Макс Вебер не велел нам этим заниматься на лекциях
Константин Антонов: Если в церковных вузах трудность представляет качественный отбор студентов и мы думаем о том, как его осуществить – хотя как-то он на самом деле осуществляется, – то в светском вузе возникает немножечко другая проблема. Нам говорят: «Что вы со своей церковной теологией студентов индоктринируете? Макс Вебер, как известно, не велел вам этим заниматься на лекциях». И здесь, мне кажется, важно сказать, что не всякое преподавание теологии является индоктринацией. Да, в теологии есть вероучительный компонент – но и он тоже не обязательно будет индоктринацией. То есть если у меня, например, предмет «Нравственное богословие православной церкви», я должен изложить студентам некоторую сумму знаний. Это совершенно не значит, что я их уговариваю стать православными и, кстати говоря, что я уговариваю их быть нравственными, точно так же, как профессор этики не учит своих студентов быть нравственными. Заблуждение так думать. Над этим можно иронизировать, но тем не менее его дело – изложить некоторый набор концепций. Здесь похожая вещь. Плохо, когда я начинаю студентов к чему-то принуждать, когда я им говорю: «Вот так правильно. Всех остальных не слушай – слушай меня».
Доктор философских наук Константин Антонов. Фото: pstgu.ruСофья Андросенко: А всякое ли собственно этическое суждение будет посягательством на свободу совести? Я имею в виду не просто сведения из истории этических учений, а именно суждение этического характера, не обязательно прямой призыв «делай так», а некоторое слово, которое так или иначе показывает, высвечивает добро и зло – как хорошая проповедь. Есть ли тут основания для подозрений в индоктринации?
Константин Антонов: Да-да-да. Я как раз хочу про это сказать. Очень важно, что вы на это обратили внимание. Значит, второй принципиальный момент в преподавании теологии, как и любой дисциплины, – это академический, исследовательский аспект. Я должен изложить, возвращаясь к тому же примеру, некоторый набор концепций православных мыслителей по поводу нравственности, но для этого я должен их исследовать. Я должен знать, что говорил Иоанн Златоуст по такому-то поводу, какова была система его, так скажем, морального мышления. По этому вопросу написано, наверное, несколько тысяч книжек, и я должен дать студентам представление о том, что разные исследователи думают по поводу Златоуста, потом предложить свою интерпретацию, только оговорившись, что вот, товарищи, это моя интерпретация, а наряду с ней ещё существуют, к примеру, десять других. Потому что Иоанн Златоуст – великий мыслитель, и, соответственно, я должен изложить все проблемы, связанные, например, с его пресловутыми антииудейскими проповедями, и сам тоже как-то к этому отнестись. То есть существуют определённые академические требования, которым я должен соответствовать.
И третий момент, тоже очень важный, – экзистенциальный. Нельзя просто пересказывать Златоуста. Если я пересказываю какие-то идеи Златоуста или любого другого великого этического мыслителя, я ставлю студентов перед некоторым выбором, и хорошо бы они почувствовали, что Златоуст от нас чего-то требует и мы должны сказать ему либо «да», либо «нет». Есть некоторый набор нравственных дилемм, которые он решает определённым образом и нам предлагает их тоже решить. Если я говорю: «Ребята, вот как Златоуст – правильно, а всё остальное – чепуха», – то склоняюсь в сторону индоктринации. Есть проблема. Златоуст её решал так. Дальше думайте, что вы скажете тому же Златоусту и сможете ли это обосновать. В этом смысле преподавание философской или богословской этики, хотя это касается не только этики, ставит студента перед экзистенциальным выбором, который он должен где-то в себе пережить. Но это не индоктринация, это не есть покушение на его свободу совести. Но ты пришёл этому учиться – извини, придётся помучиться.
Миниатюра "Иоанн Златоуст" из рукописи XIII века. Фото: Государственный исторический музейА кого вы там учите?
