Однако же когда они получают достоинство и вместе с тем оказываются в состоянии, подходящем к блеску их дома, – видно, что их не заботят качества, с которыми они могли бы приобрести славу, занимая должность; они отмечают время своего пребывания на ней угнетением тех людей, чьи слишком уж очевидные заслуги могли бы помрачить их блеск; они разбавляют незнание непреклонным самомнением, которое почти всегда сопровождает незнание, если оно сидит на почетном месте мудрости; оставляют память о небрежном исполнении, присваивают себе право решать и мнят себя способными к тому месту, на котором они находятся; примерно как мнили себя прорицательницами те греческие жены, коль скоро они восседали на дельфийском треножнике. Таким образом они непригодны не только сами по себе, применительно к занимаемому месту, но и распространяют вокруг себя бесплодие и опустошение, обрекая на бесполезность для государства и таланты тех, до которых может досягнуть их не на благо сосредоточенная власть, чтобы оказать свое неблагоприятное влияние. Самые мудрые замыслы, самые благодетельные учреждения находят в них противников, часто из-за недостатка проницательности, из своенравия, очень часто – из непохвального соперничества и постыдной зависти. Они тут видят коня, который сам по себе ленив или вздорен, – как он быстрым шагом идет впереди них и заодно сдерживает благородный пыл бегуна, в чью колесницу он запряжен.
Кто в достаточной мере обладает самоотречением, чтобы отказаться от любых притязаний на ту заслугу, что он был полезен отечеству от собственного имени, от любых притязаний на вознаграждение, тому остается еще один путь – вручить свои соображения этим деспотическим носителям власти и вверить свое счастье их благосклонности. Ставшие теперь их собственностью, эти проекты со всей помпой тщеславия расхваливаются перед лицом правителя; вопрос об осуществлении таких замыслов – не меньше чем вопрос о спасении отечества. И только к нему приложили руку – и тому, кто его придумал, иногда оказывают ту честь, что тайно совещаются с ним на сей предмет, в том случае, когда нужно было бы устранить непредусмотренные трудности. Может быть, признательность зайдет и столь далеко, что им воспользуются как вспомогательным инструментом для проведения замысла в жизнь – понятно, при том условии, что он показал себя достойным этой милости через пленение своего ума и строгое молчание.
Но какими сокровищами, какими почестями и отличиями должно потом государство удовольствовать столь заслуженного гранда? Пропасть никогда не скажет «довольно»: и как бы неисчерпаема ни была щедрость монарха, как бы ни была безгранична его милость, – все же каждый взгляд всегда доказывал ненасытимость того, кто выставляет оказанные заслуги как превосходящие любую награду, который, пока шествует, сгибаясь под бременем знаков отличия и благодеяний, придает себе вид умеренности и удовлетворенности, но каждым жестом очень понятно говорит: государь бесконечно мне обязан; но я великодушно в значительной мере уступаю ему эту благодарность. – Однако же, мои дорогие! нам выпала на долю более благоприятная судьба – родиться в таком государстве, где дворянство не завидует заслугам других сословий, поскольку оно сознает за собой собственные; где чем выше положение гражданина, тем больше от него и пользы; где рождение теряет все преимущества случайности благодаря личному дворянству; где внуки возвращают славным могилам предков по крайней мере столько же чести, сколько они от них получили. Поскольку я нигде среди нас не обнаружил прообраза для той ужасной фигуры, которой я до сих пор терзал ваше воображение, я довольно счастлив, чтобы для картины благородного сословия, которую я намерен выставить вам для подражания, сохранить черты таких людей, каких вы имеете ежедневно перед глазами, таких, какими вы сами можете гордиться, обретая некоторых из них в числе своих ближайших родственников; это мужи, чьи имена каждый, для кого имеет ценность общее благо, произносит с непокрытой головой, – мужи, которые также, коль скоро я их здесь не называю, явственно отмечены печатью общего почтения.
Речь барона Зонненфельса "Образ дворянства". Фото: digi.ub.uni-heidelberg.deСтало быть, его, благородного человека этого рода, отец при рождении посвящает в граждане и патриоты, произнося над ним благословение: «Да будет слава твоему дому из-за того, что ты станешь полезным членом гражданского общества!» Этим направлением руководствуется его детство, этим направлением руководствуется его юность; – юность, в которой должен быть воспитан будущий муж.
