Текст и фото: Дмитрий ЕрмаковВ 2009 году ижорский язык был включен ЮНЕСКО в Атлас исчезающих языков мира. Но кто такие ижоры? А водь, которая вместе с ижорой упоминалась в старинных летописях? Сейчас мало кто помнит, что такие народы существуют, что они живут на территории России и относятся к финно-угорской семье. Под угрозой не только национальная идентичность названных народов – даже территория их проживания. А дом для ижора или вожанина – это всё, как говорят они сами.
Сегодня ижорскую и водскую речь можно услышать на Сойкинском полуострове (Сойккола – на языке местных), что на южном берегу Финского залива. Да и то большинство жителей, особенно молодые, уже говорят только по-русски. Перепись населения в 2010 году в России насчитала 276 ижор и 64 вожанина. Разумеется, реальные цифры больше, поскольку многие люди предпочитают записываться русскими («так проще жить») или вовсе не идентифицируют себя с коренным населением. По оценкам местных исследователей, ижор в России около тысячи человек, вожан – несколько сотен.
Однако ещё 100 лет назад всё было иначе. Причём прежние конфликты и войны, передел территории между русскими и шведами особенно не сказались на численности населения.
Во время ревизии 1732 года в Ингерманландии было 14,5 тысячи «старожилов ижорян», а в 1926-м – 16 тысяч. С водью, правда, немного иная картина: они ещё при Российской империи ассимилировались ижорами и славянами. Та же перепись 1926-го насчитала 705 вожан в СССР, из них 694 человека жили в РСФСР.
В 1990-е годы поднялась волна интереса людей к своим корням и финно-угорской культуре, в 2005 году появилась ижорская община. Люди стали заново осознавать, что у них есть традиция, есть своя территория. Начали изучать историю, книги, семейные архивы. Но возник этот интерес под влиянием недружественной среды: с начала тех же 90-х на Сойкинском полуострове идёт строительство и развитие порта Усть-Луга. На почти нетронутую ранее природу стала наступать «техногенка», берег во многих местах закрыт портовыми терминалами, и всё это напоминает сюжет фильма «Аватар». Люди, исконно жившие морем, фактически лишены доступа к нему.
Объективно есть что сказать и в защиту госчиновников. Мысль о строительстве порта витала ещё с 1950-х: в Усть-Луге есть подходящая глубокая гавань. Она была вырыта искусственно для переноса туда основной базы Балтийского флота перед Второй мировой войной. Строился военный город Кронштадт-2. Но Гитлер напал раньше, чем проект был завершён, и Красная Армия при отступлении взорвала базу, чтобы не досталась врагу. А гавань осталась.
В послевоенное время местные о планах высокого начальства ничего не знали. Да и планы были на время позабыты. На месте Кронштадта-2 возник крупный рыболовецкий колхоз «Балтика», которым управляли местные ижорцы, причём эффективность производства была так велика, что основная часть населения полуострова получила там рабочие места и жила – по меркам страны – очень зажиточно. Но после развала СССР колхоз закрылся, а в 1993 году началось строительство порта.
Сейчас в Усть-Луге 14 терминалов, и продолжают появляться новые. Какой величины достигнет размах строительства – непонятно. Управляющая компания «Усть-Луга» планировала строить на Сойккола город, который уничтожил бы все местные деревни, но в итоге было решено, что эта идея неэффективна. Тем не менее наступление порта пугает население. Так, заявляется, что вторым этапом строительства порта станет «комплексное развитие прилегающей к порту территории». Вместе с этим ОАО «Минерально-химическая компания ЕвроХим» сообщила о планах строительства терминала по перевалке минеральных удобрений. А в администрации Кингисеппского муниципального района находится несколько заявок на предоставление земельных участков под строительство, в том числе химических заводов. «С одной стороны от наших домов порт, с другой будут заводы, нас фактически гонят отсюда», – говорят местные.
Строительство железной дороги к порту Усть-Луга, у села Вистино. Оранжевые самосвалы уже стали привычной частью пейзажа, но по-прежнему раздражают местных жителей. Фото: Дмитрий ЕрмаковЖителей также беспокоит, что расширение порта может уничтожить деревни Краколье и Лужицы, последние места компактного проживания води. Управляющая компания, правда, заявляет, что планов по развитию порта на юг нет и деревни сноситься не будут.
