Депутаты от фракции ЛДПР намерены внести в Госдуму законопроект, который «защитит» русский язык от чрезмерного использования англицизмов.
Прежде всего речь идёт об уличных вывесках, рекламе и сообщениях государственных СМИ. Также народные избранники намерены «перевести» на русский экономические термины, заменив, например, «инфляцию» на «рост цен». Инициативу депутаты объясняют заботой о простых гражданах, которые не понимают «птичьего языка», и данью памяти Владимиру Вольфовичу Жириновскому, который активно боролся за чистоту родной речи. О том, как общественно-политическая тенденция к импортозамещению добралась до русского языка, корреспондент «Стола» поговорила с кандидатом филологических наук, заместителем директора Института языкознания Российской академии наук Игорем Исаевым.
– Какие слова можно считать исконно русскими? Ведь в нашем языке много слов, пришедших из греческого, латинского. Как вообще можно идентифицировать происхождение слова?
Игорь Исаев. Фото: iling-ran.ru– Вот это главная проблема. Вообще русскими считаются слова, которые употребляются говорящими на русском языке. Вне зависимости от происхождения. Собственно, это проблема не языковая. Это проблема оценки носителями языка, которые решили порефлексировать над тем, чем они пользуются. И в большинстве случаев они понимают, что есть слова исконные, традиционные, но не очень понимают, что это значит. А есть слова, которые отождествляются как относительно недавние заимствования, чужие, не ставшие ещё русскими. Ну, в частности, какой-нибудь «хейт». «Хейтить» и прочие образования воспринимаются словами чужими, с которыми надо бороться. Но мы забываем одну важную вещь. Если у слова «хейт» появляется словообразовательное гнездо типа «хейтить», то это уже русское слово, которое включилось в процесс словообразования.
– И всё-таки какие слова мы воспринимаем как традиционные?
– Есть слова, которые относятся к эпохе собственно русской. Это после раздела общевосточнославянского единства, когда существовал общий древний русский язык для русского, украинского и белорусского языков. Русский язык выделился из этой общности приблизительно к ХIV–XV веку. Как и украинский, и белорусский. Сначала в качестве диалектов, а потом эти языки начали развиваться самостоятельно с непростыми путями пересечения, взаимовлияния, соседними влияниями. И вот с этого момента можно говорить, что это слова собственно, русские. То есть слова с некоторыми формальными признаками. Например, полногласие, которое в восточнославянском мы имеем, – не «враг», а «ворог», не «брег», а «берег». А дальше мы откатываем назад и говорим о том, что есть ещё наследство общеславянское, которое общее у болгар, у чехов. И среди них тоже есть не исконные слова. Например, тюркское слово «лошадь», которое, конечно же, носителями языка не осознается как заимствование.
– Почему какие-то иностранные слова приживаются в другом языке, а какие-то – нет? Нет аналогов, синонимы недостаточно точны или устарели? Какие-то ещё причины?
– Самая простая причина – это потребность включать слово в коммуникацию. Появляется какая-то реалия, которую нужно назвать. Например, слово «пульт». Любой человек, говорящий на русском языке, имеет пульт – от телевизора, от кондиционера. И слово приживается. А в некоторых случаях (например, со словами «самолёт» и «аэроплан») произошло по-другому. «Аэроплан» изначально был приобретением, которое обозначает особый тип летательного транспортного средства. «Аэроплан» летает по воздуху. Это слово закрепилось за всеми летательными средствами, а потом произошла любопытная штука. Осталось русское слово «самолёт». Собственно, вот оно – родное простое прозрачное слово: сам летает. А слово «аэроплан», которое появилось в начале ХХ века и использовалось для любых самолётов, ушло. Но сейчас появилось вновь для того, чтобы обозначать особый вид безмоторных летательных средств, которые летят на потоке воздуха, не имея двигателя. Со словами бывают такие вещи. А есть слова, которые просто не прижились. Например, из молодёжной субкультуры, когда употребляются не всеми носителями языка. Вылетело из головы слово, которое обозначает неожиданное яркое событие…
– Может, «кринж»?
– Вот, точно. Оно вылетело из головы, потому что это не то, что я часто употребляю или часто слышу. Поэтому «кринж», несмотря на то что уже есть словообразования «кринжовый», «кринжевать», скорее всего, будет недолгим и уйдёт из языка, потому что его употребляет очень ограниченная часть людей.
– Эти люди вырастут, и модное слово станет им неинтересно?
