1. Жан-Жак Руссо и его «Эмиль»
Не так давно мы писали о венценосных приверженцах принципов воспитания Джона Локка – Екатерине Великой и Фридрихе II. Заметим же, что Джон Локк был не единственным прогрессивным реформатором старого воспитания. Самое влиятельное из сочинений его критиков – вышедший в 1762 году роман «Эмиль, или О воспитании» Жана-Жака Руссо (1712–1778). По оценке профессора Теобальда Циглера, написавшего весьма авторитетную «Историю педагогики», «являясь творцом последующей эпохи, он стоит на пороге нового времени и нового периода развития. Правда, это кажется почти странным, если принять во внимание, насколько он, в сущности, был мало самостоятелен…». Руссо отрицал то же, что и энциклопедисты, однако у него совершенно иной стиль. Он чужд насмешке и скептицизму и – по-своему – гораздо более «идеалистичен». Причиной человеческих страданий Руссо считал культуру, идеалом же для него была природа. Поэтому в образовании он был врагом собственно образовательно-культурного элемента. В «Рассуждении о науках и искусствах» (1750), получившем премию Дижонской академии, Руссо обличает их как порождение человеческой гордыни.
Титульный лист романа «Эмиль, или О воспитании» Жана-Жака Руссо. Фото: общественное достояниеОсновы педагогики Руссо – природа и свобода. В 1749 году на вопрос Дижонской академии, способствовали ли достижения науки и искусства улучшению нравов, Руссо ответил педагогическим трактатом. Ответ этот был категорично отрицательным. Добродетель, по мнению Руссо, исчезает прямо пропорционально росту просвещения.
Чтобы понять, что такое в образовании природа и свобода, посмотрим на им противоположные полюса. Если не прибегать к софизмам, которые предложили бы рассматривать в качестве таковых искусственность и рабство, то это будут культура и дисциплина. Именно от них нам предлагают отказаться. В теории это может быть красиво, но автору неизвестны эффективные образовательные системы, где от этих принципов отказались бы радикально.
Марк Алданов устами Пьера Ламора в романе «Девятое термидора» дал весьма проницательную характеристику Руссо: «Революция гораздо безобразнее войны. В революции все антиэстетично: бой без знамён и без кавалерийских атак; вожди без шпаг и мундиров; грязная толпа без дисциплины, а особенно разливное море слова – и какого скверного, бесстыдного слова: я революционных газет просто не могу читать; каждая их страница мне представляется переложением Руссо, написанным малограмотной горничной… Но сердиться на революцию – всё равно что сердиться на Лиссабонское землетрясение.
– Помилуйте, сударь, чем же виноват Руссо? И я его не люблю, но вы подставляете “зверство” под “естественное состояние”. Это совсем другое, – сказал Штааль и покраснел от гордости.
– Другое? Нет, не другое. Помните, Вольтер шутил, будто ему при чтении Руссо хотелось стать на четвереньки и побежать в лес. Старый циник был совершенно прав. Теперь Франция – сплошной дремучий лес, населённый разбойниками, причём в главной, атаманской берлоге заседают ученики Руссо».
И не случайно поклонником Руссо был один из самых талантливых разрушителей старой русской жизни – Л.Н. Толстой.
Но вернёмся к «Эмилю». Воспитатель должен считаться с путём естественного развития ребёнка. Педагог космополитичен; его воспитанник – прежде всего человек, к какому бы сословью и к какой бы национальности он ни принадлежал. «Всё выходит хорошим из рук Творца; всё портится в руках человека», – такова первая фраза первой книги и отправная точка руссоистской воспитательной мысли. Природа (внутреннее развитие наших сил), вещи (опыт, получаемый из окружающего мира) и люди – вот три слагаемых воспитания. Из них только третья составляющая, которая не должна вступать в противоречие с двумя первыми, в особенности с природой, зависит от воспитателя. Заложенным природой благим наклонностям ребёнка следует позволить развиваться самостоятельно.
