Родом он из местечка Кайдоновичи в Белоруссии, недалеко от Минска, в Москву приехал в начале 1930-х годов и довольно активно включился в жизнь тогдашней московской еврейской синагогальной общины. Здесь он занялся активной благотворительностью: нелегально собирал деньги и помогал тем, кто очень нуждался. А контингент оказался довольно опасный. Нуждались, во-первых, семьи репрессированных, а во-вторых, раввины, которые жили в совершенно диких условиях, им почти никто ничего не платил.
Фото из семейного архива, предоставлено Ульяной Гутнер
Помогал нуждающимся он не один, а с небольшой группой (около трёх человек), которой он, по сути дела, руководил. Кончилось всё это тем, что его обвинили в «создании контрреволюционного клерикального центра, направленного на возрождение клерикальных кадров (поскольку раввины) и поддержку активных контрреволюционных элементов (семей репрессированных)». Несмотря на такую пугающую формулировку, дали ему только 8 лет лагерей. Я подозреваю, что если бы это происходило годом раньше, то его бы расстреляли. Но этот процесс пришелся на период смены власти в НКВД: когда Ежова убрали и расстреляли, там произошло определённое смягчение, кого-то даже выпускали. Тем не менее он умер буквально через несколько месяцев, даже не в лагерях, а на пересылке, в Котласе. Он был уже старый, и, я подозреваю, была ещё проблема с едой. В документе, который я получил из Котласской пересыльной тюрьмы, говорилось, что умер он в тюремной больнице и захоронен на Котласском кладбище.
В Белоруссии прадед жил в Гомеле. В его деле, которое я смотрел, написано, что он убеждённый контрреволюционер. Уже в 1922 году он получил год тюрьмы за контрреволюционную деятельность – за организацию, как там написано, то ли антисоветского, то ли контрреволюционного выступления. Там приводятся слова, что на одном из собраний «контрреволюционного центра» (везде, видимо, были свои стукачи) он сказал, что «готов умереть, но будет эту деятельность продолжать».
Фото из семейного архива, предоставлено Ульяной Гутнер
Есть два обстоятельства, которые при знакомстве с этими делами меня поразили.
Первое: не надо никакой статистики, чтобы понять, что это был массовый террор. Даже не репрессии, а именно массовый террор. Смотришь дело и видишь, что это штамповка, просто массовое производство преступников из ничего, конвейер. Любую самую безобидную деятельность посредством каких-то нехитрых юридических ухищрений, чисто языковых трюков превращают в преступление. Видно, что это сделано даже как-то халтурно, без особых усилий.
Второе, конечно, – это фантастическое ощущение, что читаешь про себя, когда видишь в некоторых документах просто фамилию без инициалов: «по данным следствия, Гутнер занимался тем-то и тем-то».
У прадеда было четверо детей. Когда его арестовали, они были уже взрослые и даже пожилые. С детьми особая история. Есть несколько фактов, совершенно угнетающих.
Мой дед явно пострадал из-за ареста прадеда, но его самого не арестовывали, его просто уволили с работы. При этом, когда он пытался куда-нибудь устроиться после войны, его никуда не брали. До самой смерти он пытался куда-то устроиться, но не смог. Мой папа уверяет, что деду даже повезло, что в некоторые места его не взяли. Он был журналистом, и одно из мест, куда его сначала звали, а потом отказали, было одним из центральных информационных агентств. Он ужасно переживал, что остался безработным, а через год там практически всех сотрудников расстреляли.
Фото из семейного архива, предоставлено Ульяной Гутнер
Младший брат деда, то есть мой двоюродный дед, был агентом военной разведки. Он тоже был журналистом, они оба почему-то стали журналистами, хотя закончили МИИТ – очень старый Институт инженеров железнодорожного транспорта – и до революции работали на железной дороге. А потом, в 1920-е годы, эти два брата оказались в газете «Гудок». Интересно, что в этой же газете работали Ильф и Петров, Валентин Катаев, Михаил Булгаков. Мой дед там был рядовым сотрудником, репортёром, а его младший брат Абрам – каким-то начальником. Потом он перешёл в «Правду» и в качестве её корреспондента начал путешествовать по всему миру. Сейчас стало известно, что это было прикрытие: на самом деле он был разведчиком. Радует, что по крайней мере не следователем. В 1937-м его арестовали, год продержали в Бутырках и выпустили. Что там было на следствии, не знаю. Потом он служил в армии и в 1941 году погиб в котле под Вязьмой.
У этого Абрама была жена и единственная дочь, которая погибла как-то по-дурацки, когда я был еще ребёнком. Я их обеих знал, но общались мало. Я вот сейчас про своего прадеда выясняю и с интересом обнаруживаю, что из всей родни, с которой я общаюсь, про него никто ничего не знал. Знали, что был дедушка, что его арестовали – и всё... В 1956 году его не реабилитировали, потому что никто из родственников не заинтересовался этим, а автоматической реабилитации тогда не было. Теперь уже мой троюродный брат рассказал мне, что его мама (внучка моего прадеда) чуть ли не до конца жизни запрещала в семье о нём говорить. Не то чтобы она считала его врагом народа, но боялась, что её мужа уволят с работы (он работал начальником в каком-то режимном учреждении). В другой семье, где я видел его портрет, не так боялись, но всё равно никто не пытался про него что-либо узнать, подать на реабилитацию».
Материал подготовила Алина Гарбузняк