Священник Георгий Кочетков делится воспоминаниями об одном из своих учителей.
– Я впервые услышал об отце Всеволоде скорее всего в 1970 году от Пестовых – известной семьи из мечёвской общины, духовных чад священномученика Сергия Мечёва. Храм святителя Николая в Кузнецах, в котором служил отец Всеволод, был недалеко от Плехановского института, где я учился. Когда я туда собрался, Николай Евграфович Пестов меня предостерегал, что будет очень много лишних глаз и ушей: это было опасно. Поэтому я некоторое время присматривался, изредка заходя туда после института. К 1972 году мой интерес к отцу Всеволоду и его приходу вырос очень сильно, мне захотелось познакомиться, но это оказалось не так просто. После службы я к нему подошёл, хотел что-то сказать, но он, посмотрев на меня, очень быстро прошёл в церковный домик. Я решил ждать. Стоял и ждал – час, два, три. Отец Всеволод в конце концов вышел, увидел меня, но, почти ничего не говоря, сел в такси и уехал. Мы понимали, что он боялся провокации. Для этого могли быть вполне серьёзные основания. Давление и гонения на церковь в советское время были всегда, и в начале 70-х годов тоже. Но он меня, видимо, запомнил, хотя и вот так «объехал».
Когда я пришёл уже в 1973 году, у меня был к нему вопрос о духовной жизни – о старшем, о том, с кем посоветоваться, а не только исповедоваться. Тут у нас уже получилась замечательная встреча, она длилась больше часа, но для отца Всеволода это было немало: он уже был в годах. Я помню, что летел домой как на крыльях, вдохновлённый некоторыми его высказываниями. Особенно мне понравились его слова о том, что не надо путать Христа и христианскую культуру. Для меня это было тогда важно: я эти вещи не путал, но и не очень-то различал. Говорили и о духовном старшинстве. Отец Всеволод пытался найти, порекомендовать мне какого-то старшего и в результате сам стал моим духовником. Мы стали регулярно встречаться. Что-то ему нравилось в моей позиции, что-то не очень нравилось, ну как и мне в его. С чем-то я не соглашался по своей незрелости и неопытности. Как у всяких нормальных людей, у нас могли быть какие-то разногласия, иногда серьёзные. И тем не менее я понимал, что отец Всеволод – человек выдающийся. И меня, конечно, подкупала его культура.
Я к нему обращался иногда с очень необычными просьбами – например, устроить какую-нибудь общую молитву с моими друзьями и знакомыми из баптистов или католиков. И он шёл навстречу, он тоже хотел этого. В то время это было очень неординарным. И он говорил, например, что с Отделом внешних церковных сношений, конечно, готов сотрудничать, но только в тех делах, которые принимает его совесть, а не во всём подряд. Он тем самым давал понять, что иногда были и дела, и давались задания, которые с христианской совестью не мирились. Это для меня тоже было очень существенным.
– Он делился с вами своим происхождением? Рассказывал о том, что он из дворян, что воевал за белых, будучи совсем юным?
– Он действительно был из дворянского рода, а его супруга Людмила Сергеевна, в девичестве Исакова, находилась в близком родстве с известными дворянскими родами и даже королевской фамилией – королевским польско-литовским родом Радзивиллов, князьями Лопухиными и Васильчиковыми. Когда мы с отцом Всеволодом познакомились поближе (а со мной всегда был целый круг друзей, в том числе искусствовед Александр Копировский, а также моя мама), он всё время нас приветствовал. Мы довольно часто ходили в его храм, но причащаться каждую неделю тогда было невозможно, поэтому отец Всеволод порекомендовал приходить раз в две недели, а другую неделю ходить причащаться в какой-нибудь другой храм. Я так и делал: одну неделю приходил к отцу Виталию Боровому в патриарший Елоховский собор, а другую – к отцу Всеволоду.
Эти два старца между собой были не очень близки, даже имели некоторые предубеждения друг против друга, как это нередко бывает с выдающимися и святыми людьми. Но они говорили примерно одно и то же и поддерживали меня и мой круг в регулярном еженедельном причастии. Тогда это было большой редкостью. В результате получилось, что я исповедовался и у того, и у другого, то есть у меня было два духовника, два духовных наставника. Оба они были несоветские люди. Отец Всеволод был в эмиграции в Болгарии, оттуда приехал в Советский Союз в 1950 году. А отец Виталий просто родился в той части Белоруссии, которая не была советской, – на границе Литвы и Белоруссии. Он учился в Вильнюсе и потом в Варшаве.