Место действия выбирается вдали от города с его пагубным влиянием. Ребёнка нужно отучать от каких бы то ни было привычек. Он должен свободно распоряжаться собой и своими силами. Нельзя допускать, чтобы он добивался желаемого плачем. Ребёнок, если только есть такая возможность, должен помогать себе сам. Тело его следует закалить, ведь слабость – источник всех дурных наклонностей.
Когда ребёнок начинает говорить – с двух до двенадцати лет – начинается второй период воспитания. Руссо не рекомендует запрещать детям то, что вредно, – это стесняет свободу. Лучше ставить детей в такое положение, когда исполнение вредного желания становится физически невозможным. Таких нравственных понятий, как долг, обязанность и послушание, для ребёнка на этом этапе не существуют. Локковскую рекомендацию вести с детьми беседы Руссо отвергает: начинать воспитание с развития разума значит начинать его с конца. Пока есть возможность не развивать ум ребёнка, делать этого и не нужно; правильней «проводить время играючи». Если нельзя изолировать ребёнка от дурных примеров, человеческие страсти описывают ему как тяжкие недуги. Не следует читать детям наставительные проповеди и вместе с тем ставить их в ситуацию, в которой лгать было бы выгодно. Дети в состоянии усвоить лишь одно – отрицательное – нравственное правило: не делай другому зла!
Портрет Жана-Жака Руссо кисти Мориса Кантена де Латура. Фото: Musée Antoine-LécuyerС ребёнком обращаются как с ребёнком, а не как с гением или дураком. Его образование начинают с изучения языков и дают только набор слов. Руссо выступает против обучения чтению: на двенадцатом году жизни Эмиль не должен знать, что такое книга, ибо чтение – бич детства. Не следует усаживать ребёнка за ученье раньше пятнадцати лет. Однако как раз читать и писать он может научиться по своей охоте и раньше – фактически до десятилетнего возраста. Воспитатель стоит перед сложной задачей: путём невмешательства развить ловкость, физические силы и ум ребёнка. Большое внимание следует уделять работе органов чувств.
Следующий период наступает, когда Эмилю – двенадцать-пятнадцать лет. Это, собственно, и есть время учения. Чем заниматься в этом возрасте, ребёнку подсказывает любопытство. Чтобы его насытить, ребёнку показывают простейшие предметы: знакомство с географией начинается с исследования виллы отца, астрономию изучают, наблюдая закат. Внимание ребёнка направляют лишь на то, что полезно в настоящий момент. Не следует учить его тому, что может пригодиться в будущем. Настольная книга Эмиля – «Робинзон Крузо». Теобальд Циглер не без иронии отмечает: «Одно ремесло, а именно столярное, Эмиль должен, конечно, изучить основательно, отчасти для того, чтобы освободиться от предрассудков, а также и для того, чтобы самому зарабатывать хлеб в грядущий период революции. В этом пункте Руссо оказался настоящим пророком, предвещавшим близкую бурю… Тридцать лет спустя для многих эмигрантов было бы весьма полезно, если бы они в этом отношении были воспитаны по Руссо». От чувственных восприятий ребёнок переходит к суждениям.
Опасный период – с шестнадцати лет до женитьбы. У юноши пробуждаются страсти. К этому времени юноша, ничего ещё не знающий о морали, уже должен иметь представление о самом себе. В нём следует развить сострадание и уважение к людям. Отвечать на вопросы пробуждённого полового любопытства следует правдиво и просто, при этом всячески сдерживать интерес юноши. С людьми его должна познакомить история. Однако воспитатель лишь пересказывает факты – юноша сам делает выводы и расставляет оценки. «Следует оставить в стороне историю нашего времени – не только потому, что она утеряла всякую своеобразность и что люди нашего времени все похожи друг на друга, но и оттого, что наши историки ставят себе единственной целью – блистать». Историю рекомендуется изучать древнюю, лучше всего – по биографиям Плутарха. Здесь, как мы видим, Руссо высказывается против воспитания по катехизису и знакомства с одобренными религией истинами.
