Юлия Балакшина. Фото: psmb.ruЮлия Балакшина: Сегодня мы как раз говорили со студентами о рассказе «Студент», действие которого начинается в ситуации надвигающейся тьмы, пронизывающего ветра, с того, что «в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку», и только выстрел по вальдшнепу звучит «раскатисто и весело». Мы, конечно, вспомнили известные слова Горького, правда, о чеховской драматургии, что от пьес Чехова веет «зелёной тоской». Это ощущение тоски, безысходности, жизненного тупика, конечно, не единственное, что чеховской прозе присуще. Это настроение связывают обычно с определённой эпохой.
С одной стороны, мы знаем Чехова-юмориста, а с другой стороны, есть зрелый Чехов, с очень глубокими, пронзительными рассказами, задевающими в нас какую-то предельную, хотя и болезненную, глубину. И обычно этот перелом в творчестве Чехова связывают с повестью «Степь» 1888 года – таким особым наблюдением, размышлением, включающим целую череду образов русских людей, характеров, подходов к жизни: девятилетний Егорушка, едущий поступать в гимназию в большой город, купцы, старообрядец, графиня, мужики, священник... И, конечно, с поездкой писателя на Сахалин в 1890 году. Про своё время Чехов писал, что все были влюблены, потом разочаровались и теперь ищут новых увлечений. Это эпоха, когда все крупные идеи, которыми жило предыдущее поколение, обанкротились, а новые идеи ещё не появились или им не хотелось верить. Причём эту безысходность и тоску Чехов видит не только в русской жизни, это как бы общий признак времени. В трюме прекрасного европейского корабля спрятан труп, и пассажиры мечутся, тоскуют, ищут выхода…
Дружеский шарж на постановку пьесы А.П. Чехова «Медведь» в Театре Корша. 1889 год. Еженедельник «Осколки»– Вы относите Чехова к Золотому фонду русской литературы?
– Несомненно, это писатель первого ряда, законно стоящий там вместе с Толстым и Достоевским.
– Вместе с Пушкиным?
– Не знаю. Это слишком разные полюсы мира. Пушкин такой целостный, ясный. Чехов – туманный, грустный, действительно не имеющий внутренней опоры. Одним словом, я бы не поставила в этот ряд Пушкина. Наверное, можно назвать Антона Павловича Чехова предтечей Серебряного века. Он как бы завершает традиционную реалистическую литературу XIX века, и вслед за ним и одновременно с ним нарождается совершенно новая поэтика, в литературном поле появляются совершенно новые имена.
В чеховской тоске есть предчувствие, что новые увлечения грандиозными идеями переустройства мира до добра не доведут. В произведениях Чехова много таких героев, которые пылают надеждами на светлое будущее, но при этом не умеют видеть конкретного человека, находящегося рядом. Он без пафоса, присущего, например, Достоевскому, делает очевидным, что увлечение идеей и отступление от человека обнажает банкротство самой этой идеи. «Мисюсь, где ты?» – финальный вопрос рассказчика в «Доме с мезонином» – точка его личной памяти и боли, но и упрёк деятельной и идейной Лидии Волчаниновой, разрушившей возможное счастье своей сестры.
Известный богослов и церковный деятель XX века отец Александр Шмеман любил цитировать чеховские слова: «Наказующие без тебя найдутся, ты бы милующих поискал», обращая внимание на продолжение в чеховской прозе пушкинской и евангельской темы «милости к падшим». Эти слова несчастный и пьющий священник Анастасий в «Письме» говорит дьякону, который собирается отправить благочестивое и грозное наставление своему погрязшему в грехах сыну. Сильнее, важнее, реальнее всех больших идей эта способность какого-то растерянного, заблудившегося священника всё равно миловать другого, всё равно его жалеть.
В редакции «Русской мысли» стоят — А. П. Чехов и В. А. Гольцев, сидят — М. Н. Ремезов, М. А. Саблин, И. И. Иванюков, В. М. Лавров, И. Н. Потапенко. Фото: Wikimedia CommonsКонечно, Чехов думал о России и думал о том, что в России распадается какая-то связь времён, сословий, людей между собой. Его «Вишнёвый сад» – конечно, образ России. С одной стороны, России дворянской – прекрасная усадьба в цвету, «моё детство, чистота моя», говорит Раневская. С другой стороны – России новой, вдохнувшей дух предпринимательства и искусившейся им: придёт Лопахин и ударит топором по вишнёвому саду. И этот звук лопнувшей струны – как разрыв внутренних связей между поколениями русской жизни.