Отец Виталий был человек чрезвычайно талантливый по своим качествам, учёный историк, но из крестьянской семьи, как бы из простецов. Русскую аристократическую культуру я увидел через отца Всеволода. Он, конечно, рассказывал и о том, что был кадетом, что воевал на стороне белых, и немного делился тем, как вели себя красноармейцы, которые вырезали или выжигали на живых людях, на лбу или на груди, звёзды и так далее. Об этих зверствах Красной армии он рассказывал, но очень осторожно. И всегда при этом прибавлял: надо было, конечно, защищать не только отечество, но и самые высшие ценности в жизни. Это было главным его выводом. Советская страна почти сразу уничтожила всю аристократическую культуру, которая сильно отличалась от простонародной, и увидеть аристократов было уже совсем трудно. Отец Всеволод в этом отношении был, конечно, блестящим примером. Он нас учил и обходительности, и способности видеть вещи с разных сторон, оценивать всё – правда, сначала критически, но ценить и какие-то положительные свойства в каждом человеке, в каждом явлении; быть честным, но в то же время осторожным. Он был человеком критического, но и весёлого ума. Сейчас почти негде увидеть эту нестилизованную настоящую аристократическую культуру. Даже у потомков русской эмиграции первой и второй волн уже произошла определённая ассимиляция. А у нас была возможность с этим познакомиться и восполнить внутреннюю потребность в том, чтобы почувствовать свои корни – и церковные, и жизненные, народные, природные – и то, и то важно. И роль отца Всеволода в этом была выдающейся.
Надо знать и простонародье, любить русский народ, но и любить Россию, и русскую церковь в её аристократическом изводе. Конечно, в конце XIX – начале XX века в аристократической среде редко были уж очень церковные люди, они скорее были прицерковлены, но не слишком воцерковлены. Но мне было очень интересно видеть, к чему всё пришло ко второй половине XX века, – этих людей, которым удалось выжить и сохранить себя, сохранить своё достоинство, свои связи, свою культуру, свою веру, свой образ жизни и мысли. Без этого невозможно было бы многое понять. И отец Виталий, и отец Всеволод с разных сторон меня готовили к церковному служению. И тот, и другой давали мне, допустим, списки литературы, которую надо прочитать в первую очередь, – не минимально необходимой, но очень серьёзной литературы. И давали не просто списки, но и сами книги, что в те годы было драгоценно.
– А ваши два наставника знали друг о друге, их это не смущало?
– Как я уже говорил, они друг ко другу относились более чем сдержанно. Отец Виталий не очень доверял отцу Всеволоду, потому что тот был реэмигрантом. Реэмигранты были вынуждены как-то общаться с органами. Он, конечно, это знал, хотя знал и то, что отец Всеволод подвергался притеснениям и гонениям. Видимо, со времён эмиграции у отца Всеволода оставались какие-то контакты за рубежом. Известно, что делали с реэмигрантами после войны во многих случаях. Отец Всеволод тоже не очень любил отца Виталия, потому что тот был представитель Отдела внешних церковных сношений, а этот Отдел был гнездом связи с советскими структурами и Советом по делам религии. В ОВЦС были люди, которые выполняли какие-то политические поручения. Поэтому один не доверял другому, а тот не доверял первому. Но я не зацикливался на этом. Я слушал их обоих внимательно, с большим уважением. Я понимал, что основания для их подозрений есть, но понимал и другое: что жизнь богаче, что даже если люди подвергаются давлению и вынуждены иногда идти на какие-то компромиссы, то это ещё не всё, что характеризует человека, что в людях может быть и много другого. Главное, что я видел и знал, – что тот и другой человек верны Богу и Церкви. И в этом я не сомневался!
– Каким было главное дело отца Всеволода, его призвание?
– Просвещение и проповедь, умение аристократически совершать богослужение. Но главное – всё-таки проповедь, слово и через это – собирание народа Божьего. Он поддерживал связи с людьми. Было три священника: отец Всеволод, отец Виталий и отец Александр Мень, которые могли идти прямо на контакты с народом, хотя тогда это было очень опасно. Это больше всего напрягало власть. За это пострадал отец Виталий. Его отправили из Патриаршего собора, где он был настоятелем, в ссылку в Женеву. При этом сказали: «Проповедуйте белым медведям», ой простите, «проповедуйте в Женеве», – для советских властей это было то же, что и белым медведям.
И отец Всеволод тоже подвергался всякого рода давлению. Собрать даже небольшую общину на приходе ему было не так просто. Но он это очень поддерживал, он произносил по-болгарски, что у него есть «небольшая община» внутри прихода. Тогда я запомнил, что есть и такая возможность устроения общинной жизни. Большей частью его прихожане были из прежних аристократов, эмигрантов, интеллигенции, то есть эти люди многое знали, имели свои суждения. Отец Всеволод, как и положено настоящему пастырю, всех их собирал, старался как-то устроить жизнь разных людей на приходе. Их личное общение с людьми и открытость при всей осторожности, при всех неизбежных компромиссах, повторюсь, тогда было выдающимся явлением. Отец Всеволод был деятелем литургического возрождения, как и отец Таврион (Батозский), отец Виталий Боровой, как и митрополит Никодим (Ротов), который тоже трудился в этом направлении. Литургическое возрождение тогда требовалось жизнью, и они трудились над этим и в богословском плане, и в практическом, служа на приходе. Не случайно Сергей Сергеевич Аверинцев пришёл креститься именно в храм святителя Николая в Кузнецах, хотя прекрасно знал и круг отца Александра Меня, и его самого.
