Задуманный как «инкубатор» для государственных деятелей, он воспитывает декабристов. А дерзкий подросток с «поверхностным, французским умом» и воображением, «оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы», выросший в его стенах, становится «солнцем русской поэзии». Не так много государственных праздников в России связаны с историческими событиями, память о которых пережила 1917 год. Одно из таких событий – открытие Царскосельского лицея 19 октября 1811 года. С 1990-х годов 19 октября отмечается у нас в стране как Всероссийский день лицеиста. Этим праздником мы обязаны не столько исторической, сколько литературной памяти. «Друзья мои, прекрасен наш союз! / Он, как душа, неразделим и вечен...» Эти строки из пушкинского стихотворения «19 октября» – первое, что всплывает в памяти при упоминании о Лицее. Наверно, поэтому историческая точность здесь не так и важна: по новому стилю годовщину открытия Лицея следовало бы праздновать 31 октября.
Шесть лет взаперти
Царскосельский лицей просуществовал до 1843 года, когда из Царского села он был переведен в Петербург и стал называться Александровским лицеем. Это учебное заведение уже мало напоминало тот Лицей, который воспитал Пушкина и его друзей-декабристов. Почти все выпускники пушкинского периода (30 человек) были выдающимися людьми своего времени. Лицей задумывался как привилегированная школа (уровня университета) для дворянских детей, причем не всех подряд, а наиболее выдающихся. Их готовили не просто к государственной службе, а к её «важнейшим частям». Была поставлена цель воспитать просвещенных государственных деятелей, которые займутся реформами на самом высоком уровне. Изначально предполагалось даже, что там будут воспитываться младшие братья императора Александра I – Николай и Михаил. Отличительной чертой лицея была его замкнутость. Даже на летние каникулы, которые в Лицее длились всего один месяц (с 1 июля по 1 августа), воспитанникам не разрешалось уезжать домой – все 6 лет обучения. Но родные могли сами навещать их в праздничные и воскресные дни.
Расписание для гениев
Распорядок дня в Лицее был строго регламентирован. Расписание могло изменяться, но главное правило оставалось: лицеисты не должны быть праздны! Вот один из вариантов режима дня.
- В 6 часов утра подъем, молитва, повторение уроков до 7 ч.
- В 8 и 9 часу в классы (учебные занятия).
- В 10 завтрак и прогулка.
- В 11 и 12 в классы.
- В 13 обед.
- В 14 чистописание и рисование.
- В 15 до 17 часов в классы.
- В 17 отдых, полдник, прогулка, гимнастические упражнения.
- В 20 часов ужин, прогулка, повторение уроков.
- В 22 часа сон.
Система оценок в Лицее появилась только в 1816 году. До этого преподаватели давали воспитаннику краткую характеристику по каждому предмету. Вот пример из табели Пушкина: «В российском и латинском языках. 1) Успехи в латинском хороши; в русском не столько тверды, сколько блистательны. 2) Слабого прилежания. 3) Одарен понятливостью и вкусом. В арифметике. 1) Посредственные успехи. 2) Ленив. 3) Неплохих дарований.» Потом была введена пятибалльная шкала с цифрами: 1 – отлично, 2 – очень хорошо, 3 – хорошо, 4 – посредственно, 0 – худо.
«Публичные наказания убивают стыд»
Особое внимание в лицее уделялось воспитанию. На воспитание работало все: и распорядок дня, и набор дисциплин (программа включала цикл «науки нравственные»), и сама закрытость Лицея. Воспитатели старались максимально оградить учеников от внешних влияний. В бумагах Е. А. Энгельгардта, второго директора Лицея, сохранились краткие записи его размышлений о воспитании. Эти идеи, по свидетельству современников, он на самом деле проводил в жизнь. В основании всякого воспитания, считал Энгельгардт, должна лежать любовь к воспитаннику, и выражать ее надо не словами, а делом. Только путем сердечного участия в радостях и огорчениях питомца можно завоевать его любовь, хотя бы и бессознательную. В поступках должна быть воплощена и вера в Бога, любовь к Нему, надежда и твердое упование на Него, писал директор. Повторением правил и библейских изречений детям всего этого не внушить. Настоящее повиновение – только добровольное, проистекающее из внутреннего и сердечного убеждения; оно остается в силе и в случае, когда за ним стоит наказание. Необходимо, чтобы мальчики и юноши не предавались рассеянности и умственной бездеятельности – они должны знать, что им полагается делать с утра и до вечера, и должны привыкнуть к этому.
«Постоянное сознание на себе обязанности создает привычку к ее выполнению», – писал Энгельгардт. Воспитание без всякого наказания – химера, был уверен он. Но надо быть бережливым в наказаниях; в особенных, важных случаях необходимо применять необычное наказание. Если же мальчика наказывать часто и без смысла, то он привыкнет видеть в воспитателе только палача, который ему мстит. Если такой наказанный плачет, то не от раскаяния, а от злобы. Публичные наказания в большинстве случаев опасны, ибо у многих они сразу же убивают стыд, страх перед общественным мнением. «Телесное наказание, безразлично, будет ли оно физическое или моральное (что понималось под «телесным моральным», Энгельгардт не уточняет), может создать из сносного школьника двуногое рабочее животное, но оно никогда не образует человека, никогда не образует мужа», – отмечает он. Наказание должно иметь такой характер, при котором наказуемый сознавал бы, что оно тягостно и для воспитателя.
«В нем нет ни любви, ни религии»
Заметки Энгельгардта не были программой для других: он формулировал то, что делал сам. Он действительно много лично общался с учениками и сохранял с ними связь в течение многих десятилетий. Энгельгардт сумел в самое короткое время близко познакомиться со всеми воспитанниками. Менее чем через два месяца после вступления в должность он уже давал довольно верные характеристики каждому лицеисту. Самое строгое суждение выпало на долю Пушкина. Вот как охарактеризовал юного поэта директор: «Его высшая и конечная цель – блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания». Вероятно, что в словах Энгельгардта о Пушкине-подростке есть доля правды. Во всяком случае, в том, что касается его отношения в этом возрасте к религии и увлечения французской литературой. Плодом духовного развития поэта в лицейские годы стала поэма, о существовании которой школьники, как правило, не знают. Это «Гавриилиада», непристойная пародия на известный библейский сюжет. Зрелый Пушкин не любил вспоминать об этой своей юношеской шалости.