Верная рука ухаживает за нежным растением, и о каждом ростке, который может возрасти ради добродетели, тщательно заботятся; каждая же буйная отрасль с благодетельной остротой обрезается. К свойствам истинно благородного человека свобода от пороков не менее важна, нежели обладание добродетелями.
Послушание – первая из добродетелей, которая должна быть доведена до зрелости. Для того, кто однажды будет приказывать, научиться повиновению никогда не будет слишком рано. Самый надежный путь образовать любезных начальников – тщательно ознакомить их с положением подчиненного. Таким способом они ощутят, где расположены пограничные знаки между серьезностью и черствостью, между послушанием и рабством, и не перемещать их с легкостью. Таким способом они также будут подготовлены к тому, чтобы своевременно уклониться от бури и, уступая, засвидетельствовать, где сопротивление должно оказаться опасным или вредоносным.
Однажды он должен вести за собой – но лишь свободных граждан! И так ведут и его – как свободное мыслящее существо, едва он сам начинает мыслить. Так он учится на собственном опыте проводить различие между скромными представлениями и упрямыми возражениями, между основаниями и внезапными мыслями, и тогда, если бывает, что иногда его основания сочтут уместными и приказ отменят, это будет для него поучительно и станет правилом: нет ничего неприличного в том, чтобы прислушаться к подчиненному, а также исправить уже отданные приказания.
Его душу с нежнейшего возраста возвышает благородная гордость. Первое слово, которое он может пролепетать, – честь: и для того чтобы отговорить его от чего-либо, достаточно назвать это постыдным. Но одновременно понятия чести и гордости у него не шаткие. Ему говорят: «Будь слишком горд, чтобы позволить кому-нибудь превзойти тебя прекрасными делами! Будь слишком горд, чтобы когда-либо презирать что-то ради цены или обращаться так-то!» Ему говорят: «Ищи чести в себе самом! не где-то там, что вне тебя и может быть удалено от тебя случайностью».
В этом намерении его учат пользоваться богатством, но не обожествлять его; его учат тратить деньги со вкусом и приличием, поскольку скупость едва не более позорна для благородного сословия, нежели расточительность; его учат быть щедрым с благоразумием и оказывать благодеяния с разборчивостью; ведь избыток имущества в дворянских руках для этого и предназначен; его учат умеренности и непритязательности, поскольку нет ничего невозможного в том, что однажды он будет нуждаться.
Годы применения этих правил, ваши годы, – они пришли! Не стоит пренебрегать телесными упражнениями: они нужны для благовоспитанного мужа и члена общества, которым он однажды должен стать. Но главную заботу следует обратить на воспитание разума. Как бы мало ни было ему нужно получать от государства вознаграждение за службу, однако же его содержание должно быть настолько значительным, как если бы ему пришлось однажды поддерживать свою жизнь только благодаря ему.
Для общества более желательно иметь десять совершенных невежд, нежели одного полузнайку. Тот, осознающий свое незнание, робко отходит в сторону, когда кто-то обнаруживается на его пути; и в общем и целом он только бесполезен. Этот же, раздутый гордостью от своей полуучености, достаточно отважен, чтобы выставлять притязания, иногда и достаточно удачлив, чтобы оттеснить с пути достойного; и вот на своем месте он оказывается вредоносным. Питомец, за чьим образованием мы внимательно следим, должен таким образом быть обстоятелен в тех науках, к которым он себя предназначает, и его руководство, несомненно, основывается на столь же хорошо продуманном замысле, как тот, в соответствии с которым в этой академии стремятся к ее конечной цели – развить ваши превосходные дарования.
Его знания должны наполнять его благопристойной уверенностью! но, чтобы удержать его от заносчивости, которая слишком часто бывает спутницей знания, чтобы внушить ему разумное недоверие к собственной проницательности, ему дают взглянуть на всю область наук в ее обширности. И здесь он видит, какую малую ее часть он уже обошел. Он убеждается, что даже если и знает много, еще бесконечно большего ему недостает, чтобы знать все. Это убеждение переменит тон его речей от решительного, навязчивого к скромному тону человека, который выдвигает свои мнения только как мнения и повсеместно готов к тому, что ему сделает выговор лучше его наученный.