– Не то что станет неинтересно. У него невысокий шанс закрепиться в массовом языке, когда коммуникация определяет сферу бытования слова. Если слово употребляет стар и млад, то да. А когда это часть только молодёжной субкультуры, вероятность того, что оно сохранится надолго, маловероятна. Помните, ситуативные слова возникали, когда только начался ковид? Помимо этих всех «печенегов и половцев», ставших мемом, была ещё куча слов, связанных с блокпостами, ещё с чем-то. Прошло два года, и я их сейчас даже вспомнить не могу. То есть их употребляли все, но в очень ограниченной по времени ситуации. «Антиковидники» ещё были. Всё, они ушли, потому что кончилась ситуация. Так язык работает.
Фото: Ведяшкин Сергей/АГН «Москва»– Я как раз хотела спросить, как общественно-политические процессы влияют на язык?
– Общественно-политические процессы влияют на язык так же, как и все другие процессы. Если этот процесс длительный и его задействует в своей языковой коммуникации значительная часть людей, слово остаётся достаточно надолго. Если вещь закончилась, стала неактуальной, уходят и слова, отражавшие явление. Все говорят, что язык влияет на сознание. Это верно, но только в том случае, когда употребление каких-то слов зацепилось и долго-долго находится в обороте значительной части говорящих на этом языке. А вот если это часть молодёжная – ну так поиграли и ушло.
– Можно ли как-то объяснить мотивацию людей, которые хотят «почистить» язык от англицизмов? Может быть, они это воспринимают как колонизацию нашей речи?
– Ответ очень простой: от недостаточной образованности тех, кто это предлагает. Вот почивший Владимир Вольфович говорил, что из русского языка надо убрать букву и звук «ы». Ну что это, говорил, за «ы»? Это по-русски? Ну как? А «тыква», «сын», «тысяча»? В общем, это попытка привлечь внимание какой-то яркой, пусть даже и неумной, вещью. А что касается наших депутатов, то это общественно-политическая тенденция к импортозамещению во всём. Раз мы пытаемся импортозаместить какую-то технику, то следующая часть у чиновника, мозг которого устроен как линейная цепочка последовательностей без разветвлений в стороны, – давайте очистим наш язык. Почему язык? Почему они к языку-то прицепились? Потому что всякий человек, говорящий на этом языке, в общем, считает себя специалистом.
– Но это не так.
– Да даже на уровне грамотности это не так. И вот появляется чиновничья инициатива бороться с заимствованиями. Понятно, что с англицизмами, потому что весь мир англосаксонский. Всё от этих англов и саксов. Давайте бороться с их словами. Нас не волнуют арабизмы в большом количестве, тюркизмы нас не волнуют, нас даже не волнуют японские заимствования в речи смотрящих мультики. Нестабильность языка – признак его живой натуры. Чем больше заимствований приходит в язык, тем активней живёт этот язык. Самые стабильные языки – латынь, древнегреческий, старославянский. Депутатам понравились бы. Никаких англицизмов там нет вообще. С ними только одна проблема – они вымерли. Поэтому бороться с заимствованиями в языке – это бороться с живым языком. Что является глупостью, помноженной на четыре, а может, и на шесть. Бороться с языком – всё равно что бороться с мыслями человека. Наверное, можно, но эффект невысокий. Всё, что запрещено, становится сакральным и в десять раз более значимым. Любое матерное слово, которое на заборе написано, для любого носителя языка гораздо важнее, потому что оно запрещено, а тут написано.
– Разработчики законопроекта утверждают, что когда применяются иностранные слова, «граждане не понимают смысл». А как можно вообще измерить и доказать, понимают граждане смысл или не понимают?
– Никак нельзя измерить. Это вопрос языкового багажа. Если начинать проверять граждан, то в большинстве случаев слово, например, «бумагооборот» (казалось бы, чего роднее и привычнее в канцелярском мире) тоже значительная часть не знает просто потому, что лексический запас такой. У меня тут хулиганская мысль возникла: как выяснилось, «денацификация» тоже людям непонятна…
– Может, на это и рассчитано?
– Так сейчас стали отказываться от этого термина. Тут вопрос не в том, что люди понимают или не понимают, просто у людей разный словарный запас. Если вы спросите у плотника о терминах лингвистики – конечно, он их не знает. Если спросите у лингвиста о терминах плотника – ну, конечно, я не все их знаю. Вопрос измеримости – это вопрос методики. Если вы хотите измерить конкретные вещи, нужно очень сложную социальную выборку делать. Этим должны заниматься специалисты. Но самое главное – зачем?
– Можно ли насильно отучить людей пользоваться иностранными аналогами русских слов, к которым они уже привыкли? Какие для этого могут быть применены механизмы? Штрафы? В Крыму вот создали словарь «Говори по-русски». Но разве можно заставить кого-то читать словарь?
