Помню, как редактор нашего епархиального журнала отец Димитрий отчитывал нашего фотографа за то, что он плохо снял Татьяну Михайловну Горичеву. «Вы снимали её так, будто это какая-то обыкновенная бабуля!». «Ну а кто она?...» – смущённо пробурчал Станислав. «Это не бабуля, это – дама!» – строго сказал отец Димитрий. «Ну, знала же, что придут журналисты, будут снимать, могла бы подготовиться, блузку надеть понаряднее...», – оправдывался мастер.
А кто она? Татьяна Михайловна Горичева (12 августа 1947 – 23 сентября 2025) – писатель, философ, диссидент и даже защитница прав животных. В 1970-е вместе с мужем, поэтом Виктором Кривулиным, в Ленинграде вела нелегальные религиозно-философские семинары, издавала самиздатовский журнал «37» и участвовала в создании журнала «Женщина и Россия». В 1980 году была выслана из СССР, жила в Германии и Франции, а после падения советской власти вернулась на родину.
Строго говоря, Татьяна Михайловна была абсолютно прекрасна. Она не была ни «бабулей», ни «дамой». По-моему, она была марсианкой. Она как будто прилетела к нам из другой системы координат, с другим соотношением «пространство–время». При этом она была невероятно деликатной, не лезла в земной монастырь со своим уставом и умела, как в песне, «ходить, чтобы не слишком касаться земли». Из неё пытались слепить «борца» и «феминистку», спровоцировать её на продвижение какой-то там «повестки» в РПЦ, – но к ней ничего не липло. К ней вообще не подходили никакие определения.
Ей было абсолютно всё равно до быта и до общественного мнения. «Я как-то совершенно вне этого», – говорила она, и там не было никакого вызова. Парадокс в том, что, будучи человеком безотказным и абсолютно беззащитным, она никому не давала манипулировать собой.
Она переписывалась с Хайдеггером и с кардиналом Ратцингером (будущим папой Бенедиктом) не потому, что это великие люди, а потому, что просто ей было интересно, как они рассуждают. «Он такой умница, светлая голова», – говорила она про будущего римского понтифика, имея в виду исключительно интеллект.
Политизация духовных вопросов, кажется, ей была органически противна. Она со смехом рассказывала, как не понимающие этого журналисты на Западе спрашивали её про перспективы либеральных реформ и введения «женского священства» в РПЦ: «Что, даже вы не хотите?!». «Я им говорю: “Даже я не хочу!”. А они не понимают, почему», – хохотала она с тем подтекстом, что «ужас, за кого они меня принимают».
В ней не было не то что чинопочитания – у неё как будто не было представления о том, что люди делятся на категории. Будучи сама человеком высочайшей гуманитарной культуры, она с равным интересом общалась и с очень образованными, и с абсолютно необразованными людьми. И с митрополитом, и с продавщицей в билетной кассе.
Может быть, поэтому у людей самого разного возраста в её присутствии кружилась голова, некоторые начинали как будто пьянеть от чашки чая. Она сама могла при этом ничего не говорить и только вставлять с улыбкой: «О, общайтесь, пожалуйста, общайтесь». Она была человеком без возраста, поэтому при ней всегда, до последних дней, была какая-то молодёжь.
В ней была та самая «жизнь с избытком», о которой сказано в Евангелии от Иоанна. То самое περισσόν – то есть «сверх меры, больше чем достаточно». Как она вспоминала про свою молодость, главное – что она приобрела в этой жизни, – это «сверхизобилие радости и полное отсутствие страха».
Поэтому она умудрялась говорить на очень высокие темы – про Церковь, святых, родину, политику, – не просто без пафоса, но с каким-то едва уловимым хулиганством. Часть православных диссидентов старшего поколения это откровенно злило и выводило из себя, – может, потому что они не могли понять, что же это за эффект. «Строит из себя монашку, оделась во всё чёрное, говорит о духовности, – а я же вижу, кто она такая!» – ворчал покойный Владимир Юрьевич Пореш, сам проведший восемь лет в заключении за издание православного журнала.
Сохранилось наше интервью с Татьяной Михайловной в журнале Санкт-Петербургской епархии «Вода живая»: «Женщина-философ в православном храме». Текст выглядит серьёзным, но на самом деле во время его записи все присутствующие смеялись до слёз. Как сейчас помню её рассказ про то, как она работала лифтëром и проводила в помещении жилконторы какие-то семинары по христианской философии под вывеской «инструктажа по технике безопасности». Неожиданно зашли проверяющие, и тогда она быстро сделала серьёзное лицо и на ходу сориентировалась: «И вот, товарищи, если вы застряли в лифте...».