С такой подготовкой разума, с таким покладистым сердцем он должен приступить к тому, чтобы отдать долг отечеству. Здесь применительно к нему происходит первое упоминание его предков. «По крови, – говорит ему отец с торжественной серьезностью, подобающей такому действу, – по крови ты происходишь от этих славных мужей. Но пусть будет так, что ты окажешь государству и государю столь же важные услуги, как и они, а иначе они – не твои предки». Лицо юноши пылает; и он уходит, полный решимости завоевать для себя своих предков.
Он не делает выбора между служебными поприщами. Тот один может решить, для чего он пригоден, ради которого он становился пригодным до сих пор. Его предопределение – призыв государя. При всем усердии труженика на жалованье он охотно предоставляет жалованье тому, кто больше его жаждет; но не для того, чтобы однажды посчитаться с государством своим неоплаченным временем и потребовать долг с лихвою.
Он не вменяет себе в бесчестье, если подчинен человеку, чье имя становится известно впервые – и благодаря ему самому. «Если я, – говорит он, – путешествуя, где-то не знаю дороги, буду ли я от того, кто захочет мне ее указать, прежде требовать патент на дворянство?» – Однако когда он почувствует, что у него накопилось достаточно способностей для более важной службы, он будет добиваться ее ревностно, но без неистовства; и если его попытки получить должность не удаются, он не начинает пренебрегать своими обязанностями, не говорит об отставке, не становится беспощаден к своему государю. Если ему предпочтен более способный, – то, что его не предпочли, этим уже оправдано; а если в выборе допущена ошибка – то эта ошибка заслуживает сострадания, а не досады.
Если усердие непрерывно, если ожидание спокойно, повышение по службе не может не произойти скоро. Он принимает его с благодарностью, когда оно приходит, и прилагает все силы к тому, чтобы оказать честь выбору государя в глазах всей страны. Никогда не принадлежа себе, он всегда во власти дел, он всегда доступен. Его не оскорбляет ярость партий, он не склоняется на их домогательства; перед его глазами – только долг, и взвешивает он основания, а не рекомендации, и управляет всем как человек, который, даже не будучи обязан отчетом больше никому, отчитывается перед самим собой.
Его советы потому лишены побочных соображений, – это всегда наилучшее по его убеждению. Однако ему внушили и то, что он может заблуждаться. Он научился терпеть, когда ему противоречат, и обладает достаточной способностью к самоотречению, чтобы оказывать справедливость предложениям, сделанным другими, чтобы содействовать их благополучному успеху, как если бы то были его собственные. Как? разве не должен он радеть о благе государства более, чем могут дать способности отдельного человека?
Потому склонности частного лица не должны вторгаться в публичные дела. Даже и враги могут рассчитывать на его поддержку, где речь идет о том, чтобы споспешествовать государственному благу.
Портрет Йозефа фон Зонненфельса. Фото: Österreichische NationalbibliothekЯ ошибся: у него нет врагов. – Тех, кто его обижает, он простит при малейшем попятном движении, а сам он не обижает никого. В том числе и соперников его величия и противников. Очевидные заслуги, которыми он обладает, оправдывают его возвышение, устраняя любой унижающий оттенок у оказанного ему предпочтения, и сокращают неудовлетворенность того, кто видит себя обойденным им.
На более высокой ступени, куда его возносят заслуги, при милости государя, чьим любимцем он становится, он остается все тем же человеком, скромным любезным собеседником, опережающим всех своей вежливостью; и тогда повсюду вокруг него раздаются похвалы в его адрес, тогда его благословляют облагодетельствованные им провинции, тогда любящие граждане усыпают его пути цветами, тогда монарх считает себя счастливым, что располагает им, и в центре круга славы он один, кажется, не знает о своем величии, нередко показывает, что он удивлен своим возвышением.
