Тайна двоящихся мыслей

Мережковский – один из самых ярких деятелей Серебряного века; инициатор и активный участник религиозно-философских собраний, идеолог нового религиозного сознания, проповедник церкви Третьего Завета, которую сам пытался основать. Однако всё это в некотором смысле уже принадлежит истории, стало экспонатом «музея Серебряного века», находится в ведении культурологов и историков культуры. Самая живая часть наследия Мережковского – его книги. Он был и до сих пор остался известен прежде всего как литератор. Говорят, что в тридцатые годы в каждом европейском книжном магазине можно было найти его книги в переводе на язык соответствующей страны. Его десять раз выдвигали на соискание Нобелевской премии по литературе, которую, правда, он так и не получил. 

Заканчивая одну книгу, Мережковский начинал другую; и так на протяжении 60 лет, с юношества до последнего дня. Осталось несколько десятков толстых книг, небольшая часть из них – публицистика, основное – литературно-философская проза. Мережковский – мастер духовной биографии. Он создал целую галерею портретов великих, его и наших «вечных спутников»; в этой галерее святые, императоры, полководцы, гении: Толстой и Достоевский, Юлиан-Отступник и Леонардо да Винчи, Марк Аврелий и апостол Павел, Лютер и Кальвин, Пётр I, Александр I, Наполеон – список можно продолжать ещё долго. В каждом из своих героев он пытается раскрыть тайну личности, найти скрытый нерв жизни, то, что определяло её внешний ход. 

Готовясь к новой работе, Мережковский занимается в архивах, читает на нескольких языках всё, что удается найти, – летописи и хроники, воспоминания, письма, черновые заметки. По словам его жены З.Н. Гиппиус, служители библиотек в Германии и во Франции привозили ему на дом на тележке огромные фолианты, удивляясь эрудиции её мужа. Он старается посмотреть места, где происходили описываемые события. По стопам Леонардо и Данте он прошёл буквально от места рождения до места смерти. Не удалось добраться только до Египта (денег не было) да до Атлантиды (по понятной причине). 

Мережковский всегда пишет портреты на фоне эпохи. Портреты получаются яркие, красочные, с тысячами бытовых подробностей. Для человека, знакомого с литературой и историей в рамках школьной программы, работы Мережковского открывают мир. Кажется, нет более увлекательного способа изучать историю, чем читать Мережковского. Более изощрённые читатели обращают внимание на то, как вольно автор обращается и с историей, и со своими героями. Образ, который создаёт Дмитрий Сергеевич, при всей скрупулёзной точности деталей часто оказывается совершенно неожиданным, с трудом узнаваемым. 

Мережковский работает параллельно со Львом Шестовым. Оба вопрошают: «Како веруеши?» С лёгкой руки Николая Бердяева то, что делает Шестов со своими героями, обрело название «шестовизации». Термин «мережковизация» не возник: то ли фамилия у Дмитрия Сергеевича слишком длинная, то ли Николай Александрович не захотел повторять свою удачную импровизацию. Но несомненно, что Мережковский накладывает сильнейшую печать на всех, о ком пишет, окрашивает всех в свой цвет; находит в них то, что ищет.  

Приведу несколько примеров, специально выбирая людей, которые каждому из нас известны и дороги.

Пушкин

В 1899 году широко отмечалось столетие со дня рождения Александра Пушкина. Мережковский посвятил юбиляру большую восторженную статью. Пушкин – «представитель высшего цвета русской культуры, великий мыслитель, мудрец» – с этим согласны все. Но великий поэт, считает Мережковский, остался непонятым. «Слава Пушкина становится всё академичнее и глуше, всё непонятнее для толпы… Все готовы почтить его мёртвыми устами, мёртвыми лаврами, – кто почтит его духом и сердцем? Толпа покупает себе признанием великих право их незнания,… забвением в славе».

Портрет Александра Пушкина, художник Орест Кипренский, 1827 год. Фото: wikipedia.org

«Может быть, во всей русской истории нет более горестной и знаменательной трагедии, чем жизнь и смерть Пушкина».

Пушкин умер слишком рано. Он многое не успел довершить. 

