Фото: Киселев Сергей / АГН "Москва"
Не помню уж, из какой статьи о Достоевском я вычитал такую штуку: «исповедь без покаяния». Так описывают ситуацию с «исповедью» Ставрогина, героя «Бесов». В вырезанной цензурой главе «У Тихона» Ставрогин рассказывает старцу о своём замысле: он хочет напечатать небольшой листок с живописанием своего страшного греха и затем отослать этот листок в полицию и редакции всех газет – с той целью, чтобы люди «знали все и на [него] глядели, а [он] на них. И чем больше их, тем лучше». Так Ставрогин представляет себе исповедь – обязательно публичную, с размахом, с русской удалью и ширью. Старец Тихон даёт ему в ответ удивительный диагноз: «Вы как будто наперёд уже ненавидите всех тех, перед кем собираетесь исповедаться».
Вот эта поза Ставрогина мне кажется парадигмальной для нашего грядущего общества. Нам всем жуть как хочется исповедаться, «оголиться» и тем самым манифестировать своё избавление от «гнилых верёвок» морали, коими нас связало общество. Через исповедь мы как бы становимся выше этого самого общества – хотя бы тем фактом, что дерзнули перед ним оголиться. Мы выстраиваем стену «новой искренности», с высоты которой глядим на них, а они – с низины своих комплексов – охают на нас. Но в этом и загвоздка: ведь исповедаться мы хотим не в запертой комнате, а именно что перед кем-то – и вот адресатов своей исповеди мы наперёд и ненавидим.
Кадр из сериала "Бесы". Фото: Нон-стоп ПродакшнПочему? Да потому что недостаточно ведь одной этой «правды», исповеди; им нужно ещё и покаяние, сознание своих грехов и раскаяние в них. Без этого, говорят они, исповедь не будет настоящей. Но что делать, если мы грехи-то свои за грехи и не считаем? Что если исповедь – это не исповедь вовсе, а именно желание оголиться, показать себя таким, какой ты есть, ведь всё, что естественно, то не безобразно? Ведь у всех фломастеры разные, так почему я должен каяться в том, что просто захотел показать свои фломастеры?
Да и судьи кто? Попы, у которых у самих не то что брёвнышко в глазу – полено: «мерседесы», истязания, патриархат? Страна, полная алкашей, дегенератов и избирателей Путина? Родители, что ли, которые, вообще-то, и виноваты во всех моих травмах? Нет, спасибо, не собираюсь я перед ними каяться, да и не в чем; а вот исповедь – это пожалуйста, это ведь, если пораскинуть мозгами, почти что обвинение, обвинение их в том, что довели меня до самой необходимости исповедаться. Будь общество нормальным и толерантным, то и исповеди бы никакой не нужно было, все бы ходили голые, любили бы друг друга и были бы тем совершенно довольны.
Конечно, я утрирую, кривляюсь, и на деле ситуация гораздо сложнее и серьёзнее, чем кажется. Стремление к «исповеди без покаяния» может быть вдохновлено вполне христианскими идеями – или по крайней мере их интерпретацией. Ведь попечение об «униженных и оскорблённых», оглашение их неприглядной правды, восстановление их достоинства находится в самом сердце христианского учения.
Я упомянул родителей – возьмём институт семьи в качестве примера. Семейные отношения есть если не первая, то ближайшая цель для «исповеди без покаяния»: именно здесь человек впервые облекается в гнилые верёвки общественной морали, проходит «первичную социализацию». С пересборкой семьи связана и возможность эмансипации: emancipare, согласно римскому праву, предполагает освобождение ребёнка от отцовской власти.
Тема отцов и детей – одна из центральных в творчестве Достоевского. Он даже планировал написать одноименный роман, но не сложилось; впоследствии писатель вернулся к этой теме в «Братья Карамазовых». На суде по делу убийства Фёдора Карамазова адвокат Фетюкович добивается именно эмансипации, то есть освобождения сына из-под власти отца. Сама безусловность этой власти, считает Фетюкович, покоится на одном лишь тёмном предрассудке. Адвокат призывает публику к гуманности, оправданной рассудком и опытом: «Вот, вот тогда это и будет настоящим христианским делом, не мистическим только, а разумным и уже истинно человеколюбивым делом». Замечательно, что христианство здесь идёт в одном ряду с гуманизмом, практически отождествляется с ним. И что же требует гуманизм Фетюковича? «Пусть сын станет пред отцом своим и осмысленно спросит его самого: „Отец, скажи мне: для чего я должен любить тебя? Отец, докажи мне, что я должен любить тебя?“ – и если этот отец в силах и в состоянии будет ответить и доказать ему, – то вот и настоящая нормальная семья, не на предрассудке лишь мистическом утверждающаяся, а на основаниях разумных, самоотчётных и строго гуманных. В противном случае, если не докажет отец, – конец тотчас же этой семье: он не отец ему, а сын получает свободу и право впредь считать отца своего за чужого себе и даже врагом своим!»
