Когда молодой папа в исполнении Джуда Лоу заставляет кардиналов целовать себе туфлю, он борется не за личную власть, а за авторитет церкви. Когда неизвестный валаамский монах в 1907 году выступал с публичной критикой ревнителей церковного обновления – он выступал не против широкой христианской проповеди, а против «упрощения христианства». И реальное напряжение между церковью клерикальной, основанной на авторитете, предпочитающей тайные молитвы на непонятном языке, и церковью соборной, неиерархичной, ревнующей за единство духа и смысла и всеобщее братство, пролегает где-то здесь же. Здесь – это в глубоком сомнении, возможно ли сделать церковь «доступной» и близкой, оставив за ней право на глубину, дистанцию и мистику.
Этот спор рядится в те же одежды, что и спор между сторонниками империй и демократий. Между теми, кто любит ритуал, и теми, кто живёт в стиле кэжуал. Он кажется со всех сторон понятным. Те, кто идеологически симпатизируют империям, ритуалу и иерархии, выбирают одно, кто хочет демократии, кэжуала и панибратства – другое. Первые сегодня зачитываются Карлом Шмиттом или – в более традиционном церковном случае – тем же отцом Георгием Флоровским. О критике Шмиттом Достоевского с его неприятием католической иерархии и великих инквизиторов рассказывал Никита Сюндюков на последней экклезиологической конференции в СФИ. Логика проста: по Шмитту, Достоевский ничего не понял, потому что инквизитор обеспечивает гармонию и порядок на максимально доступном в нашем мире уровне. Без авторитета начнётся анархия. Без дистанции исчезнут таинства. Инквизитор будет оправдан на Страшном Суде как тот, кто делал то, что мог.
Никита Сюндюков. Фото: Александр ГрибановТут в полемику должны ворваться оппоненты – те, кто обычно говорят от лица соборности. И противопоставить этому… что? Что всё будет не так? Что нужно верить в людей? Или, того больше, что и не надо нам никаких авторитетов и дистанций?
От такого оппонирования сторонники иерархичной и авторитарной церкви могут только ободриться. Такого рода аргументы для них – как раз доказательство собственной правоты: вот куда нас ведут эти утописты. Что и требовалось доказать. И посмотрите вообще, как они сами живут, где и с кем.
Карл Шмитт. Фото: общественное достояниеДругое дело – реальные свидетельства тех, кто устраивает церковную жизнь на соборных началах. Церковная идея – это одно, и совсем другое – церковная практика. Свидетельства тоже были на конференции – от прот. Василия Михока из Румынской православной церкви, президента движения «Воинство Господне», и Дмитрия Гасака, председателя Преображенского братства Русской православной церкви. И в том, и в другом случае речь шла именно о практике, о том, как устраивается церковная жизнь на соборных началах. Но вот что интересно: соборность в двух описаниях оказывается не менее сложно и тонко организованной, чем церковь иерархическая. Это не панибратство, не уравниловка и даже не вполне демократизм. Дмитрий Гасак, говоря о роли соборов в жизни Церкви, тут же отметил, что собор делает собором нечто, что ему предшествует – некая целостная подготовка Церкви к соборному действию. И она требует своей организации.
В докладе об опыте РСХД, зачитанном Ульяной Гутнер, как бы исподволь возник термин: «аскетика соборности». И он вполне соответствовал общему напряжению дискуссии, обнаруживая то, что делает сам идеологический спор – между «иерархистами», считающими себя защитниками традиции, и «демократистами», называющими себя ревнителями соборности, – несущественным.
Ульяна Гутнер. Фото: Александр ГрибановВоплощение соборности в церковной практике не проще, не легче и не шире клерикального устроения церкви. Соборность – слово, вполне обладающее свойствам той книги, которую съел тайнозритель Откровения: «И взял я книжку из руки Ангела, и съел её; и она в устах моих была сладка, как мёд; когда же съел её, то горько стало во чреве моём». Для её реализации требуется усилие, аскетика и глубина, она апеллирует к личному мистическому опыту, помноженному на знание традиции и верность Церкви. Она требует жертв, как о том свидетельствовал о. Василий Михок, рассказывая об арестах, отлучениях и других страданиях членов его братства. Соборность – не панибратство и не кэжуал. Богослужение на понятном языке не может быть оправдано лишь тем, что оно снисходит к немощам современного горожанина, не способного к усвоению церковной традиции. Оно церковно оправдано как особого рода усилие – по исцелению жизни как она есть, последовательному сближению «жизни в церкви» и «жизни в миру» не за счёт упрощения первой, а, напротив, за счет максимального оцерковления второй.
Если хотите, соборность в высшей мере аристократична, дистантна, авторитетна и так далее. Все слова, любимые Карлом Шмиттом, подходят. Потому что она требует полного сообразования жизни человека с жизнью Церкви. Её дистанция – не между Церковью и «миром сим», где живут прицерковлённые люди, это дистанция между призванием и наличным, между тобой в Церкви и тобой, какой ты есть. В этом смысле за саму соборность идёт постоянная борьба в сердцах людей, её ищущих. И в этом же смысле она не вписывается в традиционные противопоставления, названные выше. В ней есть что-то и от дистанции и авторитета, и от демократизма и близости. И найти здесь правильную ноту, не дать себе увлечься поверхностными аргументами – половина дела плодотворной церковной дискуссии.