Представьте, что Гёте умер в 37 лет, оставив потомкам только «Вертера» и первые наброски того, что потом стало «Фаустом». Мы бы не знали истинного Гёте в его расцвете. Именно так произошло с Пушкиным. Он остался недосказанным. «Медный всадник» – «последнее из великих произведений Пушкина: только по этому обломку недовершённого мира можно судить, куда он шёл, что погибло с ним». Многие писали о Пушкине, но «до сих пор никто, кроме Достоевского, не сделал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль».

К Пушкину можно отнести слова Аполлона Майкова: 

Простите ж, пышные мечтанья!

Осуществить я вас не мог!

О, умираю я, как Бог

Средь начатого мирозданья!

Мережковский решил «закончить мирозданье» поэта, угадать недосказанное. Он ссылается на известные и малоизвестные воспоминания, переписку, черновики, приводит множество стихов и в результате... «открывает» в Пушкине ницшеанца. Пушкин презирает чернь; хотя, по мнению Мережковского, недостаточно презирает; он снисходит до обращения к ней. Демократической власти черни он противопоставляет «самовластную волю единого – творца или разрушителя, пророка или героя». «Герой есть помазанник рока, естественный и неизбежный владыка мира». «И он –  уже более не человек: в нём рождается высшее, непонятное людям существо… Человек не хочет быть человеком, всё равно, в какую бы то ни было пропасть, – только бы прочь от самого себя. Всякая страсть тем и прекрасна, что окрыляет душу для возмущения, для бегства за ненавистные пределы человеческой природы».

Мережковский убеждает нас, что любимый герой Пушкина – Пётр Первый. «Медный всадник» – песнь тому, кто «Россию вздёрнул на дыбы». Несчастный Евгений бросает вызов великому Петру и гибнет. Гибнет Параша. Бесчисленные смиренные обречены на погибель. Ну и что? «Какое дело гиганту до гибели неведомых? Какое дело чудотворному строителю до крошечного ветхого домика на взморье, где живёт Параша – любовь смиренного коломенского чиновника? Воля героя умчит и пожрёт его, вместе с его малою любовью, с его малым счастьем, как волны наводнения – слабую щепку. Не для того ли рождаются бесчисленные, равные, лишние, чтобы по костям их великие избранники шли к своим целям?» (курсив мой – Т.П.).

Мережковский видел всю историю человечества как борьбу «двух сил, двух начал», христианства и язычества, «вечно враждебных друг другу и вечно стремящихся к примирению». Эта же борьба идёт в душе поэта. Он галилеянин и язычник одновременно. Борьба безысходна. «На чьей стороне поэт? Мы знаем только, на чьей стороне он хочет быть. Но именно в те мгновения, когда более всего доверяешь его христианскому смирению, – где-нибудь в тёмном опасном углу психологического лабиринта с автором происходит вдруг что-то неожиданное: сквозь смирение мученика мелькает неистовая гордыня дьявола, сквозь жалость и целомудрие страстотерпца сладострастная жестокость дьявола». 

Явно в портрете Пушкина сильно нарушены пропорции. Не удивительно, что сразу после публикации появился ответ М. Меньшикова «Клевета обожания». То, что пишет Мережковский, «клевета на Пушкина, хотя бы и высказанная как восторженный комплимент». Лучше бы молодой поэт-символист от своего лица проповедовал язычество, культ насилия и сладострастие, а не приписывал их Пушкину. 

Гоголь

«Гоголь и чёрт» – одна из самых захватывающих работ Мережковского. Как и другие работы, она представляет собой собрание невероятного количества цитат, искусно подобранных и скреплённых «междуцитатными мостиками». Дмитрий Сергеевич – редкостный мастер цитирования. На первый взгляд кажется, он не привнёс в текст ничего своего; всё гоголевское. Это «исповедь» Гоголя, подслушанная и обнародованная автором. Вот схематичное её изложение.

Дело всей жизни Гоголя – выставить чёрта дураком. Смех Гоголя – это его борьба с чёртом. Как пишет Мережковский, «Гоголь, первый, увидел чёрта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью, пошлостью; первый понял, что лицо чёрта есть не далекое, чуждое, странное, фантастическое, а самое близкое, знакомое, реальное “человеческое, слишком человеческое” лицо, лицо толпы, лицо “как у всех”, почти наше собственное лицо в те минуты, когда мы не смеем быть сами собой и соглашаемся быть “как все”».

