– У японского писателя Асахи Суэхико есть хокку: «Ноябрьская ночь. Антона Чехова читаю. От изумления немею». Сначала я подумал: от чего там неметь-то? Но потом стал изучать жизнь и произведения Чехова, и первым всерьез потрясшим меня произведением был рассказ «Дом с мезонином». Он меня перевернул. После «Дома с мезонином» я задумался, почему Чехов упорно не идентифицировал себя ни с одной из партий. А ведь это была его принципиальная позиция. Прогрессисты очень хотели завлечь Чехова в свой лагерь и даже сумели увести его от Суворина, издателя-монархиста, который при этом хорошо делал свое дело и имел потрясающий нюх на выдающихся писателей. Чехов стал его стесняться.
[quote]Ноябрьская ночь.
Антона Чехова читаю.
От изумления немею.[/quote]
В «Случае из судебной практики» главный герой – адвокат. Его подзащитного обвиняют в краже со взломом, мошенничестве и проживании по чужому виду. Своей вдохновенной речью в защиту клиента адвокат сумел так растрогать публику, судью и даже прокурора, что оправдательный приговор казался неизбежным. Но тут сам подсудимый от избытка чувств во всем сознается.
– Выходит, он все-таки примкнул к «прогрессистам»?
– Человек, написавший «Случай из судебной практики», по определению не мог верить «прогрессистам». Из суда сделали фарс, театр. Веру Засулич, террористку, которая стреляла в генерал-губернатора Санкт-Петербурга, присяжные оправдывают, и ее на руках выносят из зала суда. Беззаконие, возведенное в норму.
– Что вас так потрясло в «Доме с мезонином»?
– Там идет спор художника с прогрессисткой. «Прогрессисты» – это целое движение интеллигенции. Очень яркие, искренние люди «шли в народ». Это на самом деле требовало большого героизма – все бросить и поехать в деревню. У Чехова есть рассказ «На подводе», где учительница, молодая девушка, которая «пошла в народ», едет на подводе и плачет о своей прошлой обеспеченной и спокойной жизни. И вот в «Доме с мезонином» он показывает два типа людей, которые искренне желают помочь народу: земская активистка Лидия Волчанинова и художник (от его имени ведется рассказ). Они спорят о том, что надо делать. Действовать через земство, как Лидия («земцы», кстати, тоже безуспешно пытались завлечь к себе Чехова), или преображать мир этих людей изнутри через искусство, как предлагает художник? Они спорят очень резко и совершенно не хотят примиряться. Чехов не дает ответа в рассказе, кто из них прав. Он сам лично показывает выход из этого положения: он, великий писатель, едет на Сахалин, за 10 тысяч километров. Едет вместе с арестантами.
– Не следует ли он при этом «программе» Лидии Волчаниновой?
– Я к тому и веду: он сам и художник, и Лидия Волчанинова в одном лице. Он соединяет эти противоречия в себе. Он болел туберкулезом, и, как врач, был великолепный диагност. Он знал, чего будет ему стоить эта поездка. Более того, из 10 тысяч километров до Сахалина 4 тысячи он едет на подводе: он в этой дороге просто растряс свои легкие. Зачем он это делает? Зачем он раньше времени так себя угробил? Меня удивляет число деревень, которые он обслуживал как врач бесплатно, когда жил у себя в Мелихове. 26 деревень, один монастырь и четыре фабрики. (Там была холера – ни один человек не заболел.) Писатель пашет как ломовая лошадь. Когда Чехов был дома, он всегда поднимал флаг, чтобы все видели, что он дома, и могли к нему обратиться. Я этого не вмещаю.
– Народники ехали в деревню – тоже шли на жертву – за идею. Может быть, у Чехова тоже была какая-то особая идея, просто он ее не декларировал?
– Это меня в нем и поражает. Кто-то из друзей Чехова писал в воспоминаниях, что когда он приехал в Мелихово и шел с Чеховым по дороге, крестьяне, завидя его, крестились. Не «чур меня», а ломали шапки и крестились.
Христианин без Евангелия?
– Это отношение к людям Чехов перенес и на героев своих произведений. Он никогда не претендовал на то, чтобы учить своими произведениями, ему была свойственна крайняя деликатность. Чехов обладал удивительным даром безошибочно различать ложь, фальшь и при этом не осуждать и относиться к своим героям очень нежно.
– Это христианское отношение?