Отдельная книга посвящена женскому воспитанию. Девочка, как того требует женская природа, первым делом должна научиться рукодельничать. Главная добродетель женщины – кротость. Женщина должна нравиться. Сама она не может составить верное представление о религии и поэтому должна исповедовать веру своей матери или мужа. Исходя из этого, девушек целесообразно рано выводить в свет: для них это открытая книга. В финале романа Эмиль становится отцом, и гувернёрское воспитание самоупраздняется: родитель, который в состоянии самостоятельно воспитывать своих детей, создан. Резюмируя педагогическую доктрину Руссо и отмечая соседство глубины прозрений с жалкими заблуждениями и увлечениями, Т. Циглер пишет: «Видеть и уважать в ребёнке ребёнка – вот что было совершенно новым и великим» (с. 268).
Выход в свет «Эмиля» почти совпал с серией политических переворотов в России. Екатерина II, лояльно относившаяся к умеренным энциклопедистам, делавшим ставку на просвещённого монарха-философа, испытывает к Руссо сильную неприязнь. Она запрещает привозить «Эмиля» в Россию. Из-за него, полагает императрица, так дурно воспитан датский принц. Вот что она пишет г-же Бьелке: «Когда молодые люди делают глупости, в этом нет ничего необыкновенного, но когда всюду встречаются следы дурного сердца, – легко рождается отсюда общественное негодование. Признаюсь, я очень этим огорчена. Особенно не люблю я Эмильевского воспитания: – не так думали в наше доброе старое время, а как и между нами есть однако же удавшиеся люди, то я и держусь этого опыта и никогда не подвергну драгоценные отпрыски сомнительным или недоказанным опытам». Сохранился анекдот, рассказанный русским посланником в Пруссии кн. Владимиром Сергеевичем Долгоруким (1717–1803): «Этот князь рассказал мне анекдот, достаточно своеобразный, чтоб его сохранить: „У одного отца семейства, с которым я очень близко знаком, – говорит он, – было шестеро сыновей; нужно было начать воспитание шестого, когда вышел Эмиль Ж.-Ж. Руссо. Отец решил, что лучшее в его положении – следовать урокам женевского философа. Когда воспитание было окончено, отец в отчаянии написал сему знаменитому автору, что, применяя его методу, он сделал из своего последнего сына чудовище и что он просит лекарства, чтобы поправить причинённое зло. Руссо ответил в письме, которое я видел, что, печатая свою книгу, он мог надеяться, что найдутся люди достаточно любопытные, чтоб её купить и даже прочесть; но он даже и вообразить себе не мог, чтоб нашёлся достаточно безумный отец, чтоб ей последовать“». Независимо от фактической достоверности (как всегда в таких случаях сомнительной), история доносит до нас отголоски общественного мнения.
Картина Георга Кристофа Гроота «Царь Петр III и его жена, будущая Екатерина Великая». Фото: Odesa Fine Arts MuseumТаким образом, мы видим, что взгляды Руссо (помним, И.М. Шаден называл их ересью) сталкивались в старой России с достаточно заметным сопротивлением. Одним из самых ярких его проявлений стал перевод книги Иоганна Генриха Самуэля Формея (1711–1797). Приведём несколько отрывков из неё (построена она в виде цитат из Руссо, выделенных курсивом, и примечаний к ним).
2. Анти-Эмиль г. Формея, или Опровержение Руссова образа воспитания и мыслей
Эта книга в России была издана в 1797 году (М., в Университетской типографии, у Ридигера и Клаудия).
В Посвящении императору Павлу переводчик кн. Константин Енгалычев писал: «Книга сия содержит в себе опровержение нелепых, ложных мнений модного писателя, который в очаровательное красноречие завёртывая семена распутства, пленяет молодые, незрелые и слабые умы, заражает их такою язвою, которая издревле опустошала, и ныне опустошает душу, тело, домы, государства».
Формей в предисловии отстаивает религию и нападает на философию – в её новейшем изводе, Руссо не называя и, по-видимому, не только его имея в виду. Дальше книга составлена в виде примечаний к тезисам Руссо. Некоторые из них мы приведём ниже.
***
От бесконечных времян крик только один на установление (воспитания).