Портрет Николая Гоголя, художник Федор Моллер, 1840 год. Фото: wikipedia.org

Чёрт проступает во всех героях Гоголя: в Манилове, Собакевиче, Коробочке, Ноздрёве и пр; все они мертвецы; «в живых телах – мёртвые души».  И среди этих мёртвых самые мёртвые, «великие мёртвые» – Хлестаков и Чичиков.

«”Герои мои ещё не отделились вполне от меня самого, а потому не получили настоящей самостоятельности”. Всех меньше отделились от него именно эти двое – Хлестаков и Чичиков».

«Есть во мне что-то хлестаковское», – несколько раз повторяет Мережковский слова Гоголя. «Какое страшное значение получает это признание, ежели сопоставить с ним другое – то, что в Хлестакове видел он чёрта!».  …«Чичиковского было в Гоголе, – добавляет Мережковский, – может быть, ещё больше, чем хлестаковского».

Однако Гоголь «не посмел увидеть в Чичикове своего черта… Тут правда и сила смеха вдруг изменили Гоголю – он пожалел себя в Чичикове». Чтобы спасти Чичикова, и нужен был второй том «Мёртвых душ». Возрождение Чичикова для новой жизни – задача для Гоголя не литературная, а жизненная. «Спасти Чичикова Гоголю нужно было во что бы то ни стало: ему казалось, что он спасает себя в нём. Но он его не спас, а только себя погубил вместе с ним». 

Довёл великого писателя до вольной смерти его духовник, отец Матфей Константиновский. Он-то и есть самый страшный чёрт. Он заставляет Гоголя сжечь второй том «Мёртвых душ», ибо христианство не вмещает в себя литературу. Но не писать для Гоголя то же самое, что не жить. Гоголь начал свой последний Великий пост на Масленице и запостился до смерти. Его сестра при последнем свидании плачет с горя от его бесчувственности. И во всем виноват о. Матфей. Он силен не своей личной силой. В его голосе звучит голос исторического христианства Он ведёт писателя протоптанной тропой христианского аскетизма, и в итоге Гоголь отказывается от всего, коченеет в вере. 

Ощущение «исповеди» заканчивается, когда мы встречает в тексте «первозданную стихию языческую» и «жуткое “демоническое” сладострастие Гоголя». Это уже явно не признания Гоголя; тут видна рука мастера, который рисует Гоголя и Пушкина по одному лекалу. Но самое главное, конечно, образ о. Матфея, любимого и почитаемого духовника писателя. Письма о. Матфея Николай Васильевич всегда носил при себе, чтобы можно было перечитывать; говорил, что жив благодаря его молитвам. Мережковский это не скрывает. Он выносит обвинительный вердикт священнику за то, что тот «чистейший представитель чистейшего православия». 

Тем самым Дмитрий Сергеевич оговаривает не только уважаемого ржевского протоиерея. Все искусно подобранные цитаты нужны, чтобы доказать главную идею: сущность христианства – не свет, а мрак. Цель – «обратить весь мир в один мрачный монастырь. Христианство – это как бы нависший свод могилы, чёрное, не земное, земляное небо над чёрною, мёртвою землёй; христианство – не всемирное “просвещение”, а всемирное помрачение; не свет во тьме, а тьма во свете мира».

Ещё жёстче те же идеи высказаны в статье «Последний святой». 

Св. Серафим, Саровский чудотворец

Статья начинается с маленького impression, украшающего и одновременно определяющего позицию автора. Он, Мережковский, гуляя по парижским улицам, чувствует себя одиноким в суете большого города; не только он, но и все одиноки в толпе, более одиноки, чем в пустыне; все лица одинаковы, все подобны каплям в океане, все едины в своём ничтожестве. Мы тоже знаем, что такое одиночество в толпе. Мы сочувствуем Мережковскому, сострадаем ему. Но вот он вспоминает образ св. Серафима. «Он величайшая противоположность этой толпе». Серафим «проклял этот город и все города мира… проклял всех и остался один с Богом».  Как же нам быть? Последовать за св. Серафимом и тоже проклясть этот мир?... «Спасаться одному или погибать со всеми?» Минуточку… Что это? Не увлёкся ли наш автор и мы, следуя за ним? Где он слышал, что св. Серафим проклял всех и всё? Разве выбор у нас между гибелью с миром или спасением в одиночку? 