Но отец Всеволод не просто занимался литургическим богословием и не просто собирал народ – он его духовно просвещал. Проповеди отца Всеволода были в Москве знамениты, люди специально на них приходили. Надо понимать, что в то время проповеди в большинстве храмов не было вообще. А у него она была всегда. Он готовился к проповеди всю неделю, часто вплетая в своё слово всё содержание мировой культуры. В его проповедях можно было услышать имена писателей и философов, цитаты из Достоевского и Аристотеля. Никто другой больше этого не делал. Слава Богу, сохранились записи, в частности которые мы делали из-под полы. Потом у нас была возможность их издавать без лишних купюр, как это делали некоторые другие издатели. Но ещё важнее, что всё сохранялось где-то внутри и откладывалось в сердце. Всегда важно, как передаётся дух, как передаётся культура и опыт жизнь.
– А какой он видел церковь? Какой-то образ его представления о церковном устройстве вы можете описать?
– Это трудно сказать. Думаю, что в советские времена он не видел каких-то особых вариантов, но создать общину внутри прихода всё-таки решался. Отец Всеволод ценил общину, поэтому очень поддерживал и мой круг. Не просто потому, что вдруг пришла группа молодёжи, хотя молодёжи не было нигде, тем более которая ходила бы в церковь так часто и открыто, как мы, да ещё и причащалась бы каждую неделю. Он ценил именно наше стремление к общине. Как и отец Виталий, отец Таврион, отец Иоанн Крестьянкин – те люди, которые были для меня наиболее важны и которых я до сих пор почитаю как своих духовных учителей. Если он говорил, что внутри прихода была община, – значит, её члены знали друг друга, значит, были какие-то границы, потому что община не может существовать без границ. Как и во всякой семье, люди должны знать, кто член семьи, кто друг семьи, а кто просто случайный гость. Так и с общиной.
Отец Всеволод был очень внимательным, осторожным. В его взглядах можно усмотреть некий налёт фундаментализма, хотя, конечно, назвать отца Всеволода фундаменталистом было бы несправедливо. Он от этого освобождался. И удивительно, что это был процесс. Я помню его последнюю исповедь, незадолго до его смерти, где он цитировал Бердяева, а потом мне рассказал, как писал ему, ещё будучи в Болгарии, письмо. В чём-то он с ним соглашался, в чём-то не соглашался. Бердяев – особая фигура, известный пророк и гений, но отношение к нему до сих пор часто разное. И когда отец Всеволод заговорил на языке Бердяева, прямыми цитатами из него, я был удивлён. Это было уже начало 1980-х. То есть в церкви шёл процесс. Это интересные явления, с которыми я сначала столкнулся на примере отца Всеволода, а потом увидел нечто подобное и у других выдающихся деятелей Русской православной церкви второй половины ХХ века – у того же отца Виталия Борового и Сергея Сергеевича Аверинцева.
– Если бы отец Всеволод попал в наше время, за что бы, Вы думаете, он взялся в первую очередь в современной Русской церкви?
– Я думаю, он продолжал бы прежде всего настаивать на литургическом возрождении, делал бы это обязательно! Он и сам нашёл бы способ обрести достойное место и в современной церковной жизни, и в современной социально-политической атмосфере нашей страны и нашего народа. Он был достаточно дипломатичен, опытен, умён. Думаю, что он больше бы делал акцент на наследии русского религиозно-философского возрождения, которое оказалось чрезвычайно интересным и плодотворным и которое часто недооценивали, но когда деятели этого возрождения ушли, вдруг стали ценить и понимать, что это выдающееся явление мирового уровня, которым мы можем гордиться. Безусловно, он поддерживал бы и катехизацию, в этом смысле у него не было фундаменталистских, изоляционистских настроений. Он был человек открытый для мировых ветров, смотрел на всё то, что происходит вокруг. К нему часто приезжали знакомые и друзья из Европы и Америки. Он был в курсе всего и не мог сидеть сложа руки. Не случайно после тяжелой операции в конце 70-х годов он очень быстро стал снова служить: он не мог сидеть на месте и смотреть, как течёт жизнь, не мог допустить, чтобы она текла мимо него и его прихода. Он собирал опыт, хотя и не со всеми соглашался. Я думаю, что отец Всеволод ко всем относился немного критически, но, будучи человеком тактичным, старался никого не обижать. У него был яркий критический ум. Это в то время было важно, потому что было много идеологизмов, шаблонов и суррогатов. Благодаря критическому мышлению он эти идеологизмы развенчивал.