Портрет Ф. М. Достоевского кисти В. Г. Перова. Фото: Государственная Третьяковская галереяЧто же происходит? Почему отец вдруг становится врагом? И о каких мистических предрассудках ведёт речь Фетюкович?
В традиционной исповеди исповедующийся есть не только субъект – тот, кто говорит и судит о своих грехах, но он же одновременно выступает и как объект – тот, чьи грехи оказываются осуждены. Очевидно, что эта трансформация субъект-объектных отношений немыслима без третьего – Того, пред чьим лицом протекает исповедь. Здесь работает та же логика, что и с деревом, которое падает в безлюдном лесу: нет уха, которое обратило бы безгласные волны в звук; нет Света, который обратил бы исповедь в покаяние. Облекаясь же в одежды секулярного права, исповедь внезапно заостряется – и становится обвинением.
Сын, который ставит перед отцом вопрос о целесообразности родственной любви, занят не столько исповедью, сколько исповеданием, изложением своей автономной системы взглядов. К кому обращена эта исповедь без покаяния? У Ставрогина, положим, нет никакого отца, он и в Бога-то не совсем верует, а только в личного беса. Да, исповедь обращена к отцу, но в то же время – к самому исповедующемуся; как пишет Бибихин, «я теперешний мною прежним подготовлен, порождён, подведён к тому, что я есть, или к тому, что мне мешает быть; он, т.е. я же сам, отец себе, который сделал – в той мере, в какой сделал – так, что теперь всё сложилось как сложилось». В исповеди без покаяния мы ищем оправдания – или утверждения – себя перед собой же, но это заведомо проигрышное дело, ибо реальный я всегда не дотягивает до искомого я. Фетюкович отвечает Бибихину: «любовь к отцу, не оправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность». Интересно, что того же мнения придерживается и другой адепт светской морали, богоборник Иван Карамазов: «По-моему, Христова любовь к людям есть в своём роде невозможное на земле чудо. Правда, он был бог. Но мы-то не боги».
Вернёмся к Ставрогину. Внимательно выслушав замысел его публичной исповеди, старец Тихон отвечает Ставрогину странным советом: «Вас борет желание мученичества и жертвы собою; покорите и сие желание ваше, отложите листки и намерение ваше – и тогда уже всё поборете. Всю гордость свою и беса вашего посрамите! Победителем кончите, свободы достигнете…». Тихон чувствует неискренность покаяния Ставрогина; чувствует, что акт публичной исповеди – именно что акт, перформанс, очередная эксцентричная выходка с целью утверждения собственной воли: вот так я могу, и вы, такие благовоспитанные и нравственные господа, ничего мне не сделаете, а даже и завидовать будете, ибо не способны опуститься в такую-то бездну, как, впрочем, не способны и подняться на самый верх. А он, Ставрогин, может, ему все подвластно: «Я убеждён, что мог бы прожить целую жизнь как монах, несмотря на звериное сладострастие, которым одарён и которое всегда вызывал». Тихон гениально обнажает этот псевдо-моральный пафос Ставрогина, угадывая в нём зудящую гордыню, тщетную попытку восстановления изначального тождества.
Схожую ситуацию описывает Блаженный Августин. Исповедники, подобные Ставрогину, «”идут против рожна”, порвав с человеческим обществом, они дерзко радуются своим замкнутым кружкам и разрыву с людьми, завися от своих привязанностей и своей неприязни...». И таким грешникам Бог предлагает своё милосердие, «...но только если мы не воздвигаем против Тебя рог лживой свободы, жадно стремясь получить больше, с риском упустить всё; любя больше наше собственное, чем Тебя, общее Благо».
Как мне кажется, значительная часть современной публичной культуры основана именно на ставрогинской «исповеди без покаяния». Следуя слову святого, назовём эту аргументацию «рогом лживой свободы». Такая свобода подпитывается замкнутостью и гордыней, отсечением себя от всех остальных. Культура отмены, автофикшн, проработка травм, повышение осознанности, большая часть «эмансипационных» движений – всё это исповедь без покаяния, рог лживой свободы. Виноваты все, кто угодно, только не мы. Мы-то всего лишь хотели оголиться.