Чехов – писатель-драматург, чья драматургическая поэтика не устаревает. И в мире, и в России его пьесы снова и снова ставят. Может быть, какая-то общая растерянность нашей нынешней жизни совпадает с растерянностью, в которой пребывали герои Чехова? Да и он сам как будто переживает вместе со своей эпохой крушение больших идей. Достоевский создал в русской литературе тип «героя-идеолога», человека, которым идея овладевает, для которого идея становится энергией и волей. Романы Достоевского называются идеологическими романами. В чеховском мире, если какая-то идея в него и попадает, то исполняет функцию футляра. Таков его образ «человека в футляре» или футлярах. Чехова больше всего интересует, где под этим футляром сам человек, как его там разглядеть.
– Кто такой человек Чехова? Что он знает о нём, о нас, о русском человеке, о своём современнике?
– Великие предшественники Чехова разрабатывали разные методы художественного психологизма. Например, Толстой пользовался методом, который называется «диалектика души», Достоевский исследует сознание человека в кризисные мгновения – в ситуации преступления. Интроспекция у Толстого и у Достоевского разработана очень богато. А у Чехова всё очень сжато. Даже слово о человеке, каким бы точным оно ни было, тоже может стать, скорее, футляром для самого этого человека. И только какими-то намёками Чехов даёт нам увидеть его глубину и тайну, он не пытается нам её объяснить, рассказать, а только даёт возможность самим в неё войти. Поэтому он так любит паузы, многоточия, детали, которые говорят о человеке больше, чем пространные аналитические конструкции.
Конечно, русский человек Чехова интересует – всякий русский человек. Какой-нибудь солдат в рассказе «Гусев», который возвращается, отслужив где-то на Дальнем Востоке, и вот умирает где-то посередине моря. Его интересует и человек образованный – та самая интеллигенция, к числу которой он сам принадлежал и потому, может, исследовал её особенно тщательно. Само понятие «интеллигент» в лучшем смысле этого слова во многом восходит именно к доктору Чехову. Про Антона Павловича вспоминают, что он был человеком очень добропорядочным, заботливым, очень жертвенно лечил крестьян, его небогатый дом всегда был открыт для жданных и нежданных гостей, нуждающихся в помощи, душевном тепле, просто пристанище.
А. П. Чехов с супругой, Ольгой Леонардовной Книппер в мае 1901 года. Фото: Wikimedia CommonsС другой стороны, он, конечно, исследует породу этих интеллигентов, к которым сам принадлежит, – как людей, уже утративших веру, и понимает, какое зыбкое основание у их жизни. Один из художественных приёмов его антропологического исследования называют «казалось – оказалось»: человек, который чем-то увлекается, пытается найти какой-то идеал, выстроить систему жизненных ценностей, всё время проходит через её крушение. Освобождаясь от футляра, он начинает искать опору внутри себя самого, но и там найти ее не может… И здесь у Чехова нет единственно верного хода. Чёрный монах, («Черный монах», 1894) говорящий Коврину о его гениальности, оказывается всего лишь галлюцинацией и болезнью, реальный крыжовник («Крыжовник», 1898) – скромная воплотившаяся мечта – превращает счастье Николая Ивановича в пошлость, так что его брат говорит, что у счастливых людей должен стоять под окном «кто-нибудь с молоточком» и напоминать ему стуком, что есть несчастные.
И видно, как крайне тяжела героям Чехова и самому Чехову жизнь без какого-то внутреннего стержня. Они пытаются опереться только на самих себя, на своё самостояние, на чувство собственного достоинства, которое предполагает постоянное усилие – «по капле выдавливать из себя раба». Он сам действительно всё время проводил эту внутреннюю работу над собой. Но ощущение, что этого недостаточно, у чеховских героев тоже всегда остаётся. Нельзя сказать, что в мире Чехова нет системы положительных ценностей, хоть он и уходит всегда от каких-то жёстких идейных, идеологических формулировок. Образ очеловеченного мира – это образ цветущего вишнёвого сада. И не случайно он сам этот сад насадил в своём имении в Мелихово и ввёл его в свою последнюю пьесу в качестве главного героя.
Сам Чехов – человек мужественный, обладающий внутренним аристократизмом, способностью строить и растить себя, человек, имеющий ценности, далеко выходящие за пределы собственной бытовой судьбы, открытый другим людям и ищущий свободы. В «Архиерее» главный герой чувствует, что он свободен, только умирая, при переходе за грань жизни. А чеховский человек – какой-то мучающийся, тоскующий, человек, который нуждается в милости. И Чехов так пишет свои тексты, что ты не раздражаешься, не презираешь этих людей, подчас действительно очень никчёмных, но испытываешь к ним какое-то глубочайшее чувство уважения и сострадания. Для Чехова человек всё равно обладает достоинством, даже если история не дала ему возможности стать героем, даже если обстоятельства ведут его от одного жизненного тупика к другому.