И ещё про йога Валеру, который работал на спасательной станции и отказывался спасать утопающих, потому что «йог не должен реагировать», а потом методично записывал в тетрадку: «Поднято два трупа». Она смеялась, когда это рассказывала, но это был очень глубокий печальный «философский» смех. Это было одновременно самое смешное и самое главное.
«В России я думала, что я по духу немка, – и только в Германии поняла, что я на самом деле русская». Как настоящий исследователь, она старалась избегать клиширования, с радостью избавлялась от очередной иллюзии, и смехом она сопровождала все свои открытия: «Вообще, я долго верила, что ни одного настоящего “верующего” марксиста – который знал бы Маркса и верил в то, что он пишет, – на белом свете нет. Первого такого человека я увидела уже после своего изгнания из СССР в Германии и была крайне удивлена. Я так расхохоталась…».
Врагов она не ненавидела – она искренне переживала, что имеет к ним мало любви: «Господи, отчего я не могу любить этого кагэбэшника, который меня допрашивает?». Когда их с её мужем, поэтом Кривулиным, квартира стала центром притяжения спецслужб – люди в штатском «незаметно» присоединялись к их философским семинарам, – она радовалась за своих друзей: «Вы можете сегодня вечером спокойно рассказывать любые анекдоты, потому что все шпионы будут у нас!».
В отличие от большинства современных «православных философов», которые уже в тридцать лет присматривают себе место в Донском некрополе, она явно не понимала какого-то своего особого статуса в отечественной культуре. Кажется, у ней был даже «синдром самозванца». Помню, как встретила её на банкете у ректора Духовной академии, я там была как журналист. Они с покойной Валентиной Ивановной Матвеевой, которая тоже терпеть не могла, когда её называли «православным режиссёром», обе уже в пенсионном возрасте, хихикали на галёрке, как две школьницы: «С ума сойти! Нас позвали на приём!». Обе как будто были уверены, что попали туда чуть ли не по ошибке и явно незаслуженно. Татьяна Михайловна при этом осознала, что момент ответственный, и ради Духовной академии и торжественного момента даже надела юбку и туфли, что делала редко, – в основном ходила в джинсах.
В ней странным образом сочетались стопроцентная отвага и беззащитность. Она абсолютно не боялась арестов и тюрем, и поэтому её сложно было чем-то испугать, но при этом она сторонилась недобрых людей. Поэтому старалась не ходить одна по улице. В начале 2010-х годов при ней состоял «охранник», татарин, кажется, Ибрагим, в крещении Владимир. Когда она приезжала из Парижа в Питер, он сопровождал её везде, особенно в церковь, где вероятность встретить неадекватных людей была особенно велика. Мы встречали их в часовне Новомучеников при Феодоровском соборе. Она повторяла: «Не подумайте, это не муж, не любовник, он просто приставлен ко мне, чтобы, если что, давать в морду».
Казалось бы, в наши дни ей как «православному патриоту со стажем» было бы место с «турбопатриотами». Её, без сомнения, приняли бы везде и предоставили бы любую трибуну. Сделали бы ещё одну «Юнну Мориц».
Но, во-первых, у неё был вкус. Для неё центром жизни была Россия, а не РФ. Православие, а не РПЦ. Она была против экуменизма, но для неё всегда было главное, что «Церковь неделима». Поэтому она не боялась «оскверниться» общением с католиками.
А во-вторых, и самое главное, она всю жизнь жила в своём собственном ритме, двигалась по своей траектории и последовательно деполитизировалась – как ракета, которая при взлёте отбрасывает «лишние» ступени. Поэтому (и к счастью) в верхах о ней никто не вспоминал. Она сама при этом не замечала течения истории и, много лет как вернувшись на родину из эмиграции, всё равно удивлялась: «почему в России люди на улицах не улыбаются, не радуются?». Для неё всегда «только в России была весна».
В последние годы она много занималась собаками – в продолжение своей книги «Святые животные» – и говорила, что не может бросить бездомных псов, потому что «страдание едино».
Татьяна Михайловна явно была не тем человеком, кто будет подводить итоги и писать «духовные завещания». Но всем нам она оставила много «домашних заданий».
Как сказано в её известной книжке «Только в России есть весна», «главное – не вопрос физических мучений, даже смерти, а вопрос смысла».