Учиться у Запада
Панарин – блестящий сильный мыслитель. В одном из некрологов кто-то указал на его универсалистский склад: «с эллинами был как эллин». В 1990-е годы Александр Сергеевич писал о «православной идентичности», что это то, как мыслили о русском человеке Пушкин, Достоевский и Владимир Соловьёв. То есть это претензия – хорошая претензия! – русского человека на вселенскость.
Во время присуждения Панарину Солженицынской премии наш крупный пушкинист Валентин Семёнович Непомнящий сказал, что, когда читаешь тексты Панарина, возникает ощущение, что они сотрясаются от внутренне сосредоточенного темперамента. Как мыслитель Панарин в чём-то близок плеяде нашего религиозно-философского возрождения. Темы творчества и свободы – это его темы, равно как и Николая Бердяева. Хотя мыслитель он совсем иного стиля – он близок скорее к Николаю Данилевскому.
Можно связать Панарина, этого философа второй половины XX века, с Николаем Неплюевым, который хочет оразуметь русский народ посредством христианского образования. Этим оразумением занимается, на мой взгляд, и Александр Панарин. Ещё у Неплюева есть такой императив: чтобы нам почувствовать себя христианской общиной, христианской церковью, нам надо «отделиться от зла» и самих себя полностью «сделать достоянием Божьим».
Как этого достичь? Панарин тоже ставит этот вопрос и рассматривает его в историософском плане. В июньском номере журнала «Знамя» 1991 года, за два месяца до падения Советского Союза, Александр Сергеевич анализирует перспективы России после уничтожения, как он пишет, «революционного мессианства» и предлагает свои соображения о том, какими нам быть.
Ни в коем случае, говорит Панарин, нам нельзя допускать «сектантское самобытничество» (а «реакция самобытничества» нам грозит). То есть не должно быть никакого изоляционизма. Куда двигаться России? Только «открытым путём» в Европу, потому что революционное мессианство завело нас в трясину. И если Запад нам не поможет, если Запад нас не поддержит, мы останемся в этом болоте.
После падения СССР нам предстоит путь реставраторства – возвращения к нашим корням – и послушничества – ученичества у Запада. Здесь вспоминаются слова Петра Бернгардовича Струве, которые он произнёс в 1894 году: «…признáем нашу некультурность и пойдём на выучку к капитализму». Это с новой силой прозвучало в начале 1990-х годов – после почти столетия, когда капитализм у нас было принято исключительно критиковать.
Петр Струве. Фото: общественное достояниеПатриотизм режима, а не Отечества
Критикуя «идеологию революционного мессианства», Панарин вспоминает другое мессианство, имевшее место в нашей истории, – это мессианство, связанное с идеологией Третьего Рима. Он положительно относится к этой идеологии и проводит параллели между Третьим Римом и Третьим Интернационалом. Такая параллель часто встречается в нашей религиозно-философской мысли. Сергей Николаевич Булгаков в диалогах «У стен Херсониса» тоже проводил её, отстраняясь принципиально, как он писал, от «греховного бреда» Третьего Рима. Про «греховный бред» Александр Сергеевич не пишет, но он говорит, что и эта положительная мессианская идеология скомпрометирована в русском сознании, в русской истории экспансионистскими, гегемонистскими, великодержавными устремлениями «советского проекта». Но в «третьеримстве» есть и здоровая сущность. Это, как пишет Панарин, «историческая совестливость русских», вариация на тему всемирной отзывчивости. Русский человек по своей психологии всегда стремится помочь обездоленным, угнетённым, «униженным и оскорблённым», в какой бы точке земного шара они ни находились.
В конце 1980-х – начале 1990-х ставился у нас вопрос о «протестантской этике». Ставит его и Александр Сергеевич. Вообще была ли в России реформация? И отвечает: и да, и нет. Она не состоялась по части повседневности. Русский человек – это показывает советское его бытие – так и не научился жить повседневностью: он предпочитал жить разного рода мифами, прежде всего о конце истории или о конце капиталистического Запада. Прозаическими проблемами мы не очень любим заниматься. А где состоялась реформация? В нашем религиозно-философском возрождении – в идейном, теоретическом измерении. Булгаков, Бердяев, Франк и другие великие, прошедшие путь «от марксизма к идеализму», были реформаторами – сначала в области марксизма, а потом и в области православия.
