Сейчас мы как будто всё больше видим примеров разных форм и способов церковной жизни. Есть приходы со своими культурными центрами и небольшими музеями. Есть приходы-богадельни, ухаживающие за инвалидами или сестричества при приходах, помогающие епархиальным и муниципальным социальным и медицинским службам. Есть храмы со своими школами и различными клубами для детей и взрослых. Это всё не новость, этому не первый год и даже не первое десятилетие. Так создаётся образ православия как особого уюта, защиты от злых вихрей и штормов мира сего, церкви – доброй няни для деток, заступницы от страшного судилища для умерших предков, хранительницы добрых устоев старины и, наконец, неиссякаемого источника чудес, противостоящих кошмарам, болезням и серости нашего времени.
Когда я написал, что в церковной атмосфере появилось что-то новое, неведомое доселе или преданное забвению, то как раз имел в виду другой образ церкви, как будто «перпендикулярный» описанному выше. Я это и почувствовал остро, что меня в христианство привело что-то совсем другое. Я не искал уюта, убежища, заступничества, исцеления, счастья в любви и чудес, не искал добротной религии, не помышлял о православии по национальному признаку. Люди, которые мне впервые рассказали о Боге и о Христе, а потом занимались моим оглашением – научением жизни по вере, – как будто и не предлагали всего этого. Они не пытались унять мои тревоги, но – напротив – растревожили меня сильнее.
Архиепископ Свердловский и Курганский Мелхиседек освящает воду в сочельник в храме Иоанна Предтечи в Екатеринбурге, 1990 год. Фото: Сергей Самохин / РИА НовостиНа что же я клюнул в далёком 1993-м? Первое – на то, что у всего в твоей жизни есть важный и чистый смысл, что ты тогда и в том можешь обрести настоящую свободу, когда этот смысл тебе откроется и ты его испытаешь. Второе – в Церкви открывается, кто ты и зачем. Кто ты и зачем в данный момент и вообще – во всей жизни. Открывается это не всегда просто, иногда тебе открывает это другой человек. И главное, что сразу меня примагнитило, что христиане – романтики в бердяевском смысле, это люди «со своей тоской по бесконечному, со своим нежеланием примириться с конечным». Я понял тогда на слух и на глаз, что именно эта тоска по бесконечному помогает им друг друга опознавать, что в общении они эту жажду свободы и смыслов утоляют и увеличивают одновременно. И ещё я увидел то романтическое, чем живет христианство: никакого шкурничества, духоты, никакого «пожить для себя».
В Церкви хотят видеть корабль спасения, новый ковчег. Так и есть, но это особый корабль – десантный. Христиане на том корабле – экипаж, команда, десант, не пассажиры и не зайцы в лодке деда Мазая. Такую Церковь создали и были Ею Христос и апостолы.
Мы ругаем наше время как рабское, нетворческое, неверное, время разобщённости и вражды, даже просто безвременье. Вот оно открывает в очередной раз саму церковь теряющей себя, но что-то самое главное мешает вратам ада захлопнуться за нашими спинами.
Я вижу в происходящем – точнее, в том, что начинается сейчас – какой-то импульс духовной пересборки Русской церкви. Импульс коснулся уже самых чутких, как я написал выше: от иерархии до мирян. Это призыв не к внешней пересборке, а к пробуждению, к воспоминанию начала своей веры. Это должно не разрушить или реформировать церковную структуру или строй церковной жизни, а проявиться в обновлении церкви Духом Святым и нашим участием, чтобы не окаменеть, не омертветь окончательно, чтобы не стать церковью обывательской, мещанской. Такая церковь удобна для сильных мира сего – они дают ей разные привилегии в обмен на лояльность и замену Евангелия Христова с его «не любите мира и того, что в мире» на некие «традиционные ценности». Как будто быть Божьими и Христовыми, иметь дары Святого Духа – не есть высшая из привилегий.
Участники крестного хода в Москве. Фото: Евгений Гурко
Сестры милосердия Калининградской епархии во время выпуска. Фото: Виталий Невар / РИА Новости