Дмитрий Гасак: Вновь мы возвращаемся к вопросу о том, чем является теологическая школа. И нужно различать катехизацию – введение в опыт христианской веры и жизни по вере – от теологии в рамках бакалаврской или магистерской программы. И любой хороший преподаватель думает и заботится о том, чтобы предмет, будь то догматическое или нравственное богословие, был внутренне усвоен, а не только воспринят исключительно объективно. Но в высшей школе нелегко такие задачи ставить, да и Рособрнадзор не позволяет. Хотя каждая школа, естественно, отличается от другой – в школе ведь люди преподают. Так вот ещё один вопрос – кого и зачем мы учим.
Софья Андросенко: Кого? И зачем?
Дмитрий Гасак: Как-то раз на Чистых прудах меня остановил полицейский, что-то я там нарушил, и он, как обычно это бывает, начал интересоваться: «Где работаете?». Потому что если в финансовой сфере – это один результат, если в благотворительной – другой, если нигде – то третий, ну и так далее. И я ему сказал, что работаю в богословском вузе. Он удивился, что такое бывает на свете. Разговорились, и тут он спрашивает: «А кого вы там учите?». Мне нелегко было ответить на этот вопрос, потому что все от образования ждут непременно какого-то результата, какой-то пользы. Вот человек вышел, теолог – куда он пойдёт работать, какая у него будет зарплата. Я про это прямо говорю: никуда он не пойдёт работать и зарплаты у него как у теолога никакой не будет, пусть не волнуется. Потому что теология не может восприниматься как профессиональное образование наряду с образованием юриста, экономиста, бухгалтера, актёра и так далее. Конечно, у нас выпускников теологических вузов пытаются видеть в качестве экспертов в межрелигиозных диалогах или как сотрудников в каких-то государственных структурах, где требуется соответствующее знание, чтобы вести диалог с представителями национальных или религиозных сообществ. Но это не может быть массовым. И поэтому мы, например, стараемся принимать на теологические программы людей, которые уже имеют образование и профессию. Мы им не можем сказать: вы закончите бакалавриат или магистратуру и сможете прокормить семью. Нет, не сможете! Здесь нужна какая-то другая мотивация. Как правило, что-то человеку хочется понять и узнать о своей вере, о своей духовной традиции, какой-то искус пройти. Хочешь – не хочешь, богословское образование – это искус, испытание даже для человека верующего, не говоря о неверующем. В какой-то момент ты всё равно сталкиваешься с некоторым противоречием между верой и знанием, и его надо разрешить. Тот, кому это удаётся, много что получает.
Первый проректор Свято-Филаретовского православно-христианского института Дмитрий Гасак. Фото: sfi.ruПоэтому ответа на вопрос, кого и для чего мы учим, на сегодняшний день нет. Это не значит, что всё это бессмысленно, – нет. Это означает, что этот ответ нужно искать. Его должен искать руководитель богословского факультета, богословской программы или кафедры, но этот ответ должен искать и студент. Я считаю, что это хороший момент. Он позволяет меньше симулякров создавать в нашей среде.
Константин Антонов: Ну да, не каждый выпускник богословского вуза становится священником или богословом.
Дмитрий Гасак: Да, и хорошо, что сейчас есть возможность для разрушения каких-то стереотипов, которые сложились вокруг теологии, церкви, священнослужителей, когда богослов – это что-то такое, почти батюшка, а батюшка – априори богослов, кем же он ещё может быть!
В чём смысл теологии
Софья Андросенко: Всё-таки остаётся вопрос: как соотносить богословское знание с жизнью церкви и общества. В науке говорят иногда о сопротивлении фактов, с которым та или иная теория может сталкиваться. А как с богословием?
