О том, что в этот период потеряла или приобрела церковь, «Стол» попросил рассказать священника Георгия Кочеткова, попечителя Преображенского содружества малых православных братств и основателя Свято-Филаретовского православно-христианскогоинститута в Москве.
– Часто говорят о несвободе церкви в те два столетия, когда она не возглавлялась патриархами. Но были ли у церкви шансы остаться свободной и избежать встраивания в имперскую вертикаль власти на правах «министерства по духовности»?
– Вопрос неоднозначный и, на мой взгляд, совсем не простой. С одной стороны, в этом акте Петра Великого проявились его духовные и его религиозные искания. Государь был разочарован и перестал доверять как духовному опыту Русской православной церкви, так и опыту самого русского народа. Пётр был уверен, что Православная церковь, остро переживающая Раскол, находится в глубочайшем кризисе, который нужно восполнять через приобщение к опыту Европы – прежде всего протестантской. Возможно, ему казалось, что Российской империи удастся взять всё самое лучшее как от Востока, так и от Запада: да, Россия является наследницей Византии, но в то же время она становится вровень с ведущими государствами Европы, которые тоже шли по имперскому пути.
Обратите внимание, как в реформах Петра проявились очень интересные тенденции: Пётр везде и всюду насаждал эти самые коллегии. В церковном контексте мы можем истолковать это как проявление тоски государя по традиционной русской соборности, по коллегиальности принятия решений. Печально то, что соборности – и прежде всего соборности в церкви – от этого больше не стало. Даже наоборот: если в XVII веке люди могли выбирать себе духовника, а церковная община – своего пресвитера, то уже после реформ Петра эти вольности были отменены. И церковь действительно оказалась инкорпорирована в государство и стала похожей на одно из министерств.
Патриарх Московский и всея Руси Кирилл (в центре) проводит заседание Священного синода Русской православной церкви (РПЦ) в патриаршей и синодальной резиденции. Пресс-служба Патриарха Московского и всея РусиС другой же стороны, решение Петра о ликвидации Патриаршества было в тренде политики того времени: в протестантских странах, как известно, считали, что главой поместной церкви может быть император или король – в этом вопросе, конечно, христиане немного подзабыли про Христа, который должен являться единственным главой Церкви. Так что учреждение Синода было абсолютно логичным следствием той европейской модернизации, которую Пётр задумал глобально в масштабах всей страны. И в процессе этой глобализации он понял, что не может опереться на консервативное духовенство. И ему было выгоднее иметь Священный Синод и обер-прокурора – удобный инструмент, посредством которого легко было контролировать церковь.
– Получилась ли эта европейская модернизация применительно к Православной церкви?
– Что-то, конечно, получилось: нельзя сказать, что Пётр не довёл дело до конца. И плоды этой модернизации нам тоже хорошо известны: на церковь в русском народе стали смотреть как на чиновничью структуру, которая защищает интересы государства, но своего голоса не имеет и себя защитить не может. Даже когда митрополит Филарет хотел продвинуть своей катехизис, он сразу же ощутил немало препятствий – особенно когда речь шла о переводе Библии на русский язык. И это очень ослабило церковь.
– Тем не менее протопресвитер Александр Шмеман рассуждал и о позитивных сторонах этого времени: «Синодальный период вопреки очень распространённому убеждению никак нельзя считать временем упадка, оскудения духовных сил, какого-то вырождения...».
– Безусловно, синодальные порядки позволяли развивать духовное образование и миссионерство. Окрепли материально монастыри. Открывались новые семинарии и духовные академии. Развитие богословских наук к концу XIX века достигло невиданных прежде высот. Или, например, русское миссионерство с середины XIX века достигло очень больших успехов– православные миссии утвердились в Японии, Китае, Иране. Но это были зарубежные миссии. А вот внутри страны задача миссии была провалена.
Священство как молчало, так и продолжало молчать, проповедей практически не было: проповедовали только архиереи или священники, приближённые к власти. Вместо внутренней миссии развивались репрессивные действия – против старообрядцев, против протестантов, отчасти против католиков. И поэтому народ стал отворачиваться от такой молчащей церкви. Он как бы перестал её любить и перестал участвовать в церковной жизни. И за такое отношение мы платим до сих пор.
– Как вы думаете, современная церковь осмыслила опыт синодального периода?
– О, если бы! Сразу после переворота 1917 года церковные иерархи поспешили избрать нового патриарха – хотя большинство участников собора были против и не голосовали за избрание Тихона на пост патриарха. Да и в последующие годы церковь не сделала никакого серьёзного анализа синодального времени. Что особенно печально − церковь привыкла подчиняться государству и даже сейчас оправдывает своё зависимое положение опытом Русской церкви в синодальный период. Я сам в советские годы это слышал от архиереев, причём весьма влиятельных: «Вот если тебя вызовут в КГБ, то надо идти, надо пообщаться». И вовсе не потому, что отказ от общения грозит какими-то репрессиями, – нет, всё потому, что «у нас история такая»! То есть, в их представлении, это и сейчас норма жизни!
На мой взгляд, это ужасно. И до сих пор церковь не целостна и вынуждена поддерживать нездоровые отношения с государством. Конечно, сейчас мы видим всё больше и больше священников и архиереев, мечтающих освободиться от навязанной им роли государевых слуг, но поди-ка попробуй теперь это сделай!
