Посол Казахстана Ермек Кошербаев отверг планы дерусификации страны. По его словам, разговоры об ущемления русского языка в Казахстане не имеют под собой оснований. Наоборот, проблемы есть с казахским языком, говорит он. За годы советской власти городское население начало «терять язык», и теперь власть стремится исправить ситуацию, расширяя сферу его применения. «Ни в коем случае не за счёт снижения использования русского языка!» – дипломатично добавляет чиновник.
Последнее, конечно, неправда, как было неправдой и 22 года назад, когда моя семья приняла решение о переезде в Россию во что бы то ни стало. Но доля истины в словах посла есть. Согласно прошлогодней переписи населения, устный русский в Казахстане понимает 94 % населения, а казахский – 74 %.
«Потерявшие» язык и культуру предков казахи (в основном интеллигенция) действительно не спешили их для себя возвращать. Возможно, потому что потерянная культура кочевников была не очень привлекательна для них. А ещё она ассоциировалась с «понаехавшими» в города из аулов необразованными «мамбетами». Напряжённость в отношениях между городскими казахами и «мамбетами» была заметнее, чем между казахами и русскими. Но и здесь она тоже была.
Я училась в обычной русской школе. Казахские школы, наверное, были, но в 1990-е годы в Караганде я о них ни от кого не слышала. Возможно, потому, что не интересовалась этим вопросом.
Класс Б, в котором я училась, считался русским, а параллельный класс А – казахским. Не по программе, а по национальному составу. Вот такая сегрегация случилась: выбор делали родители. На него, кажется, повлияла национальность учителей, которым эти классы были отданы.
Я совершенно не знаю класса А – мы не общались, хотя занимались в соседних кабинетах. Интересно, что там оказались не все казахи из параллели: нескольких человек родители решили отдать в «русский» класс Б. С первого класса с нами училась Анара из интеллигентной казахской семьи, позже присоединилась ещё одна Анара и Зарина (с ней мы сидели за одной партой). Были ещё мальчики Олжас и Фархат. Смуглый кареглазый Олжас, видимо, плохо говорил по-русски (не запомнила я его говорящим). А Фархат с пеной у рта доказывал всем, что он казах. (Это был блондин маленького роста с европеоидными чертами лица.) Для него это было принципиально важно. Он краснел и раздражался, чуть ли не плакал, но ему никто не верил, и я тоже. Возможно, зря.
Анара мне рассказывала, что когда-то казашки были зеленоглазыми блондинками, но пришли монголы и всё испортили. Если это не легенда, то, быть может, Фархат и есть потомок такого чудом избежавшего смешения с монголами рода?
Рамиль Ситдиков/РИА НовостиВообще к вопросу национальной принадлежности в Казахстане повышенное внимание. В паспорте там по сей день сохраняется графа «национальность». Её можно не заполнять, но если заполняешь, то фантазировать тут не получится: нужно указать свою этническую принадлежность либо по отцу, либо по матери. Помню, в школе у нас регулярно бывали «национальные переклички»: нужно было презентовать свою национальность и рассказать стишок на своём языке, даже если он тебе не родной. Чтобы как-то выделиться на общем русском фоне класса, я рассказывала украинские стишки. Девочки-казашки произносили свою национальность со смущением и почти шёпотом. И ещё я замечала, что они стесняются своего языка. На уроках казахского блистала почему-то я, а не они, хотя тоже ведь учились на пятёрки. Одна из этих девушек, как рассказывали мне, после окончания школы и университета перекрасилась в блондику, сделала пластику и уехала во Францию.
В школьной компании моей сестры был казах Айдар, который тоже предпочитал общаться с русскими и объяснял им, кто такие «мамбеты» и почему он их презирает. Одно время он даже встречался с подругой сестры. Браком это не закончилось. Я вообще среди знакомых не видела таких смешанных браков, хотя, в принципе, они есть. Ещё с казашкой, университетской подругой моей сестры, встречался отвергнутый ею ухажёр, русский. Доходили слухи, что обращался он с ней мерзко, даже бил. Но Сауле мужественно всё переносила: встречаться с русским считалось «престижным». Ну и любовь зла, да.
Государственный национализм в Казахстане давил гораздо больше, чем бытовой, с которым мы почти не сталкивались. А власть действительно уже три десятка лет пытается насаждать и «развивать», как говорит посол, казахский язык. Но адресат этого насаждения – прежде всего коренное население страны. Казахов хотят сделать большими казахами, чем они сами того бы желали. Конечно, кто-то действительно желает. Оттого и напряжение у них внутри страны ого-го какое. И русским достаётся заодно.
С годами я убедилась, что Казахстан легче любить издалека, когда над тобой уже не довлеет госнационализм и перспектива трудоустройства в стране, где на хорошую работу принимают по этническому признаку. Тогда в памяти всплывает казах Тулеген с первого этажа. Таких людей я больше не видела в жизни, в книжках встречала – в рассказах о праведниках у Лескова и Солженицына. Я не знаю, на что он жил: я всегда видела его во дворе решающим чужие проблемы, помогающим кому-нибудь. Жил он один, без семьи. Его семьёй был весь наш пятиэтажный дом.
Вспоминаю нашу учительницу казахского языка Нурсулу Тулегеновну, она меня очень любила, и я отвечала ей взаимностью. Во многом благодаря ей я примирилась с казахским языком и гимн по понедельникам пела, чтобы её не расстраивать. И не только его. Я знаю по-казахски песню «Солнечный круг» и ещё одну, которую спустя годы так и не смогла найти в интернете. Может, виновата латиница, на которую они недавно перешли? Я-то по старинке кириллицу использую…