Везде, по мнению Александра Сергеевича, Бердяев выступает против «теократического умерщвления жизни». Бердяев, как хочет нам показать Панарин, везде говорит против того, чтобы жизнь кромсалась по религиозным и социальным лекалам: не следует допускать радикализма ни социального, ни религиозного.
Николай Бердяев. Фото: общественное достояниеВ своих трудах Панарин крайне сторонится того патриотизма, который имеет советский извод, – он категорически отрицает «ретроградную новацию советского патриотизма». С начала 1990-х годов коммунисты у нас самые большие патриоты. Панарин говорит: это их «националистическое оборотничество». Им верить не надо, потому что коммунистический патриотизм – это патриотизм режима, а не Отечества. Советский патриот – это патриот Союза советских республик, которые могут существовать повсюду, хоть в Австралии. И здесь вспоминаются слова Ивана Александровича Ильина, который так же выругивал советских патриотов и говорил, что они суть «патриоты государственной формы».
Ставка на слабых
Панарин говорит о том, что невозможно русскому патриоту быть советским патриотом, потому что произошло банкротство советского проекта – внутреннее и внешнее. Внутреннее банкротство – это варварство, на которое подбили русских людей коммунисты. Если мы хотим очиститься от варварства, то никак не можем быть с коммунистами. Хотя мы знаем, что некоторые представители нашей эстетической богемы того же Серебряного века, даже такие великие, как Александр Блок, это варварство приветствовали. Вспомните статью Блока «Интеллигенция и революция», которая – в общем – приветствует вандалистскую истерию народа и довольно цинично, на мой взгляд, заявляет: когда народ крушит свои кремли, дворцы, уничтожает книги, картины – он теряет не всё. Видимо, интеллигентам, приветствовавшим революцию, надо было дожить приблизительно до времени учреждения в 1965 году Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), чтобы понять, что потеряли мы очень многое. А может быть даже, и всё. Панарин категорически против воспевания такого варварства.
Но есть варварство и внешнеполитическое. Это те самые мифы «о конце». Вообще, когда Панарин критикует «марксистский папизм», он очень éдок в адрес бывшего марксизма-ленинизма. Он говорит, что марксистская теория не может жить без представления о чьей-нибудь цивилизационной смерти. Непременно должен отмереть капиталистический мир, а сторонники пролетариата непременно должны прийти ему на смену. Жить мыслью о смерти другой части планеты – это и есть варварство, по мнению Панарина.
Советский патриотизм, по мнению Александра Сергеевича, не проходит. Но есть большая проблема и с русским патриотизмом. Русский народ, считает Панарин, как бы утонул в своей официальной истории со времён Петра I – а может быть, и раньше, со времён патриарха Никона. Единственный субъект русской истории – это государство. Поэтому все низовые инициативы тот, кто наверху, пресекает и даже воспринимает как измену. Панарин апеллирует к русскому историку Василию Осиповичу Ключевскому, который писал, что московский житель ещё со времён Московской Руси не чувствовал себя своим в Московском государстве. Он понимал его «вотчинный характер». Чьё государство? Не моё, не твоё – а московского князя. И это сохраняется вплоть до XX века. Демократы 1990-х критиковали коммунистов за то, что они государство воспринимают как «вотчину» только своей партии. Гражданин, живущий в таком государстве, понимает, что он ничего в нём сделать не может. Восставать бессмысленно – бунт и любое несогласие будут подавлены. Московский житель, по словам Ключевского, ощущает себя не своим человеком в доме, а квартиросъёмщиком у очень жёсткого и порой жестокого домовладельца. С домовладельцем разобраться не получается – поэтому московский житель предпочитает бежать из Московского государства.
Василий Ключевский. Фото: общественное достояниеИ вот здесь первый патриотизм, который признает Панарин, – демократический патриотизм. Но с ним у нас большие сложности, потому что он может созидаться только тогда, когда граждане сами знают, что они могут поменять что-либо в социуме.
Тоталитарный режим, который мы наблюдали в ленинско-сталинское время, делает ставку не на сильных, а на слабых. Сильный человек, замечает Панарин, при любых условиях сумеет занять устойчивое место в свете. Коммунистическое государство подсекает таких людей и выдвигает на первые места слабых. Слабые в данном случае – это худшие. И вспоминается опять реприза Ивана Ильина, который, определяя тип правления в Советской России, сказал: в отличие от власти наилучших – аристократии, это власть наихудших – какистократия.