Икона Серафима Саровского, начало ХХ века. Фото: wikipedia.org

Автор продолжает развивать тему. Сам он не хочет «ни Бога без мира, ни мира без Бога». Это страшная антиномия, которую люди всё ещё не понимают. Нам сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» (1Ин 2:15). А Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего для спасения мира. Может ли христианин угодить Богу, не возненавидев мир? Соединимо ли христианство с миром? Как лучшие из христиан относились к миру – к плоти, к полу, к общественности? Только глядя на святых, мы можем понять, является ли христианство «принятием или отвержением, проклятием или благословением мира». Нужно обратиться к опыту святых.

Один из самых почитаемых святых, преподобный Иоанн Лествичник, живший на Синае в VI веке, описывает, как, путешествуя по Египту, он посетил Обитель кающихся, которую назвали также Таноб, или Темница. По благословлению всеми почитаемого аввы этой обители он пробыл там тридцать дней и был поражён аскетическими подвигами, там совершаемыми. Преп. Иоанн пишет, что Господь показал ему Темницу в назидание. Там восстают низверженные падениями. «Пришедши в сию обитель кающихся, в сию поистине страну плачущих, увидел я то, чего поистине, если не дерзко так сказать, око нерадивого человека не видело и ухо унылого не слышало, что и на сердце ленивого не всходило». Все там принимали на себя разного рода подвиги покаяния: изнуряли себя зноем, холодом, голодом; кто-то считал себя недостойным глотка воды, другие непрестанно били себя в грудь с такой силой, что из горла шла кровь. Страдания их были вольными. И пребывание в Танобе тоже вольным. «Знаю, – пишет преп. Иоанн, – что рассказанные мною подвиги блаженных оных страдальцев для одних покажутся невероятными, для других – превосходящими надежду, а для иных – приводящими в отчаяние». Но знание об этих подвигах полезно, ибо сильных укрепляет, а слабые познают свою немощь и обретают смиренномудрие. 

То, что для Лествичника – подвиг, для Мережковского – «изуверство, напоминающее …дом сумасшедших». Дмитрий Сергеевич с ужасом передаёт рассказ преп. Иоанна и заключает его: «Бог темницы для нас – не Отец, а палач, не человеколюбец, а человекоубийца, не Бог, а дьявол. И не принимая такого Бога, если бы мы даже отреклись от христианства, мы не отречёмся от Христа».  

Статья «Последний святой» – самое искусительное, что было написано Мережковским. Как мастер цитирования он ничего не добавил к тексту Лествичника, но немного сжал и акцентировал. Описание получилось ещё более выпуклым и страшным. И у каждого читателя, вероятно, встаёт вопрос: полезны ли такие крайние формы борьбы с плотью? Можно ли рассматривать их как путь покаяния? Или действительно такое самоистязание – изуверство и мазохизм?

Преп. Иоанн писал не для мирян, тем более не для людей нашего времени. Мог ли он представить себе, кому попадут в руки его записки? И кто будет судить о должности или не должности аскетических подвигов? Когда первые святоотеческие книги были напечатаны (а не от руки переписаны монашествующими для личного пользования), у Паисия Величковского это вызвало одновременно и страх, и радость. «Радость – потому как они уже не будут преданы совершенному забвению, и ревнующие о своём спасении получат возможность более свободно приобретать их. Страхом – потому как боюсь и трепещу, что уже не только инокам, но мирянам могут быть предложены они – как и любая иная имеющаяся в продаже книга. Те же (миряне) …могут сделаться жертвами прелести. А по причине прелести как бы не последовало хулы от неразумных на это святое и пренепорочное, от многих великих святых отцов засвидетельствованное делание».

Св. Паисий имеет здесь в виду книги об умной молитве. Думаю, не в меньшей степени его слова относятся и к аскетическому деланию.

Не стал ли жертвой прелести и наш писатель? Но мысль о том, что он от прелести хулит святых, не приходит ему в голову. Он уверен: не он ошибается, ошиблась церковь. Многократно повторяет Мережковский, что христианство пошло не тем путём; «христианство – не свет, а тень от света Христова». «Христианством Христос отменяется». 

Таноб – не исключение в истории христианской святости. Все великие святые –  от Антония Великого до св. Серафима – шли путём аскезы и отречения от мира. «”Сущие в теле Богу угодить не могут”. Отсюда вывод: “необходимо совлечься тела и быть как бы вне тела”. Сначала – как бы, а потом –  совсем… Cамоубийство – вот предел христианской святости». 