Так или иначе, но местные говорят о катастрофе – как экологической (идёт очевидное загрязнение залива, выбросы вредных веществ в воздух и так далее), так и социокультурной. Металлическая громада порта, заслонившая от морского народа почти весь берег, никак не вписывается в картину их мира, пронизанного любовью к природе и родным местам (здесь до сих пор у многих домов даже нет заборов). Хотя все прекрасно понимают, что Сойккола никогда не будет прежней, надеются, однако, что дело не дойдёт до строительства химкомбинатов и полного экологического Мордора.
Кроме эстетического аспекта нелюбви ижор и вожан (да и русского коренного населения) к «Усть-Луге» есть ещё и сугубо практический. Был колхоз, была работа. И когда на руинах «Балтики» возникли терминалы, оставшийся не при делах местный люд рассчитывал, что получит рабочие места. Но порт и рыбхоз – вещи разные, и большинство желающих просто не подошло по специальности. Хотя есть мнение, что руководство порта не очень приветствует в своём штате местных жителей, поскольку те не раз публично выражали недовольство фактом строительства.
Так или иначе, для ижора и вожанина главное – это дом, а дом финно-угров – это природа. Если местным придётся покидать родину из-за техногенно-химической агрессии – скорее всего, двумя народами в истории современной России станет меньше.
Местные жители, ижора и вожане, рассказали о том, что такое для них родина и что они думают о происходящем.
Зоя Маханева, деревни Валяницы
Фото: Дмитрий Ермаков– У меня на работе главбух была финка. И по молодости меня очень злило: она на тебя посмотрит медленно, выслушает, потом ещё раз посмотрит, потом даст ответ. Мы ей: почему так? Она: мне нужно всё сначала перевести на финский, потом на финском сформировать ответ, потом на русском дать перевод. И вот сейчас я ловлю себя на мысли, что ижорский перевод – синхронный – в голове всегда присутствует. Правда, я не вполне владею языком: понимаю, но опыта разговорного нет. Папа был коммунистом, мы всегда тогда «были русские», не приветствовалось. Но даже тогда сестры переступали порог и переходили на свой язык. И я всё-таки ощущаю, что в душе я не русская, а ижорка. В Финляндии иду, слышу их речь – как бальзам на душу, здесь-то уже не говорят по-ижорски. Больше всего сожалею о том, что не знаю язык.
Потом эта же финка спросила: если у тебя ижорские корни, почему до сих пор не в Финляндии? Но почему я должна быть в Финляндии? Родилась я здесь. Думаю, у ижоры крепкие семейные традиции. Так принято – терпеть. Если бы семья у меня была не на первом месте, я иначе прожила бы жизнь, включила бы свой эгоизм. И благодаря этому же чувству рода многие вернулись из Сибири.
Что касается моих ровесников или тех, кто тех постарше, – многие недавно вернулись сюда, кто из Петербурга, кто из Кронштадта. Но другие ижорцы разъехались по миру. У бабушки моей было 15 детей, поэтому родственники у нас по всему миру, и даже в Австралии.
Наташа Маханева (дочь Зои), деревня Валяницы:
– Вот говорят: мы русские. А я ижорка, и у меня всегда было это ощущение. Это с детства пришло: бабушка говорила на ижорском, и я слышала язык. Я его не знаю, но мы ощущали, что здесь наше особое место. Я жила в Питере, но все каникулы проводила здесь. Дом, лес, тянет в Сойкино к церкви, на залив езжу фотографировать закаты. На чердаке у меня стоит прялка. Брат занимается рыбалкой, и я знаю, что он так продолжает дело рода ижорского. Потому что он ходит в то же море, ловит ту же рыбу. То есть мы продолжаем эти традиции, приезжаем сюда, смотрим на то же море, ковыряемся в этой же земле. Мы гордимся тем, что мы не такие, как все. Здесь раздолье, здесь нет заборов под два метра.
