Не нужно искать особых поводов, чтобы поговорить о том, что в жизни человека ценно, а что не очень, что можно считать святыней, а что тлен и особого значения не имеет. Циникам и прагматикам такие рассуждения могут показаться пустыми, но это потому, что они не читали Гегеля. А Георг Вильгельм Фридрих говорил, что заниматься философией – это заниматься Богом. То есть нет важнее и выше этих мыслей.
У меня же повод поговорить об этом есть, и он совсем простой. Недавно за наш «Стол» с текстом про «Лжицы, иконы, и кадила» сел Фёдор Архипов. Сразу видно, что автор в материале, начитан, знает фактуру и имеет благоговейное отношение к предмету исследования. Но, как нередко бывает в таких случаях, главный вопрос текста остался без ответа. Так что же можно считать святыней, а что – нет? И в какой момент предмет приобретает качество святыни? Казалось бы, освящённое или священное и даже святое – это то, что посвящено Богу, всё просто. Но, видимо, не совсем.
Тут есть риск задеть чьи-то чувства, но поверьте, я не преследую такой цели.
Однажды в частной беседе я мимоходом заметил, что поклонение святым и тем более их иконам – это не более чем некая адаптация человечества к присутствию живого Господа. То есть одно дело, когда для тебя ценен опыт святого, его дух и его молитва, а другое – когда ты делаешь его своим тотемом, ходатаем, просителем перед Богом – каким угодно посредником. Это выстраивание некой стены, за которой человеку комфортнее принять, что есть Бог и Он свят. Этот факт не так сильно жжёт, когда тебя от Него отделяет сонм избранных, занесённых в святцы. Так объективируется духовная реальность, она распадается, выстраивается иерархия. Но, по сути, если есть у нас нужда, или боль, или благодарность, отвечает на молитву Господь, а не святой. Так, стало быть, прямой путь – всё, что за душой, надо нести к Нему, а не к иконе.
Одна из моих собеседниц помолчала какое-то время, а потом сказала:
– Мне сейчас нехорошо. Я всю жизни верила и действовала иначе. А теперь ты вот так походя решил мою веру перекроить.
Я ничего не имею против вторичных святынь. Сам алтарничаю в храме и серьёзно отношусь к этому вопросу. Поэтому со всей ответственностью могу сказать, что богослужебная практика благословений и поднесений связана лишь с одним: не допустить небрежности в служении перед Богом.
Ведь не было раньше никакого специального престола, ни алтарной преграды, ни врат с занавеской. Всё это появилось только потому, что люди, наши древние братья и сёстры христиане, могли случайно что-то задеть, уронить или даже взять во время богослужения со стола. У дьяконов было полотенце, оно превратилось в священный орарь. Плащ священника обратился в расшитую крестами, цветами и ангелами фелонь. И так шаг за шагом, век за веком всё в алтаре священнику стало можно, потому что он знает, как правильно, и умеет, как нужно, а больше никому без благословения ничего нельзя.
Но вот, пожалуйста, пример из храмовой практики.
Прежде чем облачиться на службу, алтарники должны благословить у священника богослужебную одежду – стихарь. Он специальным образом складывается, кладётся на руки крестом вверх и со словами: «Благослови, владыка, стихарь», – мы подходим к батюшке. Он крестит, мы надеваем на себя эти золотые халатики.
Один алтарник как-то припозднился, пришёл в алтарь позже других, и оказалось, что его размера в шкафу не осталось. Он попросил поменяться с ним стихарём, и тогда другой алтарник снял с себя облачение, взял с вешалки последний стихарь и пошёл его благословлять. Дескать, тот халатик мы уже благословили, а этот ещё нет.
Вот она вилка сознания. Ведь суть вовсе не в том, чтобы надеть на себя освящённый артефакт, который со специальными словами перекрестил священник, и через это самому стать чуть ли не святым, достойным прислуживать в алтаре. Да, символика такая, но по сути освящение исходит не от тряпицы на человека, а ровно наоборот. В нормальном случае, формулу обращения можно бы осмыслить так: «Благослови, владыка, меня надеть стихарь сей и послужить Тебе». Очень важно совершить этот внутренний шаг от магического сознания к духу и смыслу происходящего в храме – к бого-служению.
Поэтому сколько бы канонов о святынях ни написала церковь, общего правила выработать не удастся.
Всякое правило – это, опять же, объективация, схема, упрощение. Не нужно пытаться запихнуть в неё духовную жизнь. Но она существует, поскольку существует ритуал и некая отделённость от обыденности. Это понятно по внешнему виду, это существенно и по сути: мы в мире сем, но не от мира сего.
Посему тут важна скорее интуиция, нежели знание канонов и богослужебных тонкостей. Она лежит на границе между страхом Божьим и страхом человеческим. В первом случае вы будете стараться всё сделать максимально качественно и красиво из любви и благоговения, а во втором – из страха что-то сделать неправильно, нарушить какую-нибудь сакральную границу.
Если уж Борис Гребенщиков однажды спел: «Кто светел, тот и свят», – то уж, наверное, и мы как-нибудь разберёмся.
И наконец, такая постановка вопроса о различении священных и несвященных предметов справедлива в парадигме некой государственной церкви, которой у нас нет аж с 1917 года. Все эти кудри византийского благочестия сегодня существуют формально, они не отменяются, поскольку в этом нет никакой революционной надобности, но они часто пусты внутри. Кровавый опыт новомучеников ХХ века показал, что богослужение может совершаться и в лагерной кружке, и на груди, и клюквенным соком, и крошкой хлеба, и в тюремной робе, и в простыне. Жестокие гонения на церковь отшелушили всё лишнее, оставив самую главную святыню перед Богом, самую лучшую его икону и дарохранительницу – человека. Если он благословен, то и всё остальное будет на своих местах.