– Чехов не скрывал, что довольно индифферентно относится к Богу и к церкви. Его отец был купцом третьей гильдии из Таганрога, и, по-моему, именно он насмерть отбил у сына охоту к любому проявлению церковности. Чехов с большим удовольствием вместе со всей семьей пел в церковном хоре, в доме было такое благочестие. Однажды у них в кадушку с растительным маслом попала крыса. Очень типичный ход настоящего «русского православного»: он вызвал батюшку, тот над бочкой отслужил молебен – все, масло можно продавать, оно «чистое». Для Чехова это смерть религии в его душе: если это так, то это ложь. Чехов ложь диагностирует, он ее видит. «У меня в детстве не было детства», – говорил он. У них у всех действительно не было детства. Папа тоже этого не скрывал, он утверждал, что он детям дан для смирения. Вот такой тип благочестия.
– Откуда же тогда в его произведениях такое трепетное отношение к людям?
– Когда мы говорим о творчестве всерьез, говорим о гении, то мы говорим об очень странной вещи: как христиане, мы утверждаем, что этот человек творит энергиями Духа Божьего – даром, который от Бога. В этом-то и есть его гениальность: любое произведение гения значительно больше самого этого человека. Потом поколения его разбирают и открывают все новые грани. Открывают часто то, что сам гений не имел в виду, когда писал.
– Можно ли сказать, что Чехов был христианином без Евангелия и церкви? Очень искусительный пример.
– Очень искусительный, поэтому я боюсь так сказать.
– Но очень похоже.
– Да, похоже. Есть очень много непонятого мной в Антоне Павловиче. Были в его жизни и вещи совсем нехристианские. Но обладать таким тактом и милосердием к людям – я не понимаю, как это возможно. Как возможно так писать людей, видя в них все то, что он видел. Теперь я понимаю «изумление» Акиры Куросавы: непонятно, как можно все это видеть и не обозвать человека лентяем, дураком или еще как похуже. Он очень чуток, очень сочувствен к боли другого человека и не позволяет насмехаться над этой болью. Без этого отношения к человеку как к таковому вообще жить нельзя.
Студент духовной академии Иван Великопольский возвращается домой в Страстную пятницу. По дороге он навещает двух вдов Василису и Лукерью, мать и дочь, и в разговоре с ними размышляет об апостоле Петре, его любви к Иисусу и предательстве. Слушая его, Василиса заплакала. «Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра».
–Мастер недоговоренностей
– Чехов в своих произведениях ставит этические вопросы, он говорит о том, что люди должны быть нравственны. У меня такое впечатление, что в его недоговоренности о нравственности есть очень серьезный вывод: нравственность может быть только религиозной и никакой больше. В рассказе «Студент» герой пытается передать одну простую мысль: Бога-то любить легко, а ты полюби человека!
И рассказ «Архиерей». Он о страданиях интеллигентного человека, который имеет почетный сан в церковной иерархии, но при этом не понимает, зачем он пришел на эту землю. Он мучается. У Чехова вообще все священники написаны с большим чувством сострадания. Читая его, я понимаю, что во мне такой деликатности, такого сострадания к людям нет.
– Как из тех примеров, что вы привели, можно сделать вывод, что нравственность может быть только религиозной?
– У Чехова за каждой проблемой – пропасть. Он не отвечает на вопрос, какой должна быть этика, какой должна быть нравственность. Он показывает эту проблему – и при этом сам обслуживает 26 деревень. Чехов вообще большой мастер недоговоренностей: он с такой же деликатностью относится и к своим читателям: дает им право быть свободными в своих выводах. Он оставляет потрясающую глубину вопроса, куда ты можешь «ходить» уже сам. «Не судите, да не судимы будете». «Если вспомнил, что брат твой имеет что-то против тебя, оставь свой дар у жертвенника, пойди сначала примирись с братом своим». Он этих евангельских слов нигде не говорит, но он так живет, так пишет свои произведения.
«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную»
«Вишневый сад» ставят до сих пор так, как поставил Станиславский – это драма, со слезой. О том, как уходит время «вишневых садов» и приходит «оскал капитализма», об этом говорить и приятно, и относительно безопасно. Да и вообще удобно констатировать, а не созидать. Эта ложь превращена в какую-то идеологию.
– Почему?
– Чехов задумывал «Вишневый сад» как комедию. В подлиннике стояло – «водевиль», то есть смешная пьеса, построенная на путанице. Обычно это путаница либо одежд, либо внешности, либо ситуаций. У Чехова водевиль – это путаница характеров. В рукописях можно найти одну чеховскую ремарку, которая потом исчезла. В конце пьесы Гаев с Раневской прощаются и, плача, бросаются друг другу на грудь. При этом известно, что Раневская, продав все, едет к молодому любовнику и деньги, конечно же, отдаст ему. А Гаев «проел имение на леденцах» и устраивается в банк, Лопатин хорошо говорит: «Долго не высидит». Так вот в подлиннике у Чехова стоит: «В этот момент все смеются». Он показывает не просто путаницу характеров. Водевиль у него заключается в том, что люди говорят одно, а живут совершенно по-другому. Они своей жизнью лгут, говоря при этом правильные слова. Финал «Вишневого сада» ужасен. Они же все там жуткие прогрессисты: все за благо человечества, за народ. Раневская с Гаевым прощаются, рассуждают о высоком, а в это время за дверью остается Фирс. Они уезжают, а он остается на голодную смерть. Наплевать им на народ.