Любовь Пригаро, деревня Ручьи
– Ничто не может быть лучше родины, это то, что с тобой было всегда, есть и будет. Отношение к моему дому, к сойкинской земле не может измениться. Я уезжала учиться в Ленинград, но тогда здесь был завод, строилось жильё, детские сады, многие одногодки жили здесь, и тогда у нас были надежды на лучшее.
Ощущение огромной потери. То, что сделано с экологией, природой, душами людей, невосполнимо. Даже если бы сейчас стройка остановилась, раны земли заживали бы очень много лет, при нашей жизни точно не заживут. То, что с нами делают, безнравственно. Сейчас не пахнет морем, и когда ветер дует с порта, скорее хочется забраться домой. А будет комплекс по перевалке минеральных удобрений – ещё хуже.
Не так много людей осталось, которые что-то делают, пытаются защищать свои права. Есть люди неравнодушные, которые думают, как я. Неважно, русские они или ижора. Это касается всех. Но не все они пытаются что-то делать. Кто-то может и высказаться на собрании, но вообще ситуация напоминает роман Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Нас не заливают и не выселяют, но сейчас это борьба за выживание. Я считаю, что даже семей таких крепких, как раньше, сейчас нет здесь, потому что у людей нет надежды.
Владимир Андреев, деревня Косколово
Фото: Дмитрий Ермаков– Я не чисто ижорец: отец новгородский, но корни здесь очень давние. Тут русские и ижора жили вместе, и дело не в том, что ижорец или нет, а любого человека тянет к родине, большой или маленькой.
Родное место – это самое дорогое, что у меня есть. Это дом ещё моих прадедов. Довоенных домов остались единицы, всё было сожжено немцами. Я много работал в городе, но жить там не хочу.
Работаю егерем, отец был охотником, лес для меня – самое главное в жизни. Море – тоже важная часть: все мои одногодки прошли через море, не то чтобы просто рыбачили, они профессионально работали. Это был один из главных источников жизни. А сейчас и документы сложно оформить на рыбалку, и в финансовом отношении всё непросто. И с лесом всё печально. У наших младших братьев-зверей отобраны огромные территории. Карьеры, вырубки всевозможные. Если бы не мы, то леса рядом уже не было. Мне не раз обещали и башку пробить, и дом сжечь.
Дорогу построили хорошую, красивую. Но о людях немножко не подумали. Я выезжаю, а чтобы в деревню вернуться, нужно сделать 10 километров лишних. И нет переходов для зверья. Мне по долгу службы приходится выезжать на аварии, которые произошли с животными. Гибнут лоси, кабаны, даже медведи.
Снег – чёрный, запахи со стороны порта – химия какая-то. Птицы мелкие в этом году пропали, зерно насыпано – лежит, а их нет.
Страх. Каждый сам за себя. В народе ещё живёт память о репрессиях. Деда забрали в 37-м прямо из этого дома, а за ту ночь из деревни забрали 17 человек (обвиняли в шпионаже или заговоре против государственного строя: действовала секретная директива об очистке прибрежной полосы от финноязычного населения, подготовка к Зимней войне – ред.). Но дядя всё же воевал в Красной Армии, даже и под Сталинградом стоял.
Александр Рюттери, деревня Косколово
– Родился в Ивангороде, но с детства жил здесь: мать отсюда, а отец, ингерманландский финн, тоже из этих краев. Я плотник, семья в Кингисеппе, для жены здесь работы нет. Но не хочу уезжать туда насовсем. Здесь моя родина, я прирос настолько, что потом работал в Нарве, но всё время ездил сюда. А когда началась «перестройка» и все предприятия закрылись, всё бросил и вернулся.
Родина – это море, лес. Меня сюда тянет необъяснимой тягой. Даже сейчас, когда здесь некомфортно жить, я дом поставил новый, младшего сына сюда вожу. В Нарве я всегда скучал. По воздуху моря. Я рыбак. Пойдёшь раньше подышишь морем – и зарядился энергией, а сейчас у нас это отобрали. К морю не пройти.