– Один из способов запретить что-либо – ввести высокие штрафы, но, как показывает практика, это всё равно не работает. Даже самая суровая китайская методика наказаний за воровство не избавляет от коррупции. Один из механизмов, который первым приходит в голову чиновнику, – это запретительные меры, санкции какие-нибудь, например уголовная ответственность, административная ответственность. Давайте так: административная ответственность за использование бранной лексики сейчас в административном кодексе есть, и, в принципе, можно человека на улице остановить и составить на него протокол, но это не работает. Вопрос целеполагания остаётся по-прежнему. Теоретически людей можно отучать использовать английские слова. Например, так, как делают дизайн-коды в современных хороших урбанистических традициях. Не пишут латиницей названия иностранных магазинов, а пишут кириллицей. Как «Леруа». Теоретически можно заменять названия иностранных брендов на «Вкусно и точка». Ну а смысл? Для того чтобы убрать что-то из языка, нужно иметь какую-то большую цель. Цель – избавиться от заимствований – нерациональна, неисполнима и изначально для государства очень затратна. Можно бюджет освоить огромный на этот процесс, но результат у него будет неудовлетворительный.
Фото: Авилов Александр/АГН «Москва»– Разработчики проекта напрямую связывают язык с патриотизмом. Но существует ли такая связь вообще?
– Был ли Гоголь патриотом, например, критикуя отчизну?
– Когда он писал «Мёртвые души» в Италии?
– Вне всяких сомнений был. Но там много «но». Например, то, что он думал о судьбах нашей родины, сидя в Риме. «Ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык», – писал Тургенев, который в Сент-Женевьев-де-Буа похоронен. Связывать язык с патриотизмом можно только одним образом. Когда это язык титульный – большой мажоритарный язык государства, где есть ещё миноритарные вариации. Удмуртский, например. Наверное, можно связывать это с идеей: русскоговорящий человек, живущий в России, – это нормально. Но вообще-то нет. Потому что язык нужен не для того, чтобы выразить идею патриотизма, а для того, чтобы произвести коммуникацию между людьми. И Россия – страна многоязычная, где говорят не только на русском. Есть республики и края, где несколько языков. Дагестан, где вообще гора языков и русский – один из посредников. Это очень странная идея приписывать языку патриотические свойства. Я вообще не берусь определить, что такое патриотизм. Не потому, что я не патриот. Я экспедиционист, изучаю русские диалекты. Я как раз в хорошем смысле патриот. А вот когда это значение наделяется политическим смыслом – патриот это тот, кто противостоит всем остальным, – наверное, всё-таки нет. Патриот – это не тот, кто противостоит всем остальным, это тот, кто занимается образованием, наукой, работает в стране, развивая её экономический, культурный, образовательный потенциал. Вот кто такой патриот. Как это связно с языком? Наверное, никак. Можно преподавать и рассказывать про Россию на русском. Можно преподавать и рассказывать на бурятском.
– Есть ли какая-то критическая масса иностранных слов, достигнув которой, язык перестает существовать?
– Нет, её не существует. Язык – это не только лексика. Это фонетика, морфология, синтаксис. Лексика меняется достаточно быстро, и современная лексика, которую мы с вами используем, будет очень сильно отличаться от лексики столетней давности. А русский язык по-прежнему тот же. В широком смысле фонетика и грамматика – это то, что держит язык сильнее, чем лексика. Лексика – очень ветреная девушка, она меняется в зависимости от задач. Поэтому бороться с потоками ветра, которые сейчас существуют, – это крайнее непонимание того, что такое язык. Следующим шагом будет – «давайте отменим сложносочиненные предложения, потому что они слишком сложные»? Никому же, я надеюсь, не придёт в голову отменять гласные «а» под ударением? Или вернуться к оканью, как в вологодских говорах, как было раньше вообще у всех.
– Я понимаю, что прогнозы делать невозможно, но всё-таки… Законопроект о защите чистоты языка подавался ЛДПР в Госдуму уже семь раз и семь раз был отклонён. Сейчас его доработали и подали в восьмой раз. Существует ли вообще какой-то шанс, что эту инициативу можно довести до конца?
– Нет. Никакого абсолютно. И я буду одним из тех, кто на общественных обсуждениях будет голосовать против и объяснять почему. Потому что это не борьба с языком, это борьба с отдельными частями, которые к языку имеют очень опосредованное отношение. Это борьба не с языком, а с тем, что не устраивает в общественно-политической жизни. А язык очень хитрый. Как только с ним начинаешь бороться, он начинает тебе мстить и делать то, с чем ты борешься, очень устойчивым. Как только составят список того, что нельзя, – это будут важнейшие слова русского языка. Это бесполезно. Но на уровне освоения бюджетов – очень перспективная вещь.