Потому он всегда воспринимает справедливую признательность своего повелителя только как милость, которую ему еще предстоит заслужить, и не стремится к тому, чтобы стать исключительным обладателем его благорасположения. Он первым предлагает государю тех, в ком открывает полезные умения; он первым предоставляет им удобный случай развить свои таланты; он сам рекомендует их самым настоятельным образом. Ползучая зависть, страх оказаться не у дел не могут посягать на его возвышенное сердце.
Чем больше овладевает он сердцем государя, тем больше располагает и его доверием, так что его свидетельство достаточно для продвижения любого. Это значит: он никогда не ослаблял его достоверность, давая его недостойному. И даже его ближайшие родственники не ощутили, что он – всемогущий любимец государя. Он охотно пользуется своей властью, чтобы восторжествовала справедливость, но никогда – чтобы совершить несправедливость; и он знает следующее: любое предпочтение, оказанное менее заслуженному, есть несправедливость против государства и более искусных граждан. Будучи в этом убежден, даже и счастью своих родичей противодействует он с нелицемерной серьезностью, коль скоро он считает их неспособными к должности, которую им желает вверить благорасположение правителя.
Таков его образ мыслей; таковы и его действия. Позвольте мне завершить его портрет этой чертой! Он часто оказывает своему государю ту услугу, что повергает к престолу дела своих сограждан и с достопочтенной искренностью представляет государю их нужды. По большей части он счастливый глашатай – ибо любовь живет в его сердце, а на его устах – правдивость, а их объединенным силам противостоять невозможно. Потому он укрепляет за государем сердца его подданных и снимает с них некоторую часть бремени, под которым они бы погибли, поскольку слишком часто даже и самым добродушным монархам вялое, изнуренное сложение описывают как изобилующее жизненными соками тело, у которого вполне достаточно сил, чтобы нести еще и больший груз.
Вот, мои дорогие, – вот он, этот привлекательный образ, и в нем сочетаются с одной точки зрения все великие упования отечества и подлинные обязательства, которые накладывает на вас ваше благородное происхождение. – Рассмотрите его внимательно! Кто из вас на свое несчастье оказался бы столь бесчувственным, что в его глазах при виде его не задрожала бы великодушная слеза, – появлению которой не смог противиться юный Цезарь перед статуей Александра? Кто среди вас не испытал бы пламенного желания стать однажды похожим на этот портрет?
Я внимательно и испытующе обвожу вас взглядом. Может быть, я ошибаюсь? или мне кажется, что ваша серьезность – упрек мне с моим подозрением, в силу которого я словно бы лишаю достоинства ваши чувства и благородства – ваши воззрения?
Простите мне! сладостно так ошибаться! Я навсегда изгоняю его от себя, это недостойное вас подозрение, и благодаря вашим вновь повеселевшим взглядам ощущаю себя уполномоченным дать от вашего имени публичный обет государю, вашим согражданам и достопочтенному праху ваших предков, что вы посвятите всю вашу юность подготовке, а однажды, когда наступит зрелость, все ваше время – служению отечеству, что вы, будучи далеки от низкой спеси, будете постоянно воспламеняться пристойной гордостью, чтобы стать достойными своего происхождения, чтобы ваше благородство стало истинным благодаря важным заслугам.
Когда вы одобрите это мое обязательство, столь торжественно произнесенное сегодня за вас, если позволено, чтобы отечество пожало мне в этом руку, то вы подтвердите это обещание своими рукоплесканиями.
1 SONNENFELS, Joseph von. Das Bild des Adels, eine Rede, womit in der k. k. savoyschen Ritterakademie am 4. November 1767. das Studium angefangen worden? gehalten, von J. v. Sonnenfels k. k. Rathe, ordentlichen öffentlichen, wie auch an den k. k. theresianischen und savoyschen adelichen Akademien Lehrer der Polizey, Handungs- und Finanzwissenschaft. Wien, bey Joseph Kurzböck Univesitätsbuchdruckern. 1767.
2 De beneficiis L. IV. C. 30. Qualiscunque est, sub umbra majorum suorum lateat. Ut loca fordida repercussu solis ullistrantur, sic inerte majorum suorum luce resplendeat.
Портрет Йозефа фон Зонненфельса. Фото: lbi.org