«Миру ничего не оставалось делать, как или не быть, приняв, или быть, отвергнув христианство. Он сделал последнее и хорошо сделал, ибо, если весь Христос – в христианстве и всё христианство – во Христе, то мир не мог спастись Христом, а мог только спастись от Христа».

Святых больше нет и, по всей вероятности, уже не будет, считает Мережковский, потому что мир сделал свой выбор. Человечество вышло из Таноба навсегда; «скорее выйдет оно совсем из христианства, чем вернётся в Таноб».

Преп. Серафим – последний святой, поскольку он волею возжелал остаться в «Танобе», т.е. спасался покаянием и аскезой. Жизнь его – не жизнь, а житие, мало отличимое от другой житийной литературы. Когда-то Герасим приручил льва, а потом Серафим – медведя. Мережковский со злой иронией пересказывает хорошо известные нам эпизоды жизни св. Серафима; так, будто смотрит сквозь магический кристалл. То, в чём другие видели любовь Серафима, происходило, оказывается, от нелюбви к плоти – своей и чужой; жестокосердием оборачивается. Пренеприятный старичок получается; сам не жил и другим не давал. Ну, стоял на камне тысячу дней; в мире в это время кипела жизнь, шли войны и революции, и до этой жизни св. Серафиму никакого дела не было. «Люди боролись с людьми за будущность мира, а он боролся с бесами за себя одного». «Жил, как будто не жил; умер, как будто не умер». Земля св. Серафиму казалась преисподней. Если «Серафим свят, земля проклята; Серафим спасся, мир погиб».

Не оставляет Дмитрий Сергеевич вниманием и тех, кто был рядом с Серафимом. Вот св. юродивая Пелагея: «уродливая, страшная, скорченная, грязная, зловонная, сидящая в навозной яме, с длинными ногтями-когтями на руках и ногах». Совсем Баба-Яга. Мережковский не выдумывает; он использует вспоминания художника М.П. Петрова. Чуть-чуть убрал, чуть-чуть добавил, и так живописно получилось. На то оно и искусство художественного цитирования.

Вот три трансформации, происшедшие под пером Д.С. Мережковского. Пушкина он сделал ницшеанцем; церковь – в лице замечательного священника о. Матфея Константиновского – обвинил в доведение Гоголя до самоубийства; христианский аскетизм объявил мироненавистническим. 

* * *

Критику христианства Мережковский сделал делом своей жизни. Однако не случайно он всё время противопоставляет Христа и христианство. Христос для него важен. У Мережковского не было детского опыта веры. В течение многих лет он был безразличен к христианству, знал его лишь как культурное явление. Но, приближаясь к 30-летнему возрасту, уже будучи известным поэтом и писателем, Дмитрий Сергеевич открыл для себя Христа. Видимо, он испытал какой-то личный мистический опыт. Он был «пленён» Христом. Это «пленение» сохранилось до конца жизни. 

Личноcтно значимое знакомство с христианством произошло позже. Как писал Н. Бердяев, «своё религиозное питание и воспитание Мережковский получил на религиозно-философских собраниях». Дмитрий Сергеевич принял христианство в изводе Вас.Вас. Розанова. Он соглашается с самой резкой розановской критикой исторического христианства, но возмущается, когда Розанов восстаёт против Христа. Христос – его вечный спутник. В «Иисусе Неизвестном» Мережковский писал о своём экземпляре Евангелия: «маленькая в 32-ю долю листа в чёрном кожаном переплёте книжечка… Судя по надписи пером – 1902 г. – она у меня 30 лет. Я её читаю каждый день и буду читать, пока видят глаза, в самые яркие дни, в самые тёмные ночи, счастливый и несчастный, больной и здоровый, верующий и неверующий… Что положить со мною в гроб? Её. С чем я встану из гроба? С ней. Что я делал на земле? Читал её».

Мережковский любит Христа, всегда с Ним, но только со своим Христом, которого сам открыл, а другие не знают, не поняли. Евангелие до него оставалось непрочитанным.

