На днях довелось по полу-рабочей надобности перечитывать дневники Валуева. «Полу» от того, что для работы хватило бы совсем выборочного чтения, но поденные записи Валуева 1840-х – 80-х годов – чтение настолько интересное, что обратившись по конкретному поводу, оторваться от них, по крайней мере мне, бывает сложно. Пожалуй, из больших русских чиновников той эпохи – лишь дневники Половцова могу поставить в тот же ряд, да и то с оговоркой. Ведь богатый Половцов интересен прежде всего фиксацией внешнего, он замечательный наблюдатель и прирожденный историк, понимающий всю ценность заносимых им в дневник сведений – он знает сам, по своему историческому интересу (будучи на протяжении десятилетий «душой» Русского исторического общества), сколь важны записи разговоров, фиксация настроений в придворных и правительственных кругах – и как редки бывают источники подобного рода, особенно источники достоверные. Но сам он, по свойству своей личности и созвучному ей выбранному варианту дневника, становящемуся особенно выдержанным на вершине его служебной карьеры, в бытность государственным секретарем, редко говорит о себе – его понимание происходящего открывается в репликах по поводу наблюдаемого, зачастую в отдельном эпитете или интонации, с которой он это описывает.
Напротив, Валуев – производивший на современников впечатление человека сдержанного и, зачастую, несколько лукавого, опытного чиновника, далекого от того, чтобы что-то из своих государственных обязанностей принимать близко к сердцу – в дневнике находит отдушину, одновременно и для разговора с собой, и в заботе о памяти о себе, уповая, что дневник объяснит потомкам его и оправдает.
Дневники Половцова и Валуева сходны – и во многом это и обусловливает их увлекательность – тем, что они становятся особенно подробны, авторы стараются вносить записи как можно чаще, обычно не позволяя себе длинных пропусков, как делали в другие времена, ровно в тот момент, когда занимают высокие посты: они оба стремятся создать именно исторический документ. Валуев преодолевает усталость, но переносит черновые записи, едва набросанные для памяти в дневник – перерабатывая их, старательно делая их внятными последующим читателям. И будет вновь и вновь обращаться к дневнику в последующем, составляя примечания к ранее написанному тексту.
Но начал я писать это короткое эссе отнюдь не с целью напомнить о дневниках стародавних времен, а от того, что при перечитывании записей Валуева бросилось в глаза одно обстоятельство. Валуев весьма умен, хорошо образован и, более того, даже в сложных обязанностях службы не забывает следить за современной литературой – и он ощущает себя подлинным европейцем. Так, уходя в отставку с поста министра внутренних дел и подводя итоги своей деятельности на этом посту, он записывает (19.III.1868): «Я был министром на европейский лад <…>. Я мог бы завтра быть министром в любом европейском государстве, пожалуй, плохим министром, но все-таки я бы мог им быть». И тут же добавляет: «Никто из моих товарищей не мог бы со дня день быть министром, хотя бы в Виртемберге или Бадене. Им пришлось бы перевернуться наизнанку, мне нужно было бы только сбросить часть внешней оболочки».
То, что его раздражает, ему несимпатично – чаще всего получает ту или иную «ориентальную» характеристику. В 1876 году он отпускает, например, остроту следующего рода (не особенно оригинальную, но характерную): «В наших государственных слоях взгляды односторонни, узки и часто напоминают и Китай, и Китай-город. Гостинодворского много» (11.V.1876), а почти за двадцать лет до этого, пока еще не лишен надежд на перемены, рассуждает: «Читал записки Державина в “Русской Беседе” и княгини Дашковой в “Отечественных Записках”. Незавидное было их время. Неужели не может быть иначе? Невзирая на генерал-прокуроров, российскую академию, цитаты из Дидерота и Жан-Жака Руссо, невзирая на лирические песни певца Фелицы, – так и пахнет татарским улусом» (8.XII.1859).
Он не устает подмечать и внутренне удивляться отсутствию чувства собственного достоинства, которое то и дело встречает у высших – с частью из которых он затем сравняется и которые сделаются уже его коллегами: и чем выше он будет подниматься, тем более разочарованно-скептичным будет его взгляд на окружающих его. Впрочем, еще в бытность Курляндским губернатором он уже записывает хрестоматийную жалобу российского администратора на отсутствие людей – тем более сокрушаясь по этому поводу, что уже твердо рассчитывает на большую карьеру в Петербурге и задумается – а с кем ее делать, на кого опираться, где брать исполнителей своих предначертаний?..
Как и сказано – у Валуева есть солидные основания смотреть на многих свысока, чувствовать свое превосходство. Но в связи с дневником Валуева подумалось, что пушкинское о «единственном европейце» – отнюдь не комплимент или, точнее, далеко не только комплимент правительству, где ведь не то, чтобы немалое число разделяло взгляд Валуева, а скорее – мало кто не разделял его, числя и себя в ряду имеющих право так смотреть. Комплиментарная (по крайней мере в расхожем понимании) сторона пушкинской фразы понятна – когда именно правительство выступает и тем, кто прививает лучшие нравы, оно же в приказном порядке заводит газеты по российским губерниям, вынуждая обзаводиться и «частью неофициальной», то есть заставляя писать стихи да статьи о местных происшествиях, в ответ на настойчивую просьбу местного дворянства учредить у себя кадетский корпус – огорчает его, учреждая вместо этого в Харькове университет, определив на это суммы, собранные на корпус.
Но этот взгляд на себя как на «европейца» – прежде всего взгляд вокруг как на варварскую, «азиятскую» стихию, вроде колонизатора: то есть это «европеец» – за пределами Европы, он ведь единственный здесь, не имеющий почти никого другого такого же и в лучшем случае надеющийся обзавестись, воспитать пару-тройку понятливых «Пятниц». И потому и ведет себя по-европейски – но в смысле опиумных войн и хорошо, что не бельгийского Конго.