Поплавки и грузила в доме жителя полуострова, местные не теряют связи с морем. Фото: Дмитрий ЕрмаковСлава Богу, хоть речка ещё бежит. История с портом отобрала у меня не один год жизни, так я переживал. Здесь особенный микроклимат, были редкие растения, все ручьи лососевые. Лебединое место было здесь. И Густов, губернатор Ленобласти, бил себя в грудь: добьюсь, чтобы эти лебеди остались такими же белыми. А сейчас их вообще нет.
Загубленный край. Я мечтал, чтобы здесь зону курортную открыли. Природа – это жизнь человеческая. Все эти слова красивые я слышал: «Порт нужен стране». Но не стране, а определённым личностям.
Наталья Баула, село Вистино
Фото: Дмитрий Ермаков– Дед по маме был в 37-м расстрелян, он был ижором. А отец русский. Тоже отсидел ни за что. Маме приходилось ходить в море, чтобы детей кормить, и она такая не одна была. Меня она родила в 45 лет. Трудное было время, столько людей погибло ни за что, многих раскулачили тоже ни за что, подогнали под статью.
Одно время я собиралась переехать в Петербург, училась там, но приезжала почти каждый выходной сюда. И в Приморском крае предлагали работать, но я отказалась. Но после что-то засомневалась, что нужно перебираться в Питер, а потом замуж вышла, и муж сказал: нет, остаёмся в деревне. Да и родители были уже старенькие, потому что мама меня родила в 45. Поэтому я никуда не уехала.
Море у Сойкинского полуострова. Фото: Дмитрий ЕрмаковЛес, дом, море – это всё для меня. Хотя отношение к нам – сами видите, какое. И экология, и даже прямые рейсовые автобусы отменяют. Комфортных условий проживания нет, кроме того, что есть магазины. Это неуважение к людям. Но надежда остаётся, душа-то всё равно есть у человека, у земли тоже.
Женя Орел, село Вистино
Фото: Дмитрий Ермаков– Наверное, на генном уровне тяга к морю, каждые выходные с мужем ходим на рыбалку. Не важен результат: будет клёв или нет. Если построят забор? Будем всё равно ходить, зону рекреации оставили же для нас. Хотя это буквально несколько сот метров. Смотришь план застройки нашего берега, грустно становится. Нам всё время пытаются внушить, что это порт мирового значения, что он необходим России, но кому из нас он нужен? И всё-таки будущее детей связываем с этой землёй. Даже участок купили. Возможно, будем дом строить.
Владимир Ефимов, деревня Горки
Фото: Дмитрий Ермаков– Все мои родители ижоры, и нет у меня предков, которые были не из этих краёв. Допускаю, что я ижор на сто процентов.
Когда после войны ижор вывозили в другие части СССР, люди начали сюда потихоньку возвращаться, легально и нелегально. Некоторых по нескольку раз высылали, но они опять приходили. Тяга к корням, к месту есть у любого народа. У нас эту силу притяжения я объясняю так: ижора не кочевой народ, мы здесь всегда жили. Для нас странно жить где-то в другом месте. И обидно, что после войны нас выселяли, не было у нас фактов предательства.
Я немножко поздновато стал осознавать то, что происходит здесь с морем: долго жил в Петербурге другой жизнью. Море мы теперь только видим с горы и летом на пляже, жизнь наша больше с морем не связана. Те бригады, которые у нас остались, – это около 20 человек, которые со временем тоже перестанут этим заниматься. Экология плохая, рыбы становится мало, государство вряд ли построит тут новый рыбзавод – ему это не нужно.
Молодёжь уезжает. Никакого будущего здесь нет. К 2030 году здесь обещают 50 химпроизводств. Весь полуостров будет ими застроен. И всё. Мы что-то пытались сделать, но что мы можем? С государством бороться – это что писать против ветра. Местные старожилы умрут, и на этом деревни прекратят свои существование, а потом уедут и дачники, когда поймут, какая здесь экология. Не будет ни ижор, ни деревень. Власть этого и ждёт – когда уйдут последние могикане.