Он создал концепцию нового религиозного сознания. Всю религиозную историю человечества он разделил на три этапа: язычество, христианство и будущая религия, соединяющая то и другое, преодолевающая ограниченность двух первых этапов. Как иронизирует Лев Шестов, ничего особенно нового в этой конструкции нет, это всего лишь один из вариантов теории прогресса: тезис, антитезис, синтез; как всегда, помогает Гегель со своими триадами. Трём этапам соответствуют три Завета, Ветхий – откровение Бога-Отца, Новый – откровение Сына и Третий, будущий, который станет откровением Святого Духа. По мнению Мережковского, Св. Дух женского рода, Мать. Святая Троица – это Отец, Сын и Мать. На первом этапе произошло откровение плоти, на втором – откровение духа; на третьем должен произойти синтез плоти и духа. Все три этапа необходимы. В язычестве уже скрыто томление, ожидание Христа. В страдающих богах древности Мережковский видел тени грядущего Христа. Явление Христа было необходимо, но почти сразу те, что пошли за Христом, извратили его весть. Сейчас время ожидания нового Откровения. Андрей Белый называл Мережковского «русским Лютером», но он радикальнее Лютера. Лютер хотел только реформировать католическую церковь. Дмитрий Сергеевич считал, что никакая реформация не поможет. «Христианским аскетизмом проклят весь мир; от христианского аскетизма все живые воды прогоркли… мерзость запустения стала на месте святом… Оставаясь в старой церкви, можно только чинить гнилые бревна, …(нужно) создать новую церковь, … надо выйти из старой». 

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, 1919-1920 года. Фото: wikipedia.org

Мережковский, Гиппиус и малая группа людей, их поддерживающих, ставят перед собой грандиозную задачу – создать новую церковь, которая преобразит жизнь человечества. Место христианского аскетизма занимает эротическая влюбленность. Ячейкой (слово, популярное в начале ХХ века) является троица – по образцу Св. Троицы. Когда один из временных членов церкви Мережковских причастился в «старой», Зинаида Николаевна негодовала: что ему там надо, в этой «мёртвой» церкви. Освободившееся место старых святых занимают новые. Первым из них объявлен Ницше: «Это был больше, чем гений; это был святой, равный величайшим святым и подвижникам прошлых веков».

Мережковский не решается открыто от своего имени проповедовать идеи новой церкви. «Как будто он опасался, что в неприкрытом виде его религиозная идея не будет принята русским читателем. И вот он… заставляет слушать себя, скрываясь за словами, мыслями и образами любимых писателей… в искусстве пользоваться цитатами у него нет равных». 

Дмитрий Сергеевич заставляет всех своих героев рассуждать о Христе и Антихристе, язычестве и христианстве, духе и плоти, о святом сладострастии, бездне верхней и бездне нижней... Что в результате получилось, помогает нам увидеть Иван Александрович Ильин, автор книги «О сопротивлении злу силой». Он сделал подборку впечатляющих примеров из текстов Мережковского:

«Извращённое нормально. Нормальное извращённо. Вот благочестивая, искренне верующая христианка – от христианской доброты она отдаётся на разврат конюхам. Вот христианский диакон, священнослужитель алтаря – он мажет себе лицо, как публичная женщина, и постоянно имеет грязно-эротические похождения в цирке. Вот распятие – тело Христа, а голова ослиная. Вот святой мученик – с дикой руганью он плюет в глаза своим палачам. Вот христиане, которые только думают о том, как бы им вырезать всех язычников. Христос тождествен с языческим богом Дионисом. Верить можно только в то, чего нет, но что осуществится в будущем. Преступное изображается как упоительное. Смей быть злым до конца, или не стыдись. От руки найденного идола – совершаются исцеления. В кануны христианских праздников проститутке надо платить вдвое – «из почтения к Богоматери». Человек имеет две ладанки – с мощами св. Христофора и с куском мумии. Папа Римский прикладывается к Распятию, – а в распятии внутри у него Венера. Чистейшая кровь Диониса – Галилеянина… Вот девушку вкладывают в деревянное подобие коровы и отдают в таком виде быку – это мистерия на Крите, предшествующая Тайной Вечере христианства. Ведьмовство смахивает на молитву; молитва – на колдовское заклинание. Христос – Митра. Зло есть добро. И всё это высший гнозис. А откровение божественное призвано давать людям сомнение». 

Бедный Мережковский! Человек с такими талантами и эрудицией запутался в своих безднах и антиномиях. Доверчивый читатель часто готов последовать за ним, ибо привык принимать его как христианского мыслителя. Но Мережковский не был христианином. И никогда не хотел им быть. Он хотел создать новую церковь. Следуя за ним, легко заблудиться в сумрачном лесу, где в тенях и полутенях не отличить Христа от Антихриста.