– А кто-нибудь, кроме него самого, видел в «Вишневом саде» комедию?
– Он написал пьесу со своими ремарками («Все смеются») – то есть видели и читали. Станиславский, в том числе. Но «Вишневый сад» по-прежнему ставят так же неправильно, как гоголевского «Ревизора»: над ним смеются, а надо плакать. У Чехова наоборот: надо смеяться – над этим плачут.
– Но были ли люди, способные над этим искренне смеяться?
– Я думаю, это было им крайне невыгодно. Невыгодно всем политическим течениям, в том числе «прогрессистам» и Станиславскому.
– Почему?
– Потому что смеяться над этим, значит смеяться над собой, значит в Гаеве с Раневской видеть себя.
– Когда слова расходятся с делами?
– Совершенно верно. В 1918 году Станиславского выселяют из квартиры, в 1920-м расстреливают двоюродного брата, в 1921-м арестован родной брат. Расстреляны три племянника, потом еще пять человек из семьи. При этом он два года болтается по Западной Европе, потом возвращается. Это характеристика внутреннего мира Станиславского. Василий Качалов (актер труппы Станиславского) выступает свидетелем по делу Промпартии и дает показания на племянника Станиславского, у которого он был шафером на свадьбе в Париже. Это уже определенный выбор людей. Быть рабом – это выбор, и ставить пьесы Чехова «так, как хочется» – это тоже выбор. МХАТ ставит так, как им выгодно, потому что вся русская интеллигенция живет таким образом. В переписке с Орловым Чехов дает совершенно жуткую характеристику русской интеллигенции: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр». В «Дяде Ване», к слову, Чехов очень точно диагностирует еще одну черту русской интеллигенции: страшную усталость от жизни. Меня это поразило в связи с тем, что дети, которым я преподавал, тоже не скрывали, что им неинтересно жить.
– А в чем расходились дела со словами у тех девочек, которые оставляли балы и спокойную, обеспеченную жизнь и ехали «в народ»?
– Любая идеология все равно тебя толкает ко лжи. Это и есть проблема безбожия. У Клайва Льюиса есть гениальная фраза: «Она из женщин, живущих для других. Это видно по тому, как другие загнаны». Они ехали заниматься, во-первых, не своим делом, они к этому не приспособлены. Они рвут себя, рвут сердце своих матерей и отцов. И они не помогали народу: они в общем-то калечили детей. Ведь детей приводили в школы, потом отцы их забирали оттуда работать, выдавали замуж и все на этом заканчивалось. Это безответственность, и Чехов, как внук крепостного, это прекрасно понимал о народниках. Интеллигенция и народ жили в двух разных плоскостях, Чехов гениально показал это в рассказе «Злоумышленник» – на двух с половиной листах. Это разговор судьи с мужиком, который отвинчивал от рельсов гайки и делал из них грузила для рыбной ловли. Два россиянина говорят на разных языках и друг друга не понимают. Два разных мира, из которых ни один, ни другой друг в друге не заинтересованы. Так и народники. Они могли искренне умереть за свое дело, но это была реализация их самости, а не дарование свободы тем, ради кого они приехали в деревню.
– Но ведь они, по сути, готовили революцию, крестьянскую революцию. То есть был определенный план дарования свободы.
– Что они при этом думали, мне, вообще говоря, не очень интересно. Если это мировоззрение, то плоды всегда будут гнилыми. Потому что это делается не ради человека, не ради его свободы, образа и подобия, а ради каких-то своих внутренних установок.
– Даже если эти установки «за человека»?
– Конечно. И коммунисты приходили к власти с очень красивыми лозунгами, и жили мы с этими лозунгами. «Свобода, равенство и братство». Кто был против свободы? Против равенства? Против братства? А закончилось все ГУЛАГом. Когда вместо Богочеловека на землю приходит Человекобог, все заканчивается смертью, трагедией и ложью жизни. Мне кажется, Чехов это умел распознавать. Он умел это показать, и это самое главное в Чехове. Нельзя сделать человека свободным, если он не хочет думать, не хочет смотреть в суть вещей, в свой внутренний мир и менять этот внутренний мир. «От изумления немею». Как можно так вторгнуться в мой личный внутренний мир, чтобы поставить вопросы, какие поставил Чехов? Никак, кроме как энергиями Духа Святого. И неважно, как он позиционировал себя по отношению в церкви. Тот дар, который Бог ему вручил, он использовал вот так. И я ему за это очень благодарен.