Марина Ильина, деревня Лужицы:
Фото: Дмитрий Ермаков– Я по национальности вожанка, но я это осознала не сразу. То есть я знала с детства, кто я, но водский язык в семье был бытовой, я в детстве и не думала, что бывает как-то иначе. Лет 40 назад у нас в деревне можно было спокойно услышать водскую речь. И сейчас вожанкой я ощутила себя потому, что в детстве это было заложено, зрело и взросло.
Я думаю, что принадлежность к народу – это система ценностей. Отношение к окружающему миру, земле, людям, природе. Ощущение добрососедства и дружества, чего сейчас не хватает.
Быть вожанкой сейчас – это работа и труд колоссальные. Рассказывать людям нужно постоянно, что такой народ есть и его надо уважать. Работа над собой, потому что на каком-то этапе устаёшь. Вожан, конечно, намного больше, чем записанные в 2010 году 64 человека. Перепись была своеобразной, к нам лично не приходили. Опять же, тех людей, которые скажут «я вожанин», немного. Им проще сказать, что они русские. Бабушка, говорившая на водском языке, научившая меня водским стихам и считалкам, говорила: вы русские. И я помню её интонацию: так проще жить. Раньше так проще было сделать карьеру. И были люди, которые для того, чтобы получить должность, были вынуждены менять паспорт, записываться русскими. Сейчас такого нет, но есть какое-то психологическое состояние. Нас настолько мало, что проще быть в социуме и не выделяться.
В этой стране двойные стандарты. Я работаю по зову души, но меня поддерживают всего 4–5 человек, причём все уже в возрасте.
Самое главное для меня, чтобы сохранилось то отношение к природе, воздуху, земле, когда вожане понимали себя ниточкой мироздания в общей картине. Потому что любая агрессия для меня воспринимается как личная беда. Пилят дерево – мне плохо. Постоянная депрессия, хочется сбежать отсюда. Но тут есть кладбище, которому точно 500 лет, потому что деревне 500 лет, и все мои лежат там, кроме тех, что в море.
Татьяна Шелудько и Влада Детятьева, село Вистино
Татьяна: Отец у меня русский, из Орловской области. Влюбился, женился и жил здесь, здесь и похоронен. Моя мама ижорка. Раньше, когда молодая была, не задумывалась, какая у меня национальность. А сейчас я ижорка, для меня это всё. Я даже в драку готова лезть, если кто-то оскорбляет мой народ. С годами люди здесь стали больше уделять внимание корням – больше информации стало. Это связь с семьёй и с историей. Всё-таки людей отсюда и угоняли, и всякое было, а они всё равно хотели домой. Не владею, к сожалению, языком. Поколение, которое испытало репрессии, ограждало своих детей от ижорскости.
Страшно сейчас, не хотим мы этого всего. Изначально не было смысла бороться. Вы знаете, сколько мы писем писали? Нам придётся здесь доживать. А что нашим детям, внукам? Улыбаюсь, ну а что – плакать?
Влада: Живу, учусь здесь. Считаю важным сохранять традиции среди родных и близких. Это какая-то связь с предками. Нужно помнить быт, который раньше здесь был и со временем уходит от нас, что весьма печально, ведь многое знаю только по рассказам и не видела. Это любовь, которую объяснить сложно.
Я бы согласилась куда-то переехать из-за учёбы, но в любом случае стала бы приезжать сюда. Помогать всем здесь. Когда у меня будут дети, хочу, чтобы они жили здесь или хотя бы знали, откуда я и какие были наши обычаи.
Не видела, как было без порта, но не хочу, чтобы он всё занял. Хочу, чтобы осталось всё как есть.
Галина Мателега, деревня Ручьи
Фото: Дмитрий Ермаков– Я даже не представляю, куда отсюда уезжать. Куда бы я ни поехала, дольше месяца находиться не могу. Такова наша ижорская внутренняя натура. Вот пример: у меня тетя жила в Таллине, квартира у неё, она была большим партийным работником. Но она говорила: меня всегда тянуло домой. И она вернулась сюда, построила маленький домик и живёт здесь.
