Увязать меж собой Олимпиаду и религиозный символизм – жест, который напрашивался давно. Достаточно вспомнить античное происхождение Игр: самая их суть состояла в том, чтобы выявить среди современников чемпиона, угодного самому Зевсу. Игры вообще являлись одним из наиболее ярких выражений национального культа Зевса, и в таковом качестве были столько же спортивным состязанием, сколько и богослужебной практикой.
Рудименты религиозного отношения к содержанию Игр обнаруживаются и в современной их истории. Так, олимпийская идеология завязана на культе интернационализма, дружбы народов, а победители Игр по сей день пользуются у себя на родине почетом, достойным самих богов.
Никуда не делась и сугубо «сакральное» измерение. В древней Греции на время Олимпийских игр между враждующими сторонами заключалось «священное перемирие»: профанное время, погрязшее в политике и войне, как бы приостанавливало свой ход. Современные Игры наследуют эту функцию, пускай лишь декларативно: дескать, агональная энергия должна реализовываться не на войне, а в состязательном спорте. Так, в качестве реакции на Первую мировую войну организаторы приняли решение во время церемонии открытия выпускать в небо голубей. Это стало доброй традицией, пока в 1988 году часть голубков не залетела прямо в чашу с олимпийским огнем, превратившись из символа мира в сакральную жертву ему. Олимпийский комитет был вынужден отказаться от миротворческой традиции.
Об олимпийском «мире» и интересно поговорить. Можно начать с поверхностного, очевидного: русские спортсмены – именно как русские, т.е. выступающие под русским флагом – в 2024 году не были допущены к выступлению на соревнованиях. Это решение – политическое, и в таковом качестве оно выступает как бы окном, через которое на склоны современной Олимпии заползает война, вспоминая формулу фон Клаузевица.
Это война против традиции как таковой, одним из геополитических символов которой, волей или неволей, сегодня выступает Россия. Как еще можно назвать откровенное богохульство, произошедшее на открытии Игр, этот гимн человекобожию и трансгендеризму?
Весьма остроумно по этому поводу высказался один американский консервативный блогер: «Олимпийский комитет принял решение опорочить Христа, а потом разрешил мужчинам избивать женщин». Если формализовать эту шутку, выцедить из неё мысль, то мы получим нечто парадоксальное: традиция (религиозная, национальная, культурная – любая) сегодня становится синонимом нормальности, адекватности, в то время как пестуемая олимпийским комитетом «новая нормальность» зиждется на полном, безоговорочном отказе от всякой традиции.
Иман Хелиф против Анджелы Карини. Фото: Andy Miah / FlickrВпрочем, у ценностей новой Олимпиады находятся и свои апологеты. Так, публицист Ксения Лученко подчеркивает, что церемония открытия была выполнена именно в духе традиции, но традиции особой, французской, карнавальной:
«И хор отрубленных голов Марии-Антуанетты, и травестийная Тайная вечеря – это абсолютно в традициях классической французской культуры. Ну почитайте же Рабле, а заодно очевидным Бахтиным и карнавальной культурой можно полирнуть. Это очень талантливо, весело и беззлобно сделано».
Осознанно или нет, но Лученко упоминает только об одной стороне карнавальной теории, умалчивая другую. Действительно, карнавал по Бахтину предполагает «травестийность», переворот существующего порядка с ног на голову, выворачивание «обыденности» наизнанку. В карнавальные дни власть имущие, в прочее время обласканные почетом, цинично высмеиваются, а всеми презираемый шут вдруг становится королем.
И вправду велик соблазн истолковать открытие Олимпиады именно таким образом: маргинализированные трансгендеры превращаются в иконы, в объект всеобщего обожания; не зря же, в конце концов, Юлия Кристева носилась с идеями Бахтина по всему академическому миру Франции. И все же именно логика самого Бахтина мешает случиться подобной трактовке. Упомянутая «другая сторона» карнавальной теории говорит о том, что карнавал сам по себе – лишь часть общего диалектического процесса культуры, а значит он немыслим без своего антонима – поста. Собственно, буквальный перевод итальянского слова «сarnevale» – «прощай, мясо», карнавал – это официальный, легитимный способ «налопаться мяса» доотвала, нагуляться, нахохотаться вдоволь перед тем, как развернуться в сторону сдержанности, умеренности, аскетики поста.
Обращаясь к другой концепции Бахтина, маргинальный карнавальный процесс немыслим без «оглядки» на иное, на то, чему карнавал противостоит, что именно он опрокидывает кверху тормашками – без официального, строго иерархизированного порядка, без нормы.
Что же в нынешней Олимпиаде выполняет функцию «нормы», то есть свергаемого силами карнавала официоза? Именно то, что возводится на пьедестал: «новая нормальность», абсолютная и безоговорочная толерантность. Директор по коммуникациям оргкомитета Игр Анн Дескамп сообщает: «Тома Жолли хотел отпраздновать толерантность общества, это были его слова, и, судя по цифрам аудитории, эта цель была достигнута. Если кого-то это оскорбило, нам, конечно, очень жаль». «Очень жаль, что вы не разделяете ценность толерантности и ставите прежде них ретроградные ценности веры» -- вот, что на самом деле хочет сказать госпожа Дескамп.
Итальянские теннисистки Сара Эррани, Джасмин Паолини и российские теннисистки Мирра Андреева и Диана Шнайдер. Фото: Дмитрий Лебедев / КоммерсантъНо толерантность, неотличимая от безразличия, нарушает ключевой механизм работы карнавала – механизм границы между нормой и не-нормой, собственно постом и карнавалом. Как отмечает философ Алиса Загрядская, «на наличии границ, которые можно нарушить, держатся драматизм бунта, творчество и игра. Без запретов юмор перестает быть смешным, а эротизм – эротичным. В свою очередь, устоявшееся «государство карнавала» само становится диктатурой, дидактической «школой порока» имени маркиза Де Сада».
Действительно, порок стал обыденностью, именно «дидактикой», набившей оскомину стариковской пошлостью, которой тоскливо кичатся европейские буржуа. Строго говоря, здесь нет ни вызова, ни провокации, лишь воспроизведение затасканного тропа, который сам порождён всеевропейской скукой и порождает одну лишь скуку. Да и в конце концов, могут ли трансвеститы зваться маргиналами, если их зовут читать детям сказки в детских садах?
Впрочем, упоминание карнавальной теории в контексте Олимпиады всё же может указать нам на нечто важное. В качестве центрального объекта осмеяния выбрали не что-нибудь, а именно христианство, христианскую культуру, не только саму веру, но и живопись, историю. Это значит, что христианство ещё важно – хотя бы на уровне общей мифологической рамки европейской культуры, раз за разом воспроизводимой, которую отдельные её представители пытаются оболгать, но отменить – не в силах.
А ещё это значит, что традиционное христианство продолжает восприниматься культурой либерализма как реальная угроза. Которую нужно обязательно победить до конца, «раздавить гадину».
Так что ставить смертельный диагноз европейскому христианству я бы не торопился. Враг рода человеческого воспринимает его вполне всерьез.
А нам, людям, живущим в России, следует призадуматься над тем, что служит нашей культурно-мифологической рамкой прямо сейчас. Может ли христианство претендовать на эту роль? Читаем ли мы реальность его глазами? Вопрос, как водится, риторический.