Г. Р. один только находится, до которого дошел оный крик. Находят недостатки в разных планах воспитания, понеже в человеческих делах ничего нет совершенного; однакож между тем, вообще говоря, воспитание на хорошей находится ноге, на которой Г. Р. мог бы оное по чистой совести оставить, по тому наипаче, что хотел он Эмилями только заменить обыкновенных питомцев.
***
Избирать надобно, или человеком воспитывать, или гражданином; понеже вдруг не можно тем и другим сделать.
Что точно совсем противное. Ежели не делают гражданином, делая человеком, то человека уродом делают, отвращают его от предопределения его. Натура или природа не иное что есть, как способность получать общежитные наставления; обращая ее, преклоняя в другую сторону, превращают ее, разрушают.
***
Всякий патриот жесток к иностранцам.
Так, с предрассудками патриот, ложные имеющий понятия о побуждениях, к отечеству его привязывающих, и оные противоположными почитающий тем, кои к другим человекам привязывать его долженствуют. Но истинный патриот есть просвещенный человек, всем своим должностям наставленный и внимательный в исполнении оных точно сообразно их зависимости.
***
Надлежало бы – натурального познать человека.
Без прекословия; но познание сие может только и долженствует служить к образованию общежитного человека.
***
Вся наша мудрость в рабских состоит предрассудках; все наши обычаи токмо подданство, мука и принуждение. В рабстве рождается общественный человек, живет и умирает; по рождении зашивают его в пелены, по смерти во гробе загвазживают; доколе фигуру человеческую сохраняет, окован бывает установлениями вашими. Сказывают, что многие повивальные бабки, стискивая голову новорожденных младенцев, думают дать ей приличнее форму, и терпимо оное. По образу Творца существа нашего головы наши были бы дурны: надобны нам оные внешно повивальными бабками, а внутренно философами образованные.
Вот одно из тех мест, кои легкомысленных или неосновательных читателей обмирать от удивления заставляют. Не было никогда однако же жалостнее восклицания, и подозревать будут, что или повивальная бабка, в мир Г. Р. принимавшая, весьма странно образовала голову его, или философия, так по крайней мере ныне именуемая, причинила в оной странные видопременения. Может ли не знать Г. Р., что мягкая младенцов голова во время муки, наипаче при трудных родах, терпит давление, которое пременяет начальную форму, ту, которая происходит от Творца существа нашего, и что повивальная бабка возстановляет токмо оную первую форму? Пелёнки равномернож хорошие имеют причины, а общественные установления ещё лучшие. Самые искуснейшие и разумнейшие из врачей, кои одобрили и одобряют употребляемые при родах средства, более достойны веры, нежели сочинитель наш, которому сии материи совсем посторонни…
***
Науки, художества, философия и нравы, кои раждает Европа, не замедлят сделать из неё пустыню. Зверьми населена она будет; немного переменит жителей.
Все европейцы, современники сочинителевы, могут весьма его благодарить. Но ежели они звери, то не хищный ли он волк?
***
Всегда страданий более, нежели услаждений; вот общее для всех различие.
Сие-то отрицаю я. В жизни добра более, нежели зла, когда на целое число времян, лет и людей разделится. Но почитать можно себя нещастным, не будучи нещастным; и таковым сделать себя можно, средства к избежанию оного имея…
***
Сколько государей сокрушаются о потере земли, которой никогда они не видели? Сколько купцов кричать заставить можно в Париже, коснувшись только Индии?
Остро сие, и справедливо до некоторой степени. Но государь, которого лишают отдаленных провинций, имеет причину с болезнию смотреть на умаление власти своей… Купец оный, ежели весьма крепко коснулись его в Индии, скоро банкрутом сделается в Париже, и сие сделает остаток жизни его тягостным. Естьли скажут: для чего купцом быть? то, для чего общества? Для чего неравные состояния и нужды, соединенные с оными состояниями? Будьте государями; будьте купцами; чувствуйте, как благоразумные люди, нещастие свое и потери: и получите из сих положений гораздо лучшую часть, нежели из одинакой жизни, из дикого состояния.
***
О человек! во внутренности своей бытие свое заключи, и не будешь более нещастен.