– Известно, что, будучи совсем юным, он сам пел в церковном хоре. Верующие люди в его произведениях часто вызывают не только сочувствие, но и уважение. Что можно сказать о Чехове и его отношении к вере, христианству, церкви?
– Я регулярно рассказываю студентам, что уже упоминавшийся мной отец Александр Шмеман считал Чехова самым христианским русским писателем, хотя сам Антон Павлович нигде себя христианином не называл. Есть полулегендарная история, как в Ялте в фотоателье он увидел фото человека, лицо которого его поразило.
Епископ Михаил (Грибановский). Фото: Wikimedia CommonsОн узнал, что это рано ушедший из жизни епископ Михаил (Грибановский). Чехов много расспрашивал о его судьбе, и потом эта история легла в основу рассказа «Архиерей». Это, заметьте, тоже совсем не состоявшаяся жизнь: будучи молодым, преосвященный Пётр заболевает, ничего не успевает сделать, не может пробиться сквозь стереотипный образ православного епископа, в который его пытаются заключить окружающие, не видящие за саном его самого. Даже собственная мать не может увидеть в нём того мальчика Павлушу, которого она знала и любит, – она видит только владыку. Он изо всех сил хочет пробиться к подлинным отношениям и как-то так резко умирает, прожив как будто совсем бесплодную жизнь. Совершенно христианский рассказ.
Шмеман писал, что Чехов очень точно и тонко почувствовал, что суть христианства – это победа, которая обретается через поражение, умаление, внешний жизненный крах. Также отец Александр обращал особое внимание на рассказ «Убийство» (1895), где один брат в «священном гневе» убивает другого из-за того, что тот нарушает церковный порядок. Он замечает явление, которое тогда только нарождалось, – фундаментализм, когда живую веру, живые отношения с Богом и друг с другом у людей заменяет правильный порядок, и уже не Христос, то есть и не Бог, и не человек, а порядок становится основанием веры, и это приводит к катастрофе братоубийства.
– Когда надо читать Чехова?
– Не знаю. Раньше я читала Чехова довольно часто. Теперь всё реже и реже его читаю именно в некотором опасении перед этим чувством тоски, которое как-то эстетизируется, облагораживается. Это не очень хорошо в нашем агрессивно унылом времени. Мне видится, есть некая «опасность» чтения Чехова в том, что вот эта энергия тоски может угашать вдохновение человека, необходимое для победы над тьмой.
И наоборот, в состоянии отчаяния, какой-то внутренней растерянности чеховское слово, интонация, чеховский мир помогают устоять, помогают сохранить своё человеческое достоинство. Чехов в конечном итоге даёт надежду, что вот в этом самом человеке есть начало, которое он если и не связывает с Богом, то предчувствует, открывает в нём какую-то нетленность, силу, позволяющую ему устоять, какими бы безнадёжными и печальными ни были обстоятельства. Материалист доктор Чехов чувствует, что в человеке должно быть НАЧАЛО.
– У поэтов и новеллистов трудно отобрать центральное произведение. Про Толстого кто-то может сказать: «Война и мир», про Достоевского – «Братья Карамазовы». А у Чехова есть такое произведение?
-- Есть, конечно, тексты, просто переломные для него самого. Безусловно, это повесть «Степь», которая говорит о каком-то его переходе к другой поэтике и другой проблематике. Его духовное завещание – это «Вишнёвый сад», его слово о судьбе России, как он её видел. Для меня очень важен «Архиерей» и его поздние рассказы, в которых вдруг появляется пронзительная христианская нота. Чехову очень рано поставили диагноз «туберкулёз». В то время это была неизлечимая болезнь, он оказался человеком, приговорённым к смерти, и вопрос был только в сроках. Он хорошо понимал, что приговорён, а это всегда какая-то особая призма видения жизни, её ценности и её трагичности. И поэтому, когда он пишет «Архиерея», он, конечно, пишет о своей судьбе и своём уходе. В рассказе странный финал: «а на другой день была Пасха». Человек ушёл, а жизнь продолжается и как будто не замечает, что человек был и исчез. Зачем он был, этот человек, зачем он прожил свою жизнь, как будто совсем непонятно.
Чехов в Мелихове с таксой Хиной, 1897 год. Фото: Wikimedia CommonsИ в то же время читатель переживает, что когда именно вот этого человека не стало в мире, то в состоянии и – глубже – в самом характере мира что-то меняется. Чего-то в этом мире уже недостаёт. И в этом, с одной стороны, какая-то хрупкость человеческой жизни и как будто ненужность этой частной человеческой жизни. А, с другой стороны, из этих всех «ненужных» человеческих жизней складывается мир как единое живое целое, как красота и тайна. Получается, что без каждого человека эта жизнь как-то неполна. Это тоже было у Чехова.
