъявляет миру этот «факт христианства». Так сегодня христианство несёт свою миссию и показывает свою красоту тем, кто её больше нигде не встречает.
Замысел Сергея Сергеевича был в том, чтобы описать некоторые ключевые понятия, символы христианства. Он говорил, что понятия и символы в человеческой культуре – это почти одно и то же, потому что христианство не нечто обобщенное, а всегда очень конкретное. Так сложилась серия сборников, из которых, как он думал, можно будет представить богатство и неожиданность «христианства как факта». Мы обсуждали, кто какие ключевые понятия возьмёт. Не то что мы всё от «А» до «Я» опишем. Таких энциклопедий на свете немало. Нет, это задумывалось как живое собеседование с этими фактами христианства. В частности, мне Сергей Сергеевич предлагал описать справедливость как её видит Данте, ведь это ключевой символ дантовской «Божественной комедии». Это же и один из ключевых мотивов псалмов – правда и справедливость. Надо сказать, что я при жизни Сергея Сергеевича так этого и не сделала. Да, конечно, это должна была быть и исследовательская работа – осмысление того, что есть, и вместе с тем, несомненно, просветительская – чтобы, в конце концов, разрушить это узкое, убогое представление, что вот это «правильное» христианство, а вот это – «неправильное».
Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то взялся за эту тему – «Сергей Сергеевич как исследователь христианства». Взял и проанализировал с этой точки зрения какие-то его конкретные работы – например, его описание отцов- каппадокийцев в статье «Наша философия», которое в своё время меня поразила. Церковные люди, которые привыкли читать разнообразные «Отечники», выборки, цитатники и относиться к этому как ко второму Священному писанию, часто совершенно не представляют, кто были и чем жили эти святые отцы. Сергей Сергеевич написал о них, как о хорошо знакомых живых людях. Василия Великого, Григория Богослова он описывает как совершенно знакомый ему человеческий склад, в котором соединяются античная образованность, привычка думать в терминах античной философии, и при этом глубочайшая вера. Это очень многое меняет в представлении о христианстве, наполняет его жизнью.