Дмитрий Гасак: Я думаю, богословское образование позволяет осмысливать и свою собственную жизнь, и жизнь общества, в котором ты живёшь, и своего церковного сообщества. Осмысливать – это и значит придавать смысл этой жизни. Например, богословский взгляд на современные общественно-политические процессы вносит определённые смыслы в эти процессы, показывает их значение с тех точек зрения, с которых ни политолог, ни социолог, ни юрист их не оценят. А у этих процессов всегда есть смысл, который соотносится с Истиной. Это дело богословов. То же самое касается и жизни церкви, ведь смысл церковной жизни, её содержание не в комоде лежит – открой, и всё станет ясно. Это же то, что мы создаём, вкладываем в свою жизнь – сколько уж у нас есть ума, знаний, души и сердца. Так было со времён апостолов, и ничего в этом отношении не изменилось. При всех формальных критериях, которые мы вынуждены соблюдать, находясь в общегосударственной системе высшего образования, это значение теологического образования нельзя забывать и отодвигать на второй план. Оно может быть выше всякого рода профессиональных успехов. И мы видим, что в народе есть желание более полной жизни. В конце концов, даже в тех выступлениях, протестных движениях, которые мы все наблюдали в последнее время в разных городах, мы наблюдаем и поиск нового смысла жизни. Я думаю, здесь людям верующим есть что сказать. По крайней мере обязанность есть это сказать, коль скоро мы называем себя верующими.
Константин Антонов: Образование меняет человека. А поскольку таких людей много, то меняется жизнь, прежде всего церковная, в ней появляется больше размышляющих о традиции людей – так в неё вносится смысловое, логосное начало, она в каком-то смысле рационализируется. А поскольку церковь существует в обществе и с ним взаимодействует, это как-то и на него влияет. Меняется церковная проповедь, меняются отношения церкви и общества. И хочется сказать, что все в выигрыше. Но как-то это подозрительно оптимистично звучит.
Дмитрий Гасак: По крайне мере так должно быть.
Могут ли в богословии быть авторские школы?
Софья Андросенко: То есть, попросту говоря, содержание богословского образования определяется не столько паспортом специальности, сколько личностями и сообществами?
Дмитрий Гасак: С одной стороны, образовательный процесс очень объективируется. Тот же ЕГЭ, например, – это ведь такая степень объективации, хотя он как бы предполагает равенство возможностей, а на самом деле лишает вузы возможности отбора. Это пройдёт – просто сейчас период такой в истории, надо это пережить. Потому что, если только высшее образование сохранится в этом качестве – не как всеобщее высшее образование, а просто как высшее университетское образование, – то отбор будет всегда. И борьба за качество будет всегда. Другое дело, что понимание этого качества может быть разным. И здесь конкуренция очень помогает, даже в сфере теологии. Всегда учат люди, по-другому не будет. Я вот сейчас слушал Константина Михайловича и подумал: почему, скажем, в актёрских, театральных вузах или на режиссёрских отделениях можно набрать мастерскую, а в богословских – нельзя? Собственно, в Академии Платона был один учитель.
Константин Антонов: Ну, наверное…
Дмитрий Гасак: По крайней мере пока был жив Платон. Потом, может быть, что-то и поменялось, но это безусловно была авторская школа. А почему в теологии не может быть авторских школ?
Мозаика "Академия Платона" в Помпеи. Фото: Cerritos CollegeКонстантин Антонов: Они по факту и появляются. Это может иметь форму семинара научного руководителя или чего-то такого… Конечно, ты не можешь набрать группу и вести её от первого до четвёртого курса, никого больше к ней не подпуская. Но кто-то к одному преподавателю идёт, кто-то к другому, какие-то группы вокруг них собираются.
Дмитрий Гасак: Кто учился у отца Александра Шмемана – пообщаешься с отцом Джоном Эриксоном. И эта школа видна. Так традиция работает. В этом смысле до конца теологию объективировать вряд ли получится, и слава Богу.
Интервью записано в рамках проекта Свято-Филаретовского института «Науки о человеке» – серии бесед с экспертами о проблемах гуманитарного знания и образования.