Молодёжь уже не так держится корней, но такой период был в 90-е, с работой было не очень хорошо, и люди обосновались на других местах, построили новые дома. Но сейчас многие, как я, остаются здесь, несмотря на обстановку. Да, это не родовой дом, мы с мужем построили его в 80-е, но сделали это своими руками, и даже после смерти мужа не хочу уезжать. Квартиры и удобства мне не нужны, я проживу так.
Коврик из старых рыболовных сетей в доме местных жителей. Фото: Дмитрий ЕрмаковЯ очень люблю эту природу и море. Пусть не купаться, просто гулять, а душа-то, наверное, живёт в родительском доме, откуда был очень красивый вид на море, на острова.
Романтика осталась в воспоминаниях, внутри нас, а сейчас мы живём в реальном мире. Сколько раз между своими разговариваем, что дальше будет, и приходим к выводу: главное – не унывать. Любоваться тем, что остаётся: скоро весна придёт, всё расцветёт. То, что мы здесь остаёмся, – это ещё и протест.
Валентина Зубец, деревня Логи
Фото: Дмитрий Ермаков
– Отец ижор, мама финка. Старший брат до 6 лет не знал русского языка. В паспорте у него была национальность «ижор», в армии спрашивали: ижор – это что? Приходилось объяснять. А сейчас мы все русские. Но я ижорка. Я общалась с финнами, неплохо понимаю язык. В детстве мы говорили на ижорском и ездили в Эстонию к маминым родственникам, там говорили по-фински.
Меня тянет к морю. Оно для меня всегда много значило, потому что папа был рыбаком. Тогда можно было работать не только на колхоз, но и на себя: я помню все эти сетки, мы с мамой ходили, ставили сетки. Нас, ижор, финны и называли kala kurvista – душители рыбы. Наш народ всегда жил морем, люди подолгу ходили на промысел, с санями. Мы никогда не говорили «залив», для нас это всегда было море, слово «залив» потом пришло из Питера, где его морем не считают.
Для нас даже в плохую погоду пройтись по берегу или хотя бы с холма на море посмотреть – это ритуал. Средиземное, Чёрное – не такие. Они горькие, тёплые. Наше море ты воспринимаешь всей душой. Там ты просто отдохнул – и всё, а здесь нечто большее. У нас оно шумит совершенно по-другому, волной по душе. Море для ижор даже важнее земли. К счастью, у нас в деревне берег ещё открыт. Ну как у морского народа можно отнимать море? Меня муж уговаривает уехать в Карелию, мне там нравится, но уезжать отсюда не стану.
Дмитрий Харакка-Зайцев, деревня Ручьи
– У человека может быть много предков разных: и ижорские, и белорусские, и литовские, и удмуртские, но человек для себя принял решение – и душа его больше склонилась к культуре вот этого конкретного народа. Значит, у него вот этот ген, эти корни проснулись.
Сойккола – наш дом. Я этот дом буду охранять. Ни у кого не возникает желания осудить человека, который стоит на страже своей родины. Кто осуждает советских солдат, что они убивали врага? Мы не делаем ничего плохого.
У нас, к сожалению, не действуют нормы для коренных народов, территория не включена в список территорий проживания и хозяйствования коренных народов. Иначе нам было бы легче отстаивать свои права, в том числе и на использование природных ресурсов, а также строительство на нашей территории.
Для меня как для ижора несправедливым априори всегда будет, когда посягают на наши ценности (не имущественные). Когда я встречался с одним из инвесторов, он задал вопрос: «Вы просто не хотите видеть из окна трубы?». Я ему: «Нет, вы очень поверхностно рассуждаете. Я не хочу иди на берег, потому что не хочу испытывать страдания, видя то, что там сейчас». Многие люди говорят, что им стало сложно ездить из Кингиссепа в Усть-Лугу вдоль берега, потому что это причиняет им боль.
Не нужно даже никакого пикника или купания, просто руки к воде приложишь. Море – наша неотъемлемая часть. Ты знаешь его историю, что на берегу происходило. Это как член семьи. Осенью, когда шторм идёт по дну, море как кофе. Если я утону здесь, я утону абсолютно счастливым человеком. Мы с этим морем на одной волне, нам не нужно ни озеро, ни река, только оно.