О человек! во внутренности своей бытие свое заключи, и не будешь более щастлив. Второе сие предложение справедливее первого. Г. Р. непрестанно смешивает злоупотребление вещей с употреблением оных.
***
Ежели нет науки без слов, то нет учения удобного для младенцев.
Ежели нет науки без слов, то нет ни одной, которой бы не можно было научить младенца, только бы хорошо поступали, и наипаче нужные степени наблюдая. Истинная наука средину содержит между педантством последних веков и болтаньем философским нынешнего.
***
Наиудобнейший способ управлять младенцами есть за рот вести их.
Здесь сочинитель в аксиому приводит то, что два или три раза в сем сочинении в действие произвел, а в других предложил. Думаю, в последствии весьма трудно будет за голову, за мозг вести тех, коих сначала и обыкновенно за рот, за обжирство вести будут. Правда, Эмиля едва ли можно за другие стороны взять; и вот для чего не должно воспитывать Эмилей.
***
Не в том дело, чтоб учить его наукам; но чтоб вкус дать ему любить оные и способы учиться оным, когда вкус сей раскроется лучше.
Какой без предмета вкус и без принаравливания или употребления способ, который приобретают и который до другого времени в запасе имеют. Не противоречие ли то? не химера ли?
***
Что б ни случилось, бросайте все, прежде нежели скучает.
Сие правило хорошо, но предосторожностей и оговорок требует. Натурально легкомыслие младенцов, недостаток навыка, заставит их находить несколько скучными первые уроки. Ежели охоте их предоставится окончание оных, то почти как скоро начаты будут, фантазия сия возрастать будет, и никогда не можно будет наслаждаться оными. Напротив, когда два или три раза поневолены бывают, то в один урок образуются в потребное внимание, и потом все полным шагом идет.
***
Наипаче пирожник для глаз его есть весьма важный человек; за последнего конфетчика отдал бы он всю Академию Наук.
Ничего не знает Эмиль, но в возмездие весьма великой он прожора, и притом великой лакомка. Пирожки и конфекты! Об заклад бьюсь, что воспитатель любит их, иначе не заставлял бы воспитанника любить их.
***
В небеса прыгнули мы, время измерили, законы натуры собрали, целой остров пробежали.
Скоро сказано, но сделано не так скоро. Много лет, веков может быть провели бы с Эмилями, прежде нежели путем сим, которому наставник их следует, привели бы их к оной точке.
***
Не видите ли, что, стараясь его исключительно для одного состояния образовать, бесполезным делаете его для всякого другого?
Не видите ли, что стараясь ко всем состояниям сделать его способным, делаете его неспособным утвердиться ни в одном? Впрочем всеобщая оная способность есть токмо химерическая мысль.
***
Такой-то барабан слышит и почитает себя генералом; такой-то строение видит и хочет архитектором быть. Всякой искушается ремеслом, которое видит он производимым, когда почитает уважаемым оное.
Справедливо примечание сие и ежедневным опытом утверждается… Великое есть искусство открывать, к чему способны младенцы или воспитанники порученные. Склонность их не судит ни о чем; простое указание она. Не должно соглашаться на то, что могут они предпринять, разве когда способность их с желанием согласуется. Сами они не судьи праведные оной способности, и по нещастию большая часть отцов и матерей в рассуждении оного не больше их просвещены. От сего-то столько безместных людей.
***
В пятнадцать лет не знал он (Эмиль), имеет ли он душу, и может быть в осмнадцать лет еще не время учиться оному; ибо ежели учиться будет оному скорее, нежели надобно, опасности подвергнется никогда не знать оного.
Кто не знает, имеет ли он душу, не может думать о преимуществах оной души, о предопределении ее и о должностях, кои исполнять должен он относительно оного предопределения. Сколько потерянного времени в жизни столь уже короткой, в жизни, которой совершенно всей требует от нас Бог, в жизни, которой начатки наипаче приятны Ему! Воспоминай о Творце своем во дни юности твоей. Сия заповедь несравненно драгоценнее всех химер опровергаемого нами сочинения.
Ну и, закончив цитирование, спросим себя: а разве мало в нашем сознании осталось руссоистских установок, разрушительных для нашего образования?