Русские потери
В книге Панарина «Россия в циклах мировой истории» есть очень значимый пассаж, посвящённый «Архипелагу ГУЛАГ». Первое, чему нас учит Солженицын, что «в результате эксперимента большевицкой модернизации Россия лишилась более 70 миллионов зверски замученных людей». Заметьте: в конце 1990-х годов та цифра, которая сейчас вызывает огромные нарекания, у патриотических почвенников таких нареканий не вызывала. Это сейчас модно говорить, что Солженицын всё напутал или наврал – ну там всего 600 тысяч расстреляли, вообще никаких жертв особенно не было. А Панарин начинает с того, что тоталитарный опыт обернулся для нас огромным числом человеческих потерь.
Второй пункт Панарина тоже о человеческих потерях – о том, как был сбит демографический механизм на евразийском пространстве. Наша рождаемость упала: нас могло быть больше, но стало меньше, – спасибо коммунистам.
Третье – провал в русской пассионарности. Кого выбивал тоталитарный режим? Прежде всего самых инициативных и самых творческих людей.
И, наконец, четвёртое – это урон, который потерпела наша смеховая культура. Мы как русские люди знаем о себе, что мы любим посмеяться, поюморить. И вот после той грусти, той печали, того разорения, которое принёс нам тоталитарный режим, смеяться особенно много не приходится.
Как появился Сталин на обложке
Что интересно, этот безусловно антикоммунистически составленный пассаж исчезает в другой книге Александра Панарина, которая вышла через три года после его смерти, в 2006 году, – «Правда железного занавеса». На её обложке – товарищ Сталин.
В 2003 году в № 17 газеты «Завтра» выходит статья лауреата Солженицынской премии Александра Сергеевича Панарина «О державнике-отце…». 50 лет прошло со дня смерти Сталина, и вот in memoriam. Я воспроизведу эту сталинистскую концепцию не потому, что я её апологет, – я киплю контртезисом на каждый тезис Александра Сергеевича. Но надо эти тезисы воспроизвести для академической чёткости. Что же положительного – по сути тáк это прочитывается – сделал Сталин?
1. Есть такое выражение: «царь хороший – бояре плохие». Сталин дал ему новую жизнь. Он возродил абсолютистски-народническое государство. В своих знаменитых партийных чистках он стал уничтожать, как пишет Панарин, «привилегированных уклонистов». Народ был не против. Это Сталину теперь ставят в заслугу, хотя сам Панарин очень часто говорит, что опасно исключительно положительно расценивать такую систему, потому что когда власть в такого рода единстве с народом – есть опасность, что она уничтожит всех инициативных, главным образом наверху.
2. Панарин много говорит в своих последних книгах, что Сталин вернул принудительный аскетизм. Принудительный аскетизм можно понимать двояко. Как – ещё одно выражение Панарина – «великий самоотказ», это когда государство принуждает гражданина к труду, не спрашивая, на какую работу его отправить. И вроде бы Панарин не симпатизирует такому аскетизму. Либо же – вот здесь его симпатия очевидна – это аскетизм в пользу «экономической почвы», «самоотверженного накопления» и «народного капитализма», который, по мнению Панарина, должен базироваться на трёх идеях: «белой» идее державности, «красной» – социальной защиты – и идее демократической самодеятельности в хозяйственной жизни. Он много добрых слов говорит именно о таком аскетизме, но кажется, что в последней своей статье переходит на сторону первого аскетизма, который сильно критиковал вначале.
Иосиф Сталин. Фото: общественное достояние3. Панарин совершенно откровенно говорит о коллективизации как о самом кошмарном, что было в советский период. По его прямым словам, советская «садистская власть» с «неистовым некрофильством» уничтожала главного жителя России – русского крестьянина. И вдруг – апология Сталина вот по какой линии: товарищ Сталин, конечно, произвёл жуткую коллективизацию – но что произошло в итоге? Многие крестьяне переселились в города – а у крестьян то самое аскетическое устройство характера, которое хвалит Панарин. Значит, чтó сделал Сталин? Он совершил трансплантацию крестьянского аскетизма в неаскетический город.
