Практический идеалист. Изобличение главных зол русской жизни

«Мечтательная» сторона марксизма

В общественной философии Бердяев одним из первых перешагнул «от марксизма к идеализму», причём мотив этого перехода для него, как и для Сергея Булгакова, Петра Струве, Семёна Франка и других теоретиков, проходивших в начале XX века по ведомству «литературного марксизма», был связан с мыслительским углублением в саму марксистскую доктрину. Марксизм для этих метафизично настроенных писателей, которые назывались ещё легальными марксистами, так и не сделался окончательным социальным исповеданием и священным писанием. Выйдя из марксизма, Бердяев неоднократно будет писать о непреодолённых противоречиях марксистского учения. Но противоречивостью отличалось и само бытование марксизма в Российской империи. 

Дума Крестовоздвиженского трудового братства. Фото: nepluev.org

В сборнике 1906 г. «Sub specie aeternitatis» (лат. «Под маской вечности». – «Стол») Бердяев отмечает знаменитое разногласие марксистов и народников, указывая на бóльшую перспективность именно марксизма. Примечательны те преимущества, которые Бердяев числит за марксизмом: они сильно непохожи на то, что считала потом его достоинствами советская идеология. Марксизм на фоне народнического бунтарства есть не столько революционная, сколько эволюционная доктрина, в политической сфере не чуждая конституционного строя; внеэкономическое рукотворное подогревание революции радикальным левачеством входит в противоречие с краеугольным для марксизма тезисом о постепенном развитии производительных сил; если и следует делать революцию, то, по марксистской исторической логике, это должна быть в первую очередь революция буржуазная, «гарантирующая права и свободу дальнейшей борьбы»; классовое межевание общества, третирующее все иные классы, кроме пролетариата, и в особенности ниспровергающее буржуазию, в культурно-прогрессистской проекции марксизма перестаёт претендовать на  качество первостепенного лозунга. 

Высказывания Бердяева о позитивных сторонах марксизма совмещаются с его принципиальным тезисом о недопустимости и невозможности в стране социальной революции. Бердяев допускает уместность лишь умеренной революционной тактики, ведущей к известным политическим уступкам со стороны господствующей власти. Но в русском марксизме так и не состоялось торжество этих тенденций – его захлестнул в  конце концов архиреволюционный пафос. Революция же для русского радикального сознания есть полная перелицовка всех общественных отношений. В объёмном фрагменте бердяевской книги об этом сказано так: «В стихии революции потерялась всякая историческая перспектива. Вкуса к правам, к благам свободы у нас не выработалось. Привычка к угнетению была так велика, что созидание, социальное творчество отступили на задний план, и казалось достаточным уничтожить эксплуататоров, чтобы стать богатыми и чтобы воцарилась социальная справедливость. Думали достигнуть большего, чем в Западной Европе, и всё потому, что так мало у нас было, так бедны и угнетены мы были, так мечты разгорелись от гнёта и ужаса. Вот почему победила у нас мечтательная сторона марксизма, а реалистические его идеи были забыты». 

Очевидно, что достоинства марксизма Бердяев, как и другие легальные марксисты, находит в его «антиякобинской части», а главную трудность русской ситуации он видит в том, что якобинская бюрократия непременно провоцирует якобинскую революцию. Это, конечно, не игра словами, а тревожная публицистическая констатация того факта, что русская социальная история вечно вращается между двумя полюсами бескомпромиссной политической радикальности. 

Религиозная сторона революции

В сборнике «Sub specie aeternitatis» Бердяев в качестве идеала полагает поэтому религиозную общественность, в близкой стилистике воспроизводя тот нравственный императив Владимира Соловьёва, который был относим не только к личностям, но и к политическим образованиям. Политическая система может быть любой, но она не должна быть системой, превращающей человека в свой мёртвый инструмент. Царский режим не имеет нравственных преимуществ перед революцией, когда делает человека средством, а не целью, но и к революции, действующей так же, нельзя применить нравственно оправдательной санкции. Ни государственный консерватизм, ни революционность не могут быть для себя социальным критерием – напротив, они сами должны подвергаться религиозно-этическому критерию. Это не утопизм, так как ни Соловьёв, ни общественники-идеалисты, воспринявшие его идею богочеловечества в качестве социального кредо, не утверждали – в отличие от революционеров-материалистов – неизбежную осуществимость этой максимы. Но это действительно не что иное, как идеализм, то есть принципиальная последовательность в проведении нравственного требования, которое не отождествляет то, что есть, с тем, что должно быть. Свидетельствуя о диспропорции между сущим и должным в самых разных диапазонах, такая общественная позиция как раз указывает на ценность того, что уже накоплено и дано в социуме, отнюдь не требуя обесценить и разметать частные достижения во имя идеального максимума. Но максимум этот должен быть непременно сохранён как движущий ориентир и как исходный пункт моральной критики любой власти и любой её оппозиции.