4. Мессианистический фундаментализм. Сталин напомнил русскому человеку, что Россия может быть либо империей, либо не быть. Или империя – или нет России. Кроме того, Россия может быть мировой империей только вместе с «мировою церковью», то есть ей нужна идеология – марксистская или какая-то иная. Иными словами, для Панарина в этой поздней статье Сталин есть возродитель теократического идеала.
5. Сталин – панславист. Панарин пишет: Сталин очень правильно сделал, что стал навязывать славянам в Восточном блоке этику служения. И тут трудно не удержаться от параллели с утверждениями о славянах Константина Николаевича Леонтьева – философа-реакционера, который сейчас, наверное, самый популярный мыслитель в России. Посмотрите, как пренебрежительно этот имперский националист говорит о славянах. С кем не надо церемониться? В первую очередь, конечно, с поляками. Поляки живут под русским гнётом – и хорошо! Зато у них появляется превосходный поэт Мицкевич. Очень часто встречающийся у Леонтьева тезис: гнёт – это вообще хорошо для культуры. С кем ещё не надо церемониться? С болгарами. В одном из частных писем Леонтьев пишет: «эти паршивые болгары, которых, как мух, Россия может задавить одной лишь ступнёй своей». Ещё на каких славян можно посмотреть? На славян западных – на чехов, например. Леонтьев неоднократно пишет о том, что чехи более трудолюбивые, чем русские, более культурные, чем русские, даже более моральные, чем русские. Но от них идёт главная опасность, потому что они носители европейского буржуазного духа. И, наконец, последний славянский народ, который я здесь упомяну сквозь призму Леонтьева, – это сербы. Нам, русским, присуще симпатизировать сербам. Но надо отметить, что Леонтьев совершенно не симпатизант сербства. Его, калужского барина, буквально передёргивает от самосознания сербов, которое выражается такой формулой: «Каждый серб – дворянин». Лучше бы побольше было боснячества в Сербии. На тех землях, которые были завоёваны Османской империей, слишком мало потурченцев, фактически негодует Леонтьев. Если бы их было больше, они были бы проводниками турецкого гнёта и дисциплинировали этих распоясавшихся псевдодворян-сербов.
Можно ли оправдать зверства системы её эффективностью?
Панарин – философ-антикоммунист, который завершает оправданием политики Сталина. У него был такой вопрос: неужели, если бы режим геноцида и тотальной промывки мозгов оказался эффективным, мы простили бы ему все его зверства? Для Панарина в той книге, где он это пишет, ответ очевиден: не простили бы. Но сейчас всё поменялось, и я боюсь, что Александр Сергеевич тоже отдрейфовал к иной позиции. Мы прощаем тоталитарному режиму все его зверства, невзирая даже на то, что он был неэффективен.
И вот итог. Какие три патриотизма выделяет Александр Панарин.
Первый – это, как мы уже сказали, демократический патриотизм, или патриотизм почвы. Панарина можно расценивать как философа-почвенника. Этот патриотизм у нас не удаётся или имеет серьёзные затруднения к своему бытию.
Второй патриотизм – опять дословно из Панарина – патриотизм идеократический, или формационный. То есть мы патриоты не столько земли, сколько идеи – идеологической концепции. Здесь очень примечательно, как меняется понимание Панариным дела патриарха Никона. В ранних своих книгах Панарин говорит о том, что патриарх Никон своей реформой переломил Русскую церковь, и она до сих пор, вплоть до XX века, от этого не оправилась, не избавилась. Но в более поздних книгах Александр Сергеевич пишет так: патриарх Никон, даже «рискуя народом» и «рискуя расколом», сделал «адекватный выбор».
И наконец, третье – то, что я назвал: сталиниствующее славянофильство. Панарин в своих позднеперестроечных статьях пытался предупредить нас от «ретроградного», ностальгически-романтического изоляционизма. Но то, что мы с вами наблюдали у него относительно действий Сталина, – это, по-моему, и есть присоединение к ретроградному изоляционизму, то есть попытка ностальгировать по известной части русской истории. То, что Панарин во многих тезисах написал о Сталине, лучше всего, как ни странно, облекается громкой фразой Никиты Сергеевича Хрущёва: «Когда дело доходит до борьбы с империализмом – мы все сталинисты!».
Из доклада на III Неплюевских чтениях