Николай Бердяев. Фото: общественное достояние

Впрочем, таким идеалистам, как Бердяев, вполне хватало трезвомыслия для того, чтобы видеть уже в Первой русской революции логику безумия, порывающую с начатками вышепрописанного идеализма. Центральной темой для революции Бердяев именно как практический идеалист считал идею прав человека и даже видел в её озвучивании «религиозную сторону революции». Но, как писал философ в статье «Русская жиронда», посвящённой партии кадетов, именно «пафос “декларации прав”» почти сразу исчезает в русской революции, вытесняется в «разряд отвлечённых идеалов кучки интеллигенции». Сама же партия кадетов не в состоянии возглавить русскую революцию и, как она того хочет, рационализировать её – и потому, что рациональных революций вообще не бывает, и особенно потому, что трудно ожидать «разумной» революции в нашем Отечестве. Случай кадетов свидетельствует не столько о недостатках их программы или политической тактики – здесь, по мнению Бердяева, им можно адресовать претензий меньше, чем ожидается. Но «психологические предпосылки у них таковы, что они не могут говорить в народных собраниях, среди крестьян и рабочих, и привлекать к себе сердца народных масс. Слова их будут сухи и мертвы, как бы ни была демократична их программа, и им не будут верить, потому что не таково у них выражение глаз, не так звучит голос, не таков их облик». Не надо думать, что эта бердяевская критическая реплика – очередной камень, который можно удачно бросить в ограду основательно изруганного в наши дни русского либерализма. У Бердяева здесь наблюдательная критика не только деятелей, не могущих подступиться к народным массам, но и самих этих масс, для коих почти все представители кадетской партии непривлекательны тем, что напрочь лишены безумия, столь заразительного для простонародного большинства. Уже в канун малой революции Бердяев констатирует слабость и непривлекательность для русской психологии умеренных политических начал: «Россия отдана волею судеб во власть крайностей, чёрные и красные цвета господствуют», повесткой дня становится «постоянное чередование  насилия революционного с насилием реакционным». 

Правда, итоги событий 1905–1907 гг. показали, что эту повестку противостоящим силам власти и общества всё-таки удалось сбить. Во многом по горячим следам отгремевшей революции был написан общественниками, единомышленными Бердяеву, известный сборник «Вехи» (1909 г.). В наши дни идеи этого сборника стало модно трактовать едва ли не в духе покаянного верноподданничества, проявленного к власти частью интеллигенции, «одумавшейся» после своего радикализма и «отщепенства». В контраст старым и новым реакционерам В.И. Ленин, во многих статьях разбранивший «позорно знаменитую книгу “Вехи”» за предательство освободительного движения, обозначил идеологию «Вех» как контрреволюционный либерализм. Известная доля точности в этом обобщении главного клеймителя «Вех» подтверждается характеристикой их инициатора П.Б. Струве, который в эмиграции назвал «Вехи» «восстанием против революционной идеологии». Но и теперь для всякого внимательного читателя «Вех» ясно, что восстание это действительно совершается против «революционного романтизма» русской интеллигенции, но вовсе не против её освободительного символа веры. Достаточно прочесть статью С.Н. Булгакова «Героизм и подвижничество», вызвавшую у Ленина наибольший цитатный гнев, чтобы развернуть перечень заслуг русской интеллигенции. Потому что, как пишет Булгаков, именно интеллигенция, «стяжая себе многочисленные мученические венцы», «боролась с вековой татарщиной, глубоко въевшейся в разные стороны нашей жизни, с произволом бюрократического абсолютизма и государственной его непригодностью, с крепостным правом, с институтом телесных наказаний, с институтом смертной казни, с грубостью нравов, вообще боролась за лучшие условия жизни». Такая критика интеллигенции слишком непохожа на расточение провластного фимиама. 

Нет панегириков самодержавию и в знаменитой «веховской» статье Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда». В ней безусловно ниспровергаются «русские радикальные добродетели», интеллигенция же изобличается в духовно-интеллектуальной мелкотравчатости, не соответствующей уровню её социально-реформистских задач. Но, как и прежде, в духе соловьёвского богочеловечества Бердяев называет главным злом русской жизни «зло деспотизма и рабства» и делает тривиальное замечание о том, что оно, это зло, «не побеждается искажённым усвоением разных крайних учений».

Последующая история стала печальной проявительницей того факта, что именно «веховская» проповедь, направленная против социальной экстремальности, не была услышана «перед бурей» ни верхами, ни низами, ни интеллигентской массой – и этот трёхсторонний радикализм в конце концов необратимо вытолкнул Россию в большую